Когда фотографии лгут

Странное послевкусие от вечера с альбомом не покидало Элайджу наутро. Солнечный свет, льющийся в окна его маленькой кухни, казался слишком ярким, слишком обыденным после мрачной атмосферы гостиной прошлой ночью. Он мыл чашку из-под кофе, старательно вытирая керамику полотенцем, как будто физическое действие могло стереть и внутренний дискомфорт. «Воображение», – твердил он себе, глядя на капли воды, стекающие в раковину. «Слишком много старых фотографий подряд, непривычный запах, усталость… И этот взгляд на первом снимке просто запал в память, окрашивая все остальное.» Рациональное объяснение было спасительной соломинкой, и Элайджа цеплялся за него. Он даже почти убедил себя, что изменения на фотографии с пикником были игрой света и тени, а движение в отражении кофе – просто рябью на поверхности жидкости.

Однако альбом не отпускал. Он стоял на журнальном столике в гостиной, темный и молчаливый, как некий негласный вызов. Любопытство, смешанное с упрямым желанием доказать себе, что все нормально, пересилило остаточную тревогу. После обеда, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая комнату в теплые золотистые тона, Элайджа снова уселся в свое кресло. На этот раз без кофе. Только он, тишина, и кожаный монстр.

Он открыл альбом примерно на середине, пропуская первые страницы, где таились уже знакомые источники беспокойства. Он хотел найти что-то новое, нейтральное. Что-то, что подтвердило бы его теорию о простом семейном архиве. Страницы шуршали под его пальцами, издавая запах времени – пыли, старой бумаги, и все того же неуловимого химического оттенка, который теперь казался чуть сильнее, чем вчера.

Перед ним оказалась подборка фотографий, датированных рукописной подписью на картоне: «Лето 1893. Оуквуд Мэнор». Очевидно, это было поместье Хоторнов. Снимки передавали размеренную, патриархальную жизнь: дамы в кружевных платьях сидят в тени огромного дуба, дети играют в крокет на идеально подстриженном газоне, пожилой джентльмен (очень похожий на дядю Арчибальда в молодости) читает газету на каменной скамье. Атмосфера была мирной, почти идиллической. Элайджа начал расслабляться. Вот оно, настоящее прошлое. Без странных теней, без пронзительных взглядов. Он внимательно разглядывал лица, архитектуру дома, детали одежды, погружаясь в историю.

Одна фотография привлекла его внимание больше других. Групповой портрет на широкой веранде поместья. Человек пятнадцать – взрослые, дети, даже пара слуг в аккуратной ливрее по краям кадра. Все смотрели в объектив с той степенной серьезностью или легкой улыбкой, которую позволяла долгая выдержка старых камер. Солнечный свет заливал сцену, создавая резкие тени от колонн веранды. Элайджа изучал лица, ища знакомые черты, наслаждаясь детализацией – узором на скатерти стола, резьбой на перилах, листьями плюща, карабкавшимися по стене.

И вот, когда его взгляд скользнул к самому краю снимка, к месту, где веранда переходила в затененную часть сада, он его заметил. Сначала – просто как темное пятно. Настолько периферийное, что мозг почти отфильтровал его как незначительную деталь. Но что-то зацепило. Элайджа наклонился ближе.

Фигура. Человеческая фигура. Она стояла в глубокой тени, отбрасываемой массивным кустом сирени, у самого края фотографии, буквально на границе кадра. Она была частично скрыта листвой и тенями, размыта и не в фокусе, как будто фотограф не заметил ее или она появилась в самый последний момент съемки. Но очертания были узнаваемы: темный костюм, прямая осанка, положение головы…

Элайджа почувствовал легкий укол недоумения, как крошечный осколок льда в теплой воде спокойствия. «Кто это там стоит?» – подумал он без особой тревоги, больше из любопытства. «Слуга? Но почему так далеко от группы? И почему стоит в самой гуще кустов, как будто прячется?» Он прищурился, пытаясь разглядеть детали. Но лицо было погружено в глубокую тень. Там, где должны были быть черты, была лишь темная, размытая дымка. Не просто нерезкость из-за движения или плохой фокусировки, а именно смазанность, как будто лицо было покрыто легкой вуалью или… само изображение отказывалось фокусироваться на нем.

«Почему лицо так размыто?» – мысль пронеслась уже с легким оттенком досады. Он провел пальцем над этим местом на странице, не касаясь, как будто пытаясь стереть помеху. «Дефект пленки? Или фотограф ошибся с выдержкой для этого участка?» Рациональные объяснения снова пришли на помощь. Да, конечно. Старая техника, сложные условия освещения – глубокие тени рядом с ярким солнцем. Легко могло получиться именно так. Эта фигура была просто техническим артефактом, неудачным фрагментом иначе прекрасного снимка.

Он откинулся на спинку кресла, переводя взгляд на центр фотографии. Миловидная девушка в белом платье улыбалась, держа в руках веер. Старик с бакенбардами важно поправлял галстук. Мальчик лет семи сжимал в руке деревянную лошадку. Жизнь, застывшая в летнем сиянии. Элайджа сознательно направил свое внимание на эти детали, вытесняя темное пятно на краю кадра из фокуса. «Не стоит придавать этому значения», – решил он про себя, почти приказным тоном. «Просто брак. Или чей-то неудачно попавший в кадр слуга. Ничего особенного.»

Он перевернул страницу. Следующие фотографии были видами поместья: фасад, конюшни, озеро в парке. Элайджа старался вникать в них, но тень от предыдущего снимка, словно навязчивая мелодия, витала в его сознании. То недоумение – легкое, но упорное – никак не хотело уходить. Почему именно там? Почему так размыто? Почему поза казалась… знакомой? Он отгонял эти мысли, как назойливых мух.

На странице с видом на озеро (спокойная гладь воды, отражение деревьев, лодка у причала) его взгляд машинально скользнул по краям снимка, ища… чего? Он сам не знал. Но нашел только камыши и отражение неба. Никаких фигур. Он почти вздохнул с облегчением.

Решив вернуться к групповому портрету на веранде – просто чтобы доказать себе, что все в порядке, что он зря беспокоится – он перелистнул страницу назад. Его пальцы нашли толстый картон с резным краем. Он остановился.

И замер.

Он смотрел на тот же снимок. На ту же веранду, ту же группу людей, то же летнее солнце. И на тот же темный угол у куста сирени. Фигура была там. Но…

«Что…?» – мысль оборвалась. Недоумение сменилось холодным уколом сомнения.

Положение фигуры изменилось. Не кардинально. Она не перешла на другую сторону. Она все так же стояла в тени у куста, на самом краю кадра. Но если вчера (или час назад?) она была повернута почти вполоборота к группе, как будто наблюдая со стороны, но все же частью сцены, то теперь… теперь она стояла прямо. Анфас. Плечи были развернуты строго параллельно плоскости фотографии. И голова… голова была поднята чуть выше. И хотя лицо по-прежнему было погружено в глубокую, неестественно густую тень и размыто, направление взгляда стало очевидным. Она смотрела не на группу на веранде. Не в сторону сада. Она смотрела прямо вперед. Прямо сквозь плоскость фотографии. Прямо на того, кто смотрит на альбом.

Элайджа почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Холодок, знакомый и нежеланный. «Это невозможно», – прошептал он вслух, и его собственный голос показался чужим в тишине комнаты. «Я просто не так рассмотрел в прошлый раз. Освещение… угол…» Но в глубине души он знал, что в прошлый раз он разглядывал этот снимк очень внимательно. И поза фигуры была иной. Он был в этом уверен. Эта новая поза – фронтальная, прямая – была слишком похожей на позу незнакомца из гостиной дяди Арчибальда и с пикника. Та же неестественная прямота. Та же ориентация строго на зрителя.

Он придвинул альбом ближе к свету лампы, почти касаясь носом страницы. Он всматривался в темное пятно, где должно было быть лицо. Размытость казалась теперь не просто техническим дефектом, а намеренной дымкой, сгущающейся именно там, где должны быть глаза. И сквозь эту дымку, в самой глубине тени, ему показалось, что он различил две крошечные точки. Не светлые, а наоборот, очерченные темнотой, как крошечные черные дыры, втягивающие свет. И эти точки… они, казалось, смотрели прямо на него. С тем же неподвижным, сфокусированным вниманием.

«Нет», – резко сказал Элайджа, отодвигая альбом от себя, как от чего-то горячего. Сердце заколотилось чаще. «Это бумага! Картон и химикаты! Старая фотография!» Он закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Когда он открыл их снова, он смотрел не на фотографию, а на свои руки, лежащие на коленях. Пальцы слегка дрожали. «Опять накручиваю себя. Надо прекратить.»

Он решительно захлопнул альбом. Глухой стук тяжелой крышки прозвучал как выстрел в тишине. Медная застежка щелкнула с окончательностью замка тюремной камеры. Он отнес альбом к книжному шкафу и поставил его на нижнюю полку, задвинув между другими тяжелыми фолиантами, как будто заточая. «Хватит на сегодня. Хватит вообще.»

Он вернулся в кресло, включил телевизор, пытаясь заглушить тишину навязчивыми звуками новостей. Но даже сквозь голос диктора и шум рекламы в его голове звучал один вопрос, от которого уже нельзя было отмахнуться: «Кто это? И почему он здесь? На всех этих снимках?»

И хотя он старался не смотреть в сторону шкафа, его периферийное зрение улавливало темный прямоугольник корешка альбома, торчащий из-за книг. Как черная метка. И ему казалось, что даже оттуда, из глубины шкафа, сквозь слои кожи, картона и времени, на него направлен тот же неподвижный, неестественно прямой взгляд. Фигура на фотографии могла быть размытой, но ее присутствие, ее внимание ощущалось с пугающей отчетливостью. Оно висело в воздухе комнаты, тяжелое и незваное, как заметная тень, которую уже нельзя было игнорировать, но и понять было невозможно. Легкое недоумение сменилось тревожным осознанием: что-то было не так. Что-то было очень не так с этим альбомом. И это «что-то» знало, что он его видит.

Тень от группового снимка на веранде Оуквуд Мэнора не отпускала. Она засела в сознании Элайджи, как заноза – маленькая, почти неощутимая, но напоминающая о себе при каждом движении мысли. Рациональные объяснения («брак пленки», «неудачный ракурс», «слуга в тени») уже не приносили утешения. Они казались бумажным щитом против нарастающего, иррационального чувства, что что-то в этом альбоме было не просто странным, а… живым. И это что-то знало о его существовании.

Желание узнать пересилило страх. Оно горело в груди, смешиваясь с остатками скепсиса. «Доказать себе, что это просто пятно», – думал он, доставая альбом из книжного шкафа. Кожа переплета была все такой же мертвенно-холодной под пальцами, запах пыли и старой химии ударил в нос. «Найти логичное объяснение. И тогда все встанет на свои места.» Он отнес альбом к своему рабочему столу в углу гостиной, где стоял компьютер и старый, но надежный планшетный сканер.

Вечер опустился за окнами. В комнате горела только настольная лампа, отбрасывая резкий конус света на стол, оставляя остальное пространство в глубоких тенях. Тишину нарушал лишь ровный гул системного блока. Элайджа открыл альбом на злополучной странице. Группа на веранде улыбалась или смотрела степенно в лето 1893 года. А в углу, у куста сирени, была Она. Фигура. Темная, фронтальная, с лицом, скрытым в неестественно густой, размытой тени.

Он аккуратно вынул толстую картонную страницу из альбома, стараясь не повредить хрупкие уголки других фотографий. Вес ее был ощутимым, как у небольшой плитки. Он положил страницу на стекло сканера, совместив темный угол с центром области сканирования. Фигура смотрела сквозь матовое стекло, ее размытое лицо казалось еще более загадочным, почти зловещим в искусственном свете сканера. Элайджа нажал кнопку. Машина зажужжала, луч света пополз под стеклом, выхватывая из полумрака веков застывшие образы.

На экране компьютера появилось изображение. Высокое разрешение сканера вытащило мельчайшие детали: текстуру дерева веранды, узор на платьях, пылинки на вековой бумаге. И тень у куста сирени. На экране она выглядела еще более чуждой. Размытость лица была не просто отсутствием резкости – это была какая-то активная дымка, сгусток темноты, который даже цифровой сенсор не смог разобрать. Видны были лишь контуры темного костюма, прямая осанка, положение рук, спокойно опущенных вдоль тела. И эта дымка на месте лица, упорно отказывающаяся проявить черты.

«Так не пойдет», – пробормотал Элайджа, щелкая мышью. Он открыл изображение в Photoshop. На экране всплыло знакомое рабочее пространство, холодное и рациональное. Здесь царила логика пикселей и алгоритмов. Здесь не было места призракам. Он выделил область вокруг фигуры, увеличил масштаб до 300%. Размытое пятно лица заполнило значительную часть экрана, превратившись в абстрактную мозаику серых, черных и темно-коричневых пикселей. Ни глаз, ни носа, ни рта – только хаотичный шум.

«Контраст», – подумал он. «Вытащу детали из теней.»

Он открыл панель Levels (Уровни). Гистограмма изображения была смещена влево – переизбыток теней. Элайджа схватил мышью ползунок белой точки (белки) и резко потянул его влево, к началу гистограммы. Изображение на экране взорвалось светом. Тени на веранде посветлели, детали в полумраке проступили резче: узор на скатерти стал четче, складки на одежде слуг обрели форму. Но область лица фигуры… Она не прояснилась. Она стала ярче, но не четче. Пиксели просто поменяли оттенки серого на более светлые, но структура осталась хаотичной, бесформенной. Как будто сама информация была стерта или… зашифрована.

Раздражение кольнуло Элайджу. «Черт возьми!» Он перешел к Curves (Кривые). Этот инструмент давал больше контроля. Он создал контрольную точку в области теней и начал выгибать кривую вверх, пытаясь «вытянуть» детали из самой глубины темноты. Экран мигал, изображение менялось. Тени на веранде стали неестественно светлыми, почти выбеленными, лица людей приобрели плоский, пересвеченный вид. Но пятно на месте лица фигуры… оно начало вести себя странно. Оно не светлело равномерно. Внутри него, в этой мутной каше пикселей, стали проступать… очертания. Нечеткие, словно вибрирующие контуры. Что-то похожее на лоб? На скулы?

Сердце Элайджи забилось чуть чаще. «Вот оно! Почти!» Азарт исследователя перекрыл осторожность. Он добавил еще одну точку на кривой, сильнее выгнул ее вверх в самом низком диапазоне теней. «Еще немного…»

Экран снова мигнул. И в этот раз…

Оно проявилось.

Резко. Явственно. С леденящей четкостью.

Размытая дымка исчезла, как будто ее сдуло. На ее месте, на экране компьютера, ярко освещенное искусственным контрастом, было лицо.

Незнакомое. Совершенно.

Оно не принадлежало ни одному человеку на той веранде. Ни одному человеку той эпохи, которую Элайджа мог себе представить. Черты были правильными, даже можно сказать – красивыми, но в них не было жизни. Не было человеческой теплоты. Кожа выглядела гладкой, как фарфор, без единой поры или морщинки, неестественно бледной на фоне темного костюма. Брови – темные, прямые линии. Нос – прямой, скульптурный. Губы – тонкие, сжатые в абсолютно нейтральную линию, без намека на эмоцию.

Но главное – глаза.

Они смотрели. Прямо. Неподвижно. Не в пространство кадра 1893 года, не на группу людей на веранде. Они смотрели сквозь экран компьютера. Прямо на Элайджу.

Глаза были широко открыты, темные, почти черные. Зрачки сливались с радужкой, создавая впечатление двух бездонных колодцев. И в них не было ничего. Ни любопытства, ни злобы, ни удивления. Только абсолютная, леденящая концентрация. И осознание. Осознание того, что на него смотрят. Что связь установлена не просто с фотографией, а с ним лично.

Холодок недоумения ударил Элайджу в солнечное сплетение, мгновенно распространившись по всему телу, как волна ледяной воды. Он втянул воздух со свистом, откинувшись на спинку кресла. Его пальцы онемели, отпустив мышь. «Это… это невозможно…» – прошептал он, и его голос сорвался. Глаза не отрывались от экрана. От этого лица. От этого взгляда.

Он узнал его. Тот же мужчина. Тот же, что в гостиной дяди Арчибальда. Тот же, что на пикнике у озера. Тот же взгляд. Абсолютно идентичный. Та же неестественная прямота, та же застывшая интенсивность. Но теперь, в цифровом увеличении, с вытянутым до предела контрастом, лицо было видно с пугающей детализацией. Оно казалось не старинным, а вневременным. Искусственно безупречным и абсолютно чужим.

«Как?..» – единственная мысль крутилась в голове, отказываясь складываться в логическую цепочку. «Он здесь… на снимке 1893 года… но он же тот же самый, что и на других… и он смотрит… прямо на меня… через компьютер… в 2025 году…» Рациональный мир трещал по швам. Технология, призванная прояснить тайну, только усугубила ее, превратив размытое пятно в неопровержимое, жуткое доказательство присутствия.

Элайджа машинально потянулся к мышке. Его рука дрожала. Он хотел уменьшить масштаб, убрать это лицо, спрятаться от этого взгляда. Но когда курсор коснулся ползунка масштаба на экране, лицо на фотографии… изменилось.

Не физически. Пиксели не сдвинулись. Но выражение… Вернее, отсутствие выражения. Нейтральность губ стала… тверже. Брови, эти темные прямые линии, слегка сдвинулись вниз, на миллиметр, создавая тень концентрации. А глаза… Бездонные черные глаза… Казалось, они углубились. Взгляд стал еще более пронзительным, еще более сфокусированным. Как будто усиление контраста на экране не просто проявило изображение, а разбудило что-то. Дало ему больше… силы. Больше возможностей видеть. Видеть его.

«Нет!» – вырвалось у Элайджи, и он резко дернул мышкой, сворачивая окно Photoshop. Лицо исчезло, сменившись рабочим столом с безмятежными иконками. Он щелкнул правой кнопкой мыши на файле скана и выбрал «Удалить». Подтвердил. Файл исчез в корзине. Он выдернул вилку сканера из розетки – жужжание мгновенно прекратилось. Затем схватил шнур питания компьютера и дернул его. Экран погас, погрузив стол в полумрак, нарушаемый только светом настольной лампы.

Тишина навалилась тяжелой, звенящей пеленой. Элайджа сидел, тяжело дыша, уставившись в черный прямоугольник монитора. В отражении на нем он видел свое собственное бледное, искаженное страхом лицо и свет лампы за спиной. Но сквозь свое отражение ему чудилось, что в глубине черного экрана, там, где только что было лицо из 1893 года, все еще горят два черных, немигающих глаза. Наблюдающих. Ожидающих.

Он резко вскочил, отшвырнув кресло. Схватил картонную страницу со сканера, словно она была раскаленным углем. Запах старой бумаги и химии ударил в нос, смешавшись с запахом его собственного пота. Он сунул страницу обратно в альбом, с трудом попадая в прорезь из-за дрожащих рук. Закрыл тяжелую крышку. Медная застежка щелкнула с громкостью выстрела в тишине.

Элайджа схватил альбом и, почти бегом, понес его обратно к книжному шкафу. Он задвинул его на самую дальнюю, самую нижнюю полку, загородил другими толстыми томами, как будто пытаясь замуровать. Но холодок в груди не проходил. Недоумение сменилось ужасом. Он не просто увидел лицо. Он увидел его усиленным, вытащенным из тени технологией. И это лицо увидело его в ответ. И оно, казалось, приблизилось. Не физически. Но его присутствие, его внимание ощущалось теперь с пугающей, осязаемой силой, заполняя комнату, проникая сквозь книги, которыми он пытался его прикрыть. Усиление контраста не принесло ответов. Оно только сделало тень ярче, реальнее и ближе.

Тишина после выключенного компьютера звенящей пеленой окутала рабочий уголок. Элайджа стоял, опираясь ладонями о край стола, дыша коротко и прерывисто, как после спринта. Отражение его собственного лица в черном экране монитора казалось чужим – бледным, с расширенными зрачками, с искаженными чертами первобытного страха. А сквозь это отражение, в глубине темного стекла, ему все еще мерещились те два бездонных колодца, смотрящих из 1893 года. Взгляд. Он ощущал его физически, как ледяное прикосновение к затылку.

«Нет», – хрипло выдохнул он, отталкиваясь от стола и резко отвернувшись. «Не может быть.»

Разум, оглушенный и дезориентированный увиденным, начал лихорадочно искать спасительные плотины рациональности. Он схватился за них, как тонущий за соломинки, но они были единственным, что отделяло его от бездны безумия.

«Дефект съемки!» – первая и самая мощная мысль врезалась в сознание. «Да, конечно! Старая техника, неумелый фотограф, сложное освещение – тени и солнце. Глубокие тени плюс долгая выдержка – вот и получилось это… пятно. А сканер и фотошоп только все исказили, создали артефакты! Цифровой шум, глюки программы!» Он вспомнил, как пиксели на экране плясали, сливаясь в хаотичные узоры до его манипуляций с контрастом. «Я сам его создал, это лицо! Вытянул из шума то, чего там не было! Проекция собственного страха на хаос пикселей!» Эта мысль принесла первое, слабое облегчение. Технология подвела. Он сам все испортил.

«Совпадение!» – вторая плотина возводилась быстро. «Просто похожий тип. В XIX веке были люди с резкими чертами лица. Может, дальний родственник, о котором забыли? Или вообще чужой человек, случайно попавший в кадр в разных местах? А взгляд… Ну, мог смотреть в камеру! Кто-то же должен был смотреть! Или фотограф попросил. „Посмотрите сюда, сударь!“ А выражение… Ну, не все же должны улыбаться! Серьезный человек, вот и все.» Он представлял себе угрюмого дворецкого или замкнутого кузена, вечно хмурящегося на семейных сборах. Это объяснение казалось шатким, но в сочетании с первым – уже более убедительным.

«Шутка предка!» – третья мысль возникла почти отчаянно, но с налетом облегчения. «Дядя Арчибальд! Да, он же был чудаком! Помню, отец рассказывал, что он любил мистификации, коллекционировал всякую диковинку. Может, он специально подобрал старые фотографии с похожим незнакомцем? Или даже… даже вставил туда чужой снимок? Ретушь старинная! Да, так и было! Он вырезал какого-то актера из театральной афиши и вклеил в семейный альбом для забавы! Чтобы потомки чесали затылки! Вот же чудак!» Элайджа почти усмехнулся, представляя седого старика с хитринкой в глазах, подкладывающего эту бомбу замедленного действия в наследство. Это объяснение было самым приятным. Оно превращало жуть в безобидную, пусть и странную, причуду эксцентричного родственника.

«Да», – сказал он громко, твердо, в пустую комнату. Звук собственного голоса, уверенного и нормального, укрепил его. «Чушь собачья. Напугал сам себя как ребенок. Дефект пленки, совпадение и шутка чудака-родни. Точка.»

Он сделал глубокий вдох, пытаясь вытеснить остатки адреналина. Запах старой кожи и химии из альбома все еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом пластика и пыли от компьютера. Он подошел к книжному шкафу, где задвинул альбом, и на мгновение его рука замерла над корешком. «Не надо. Не смотреть. Все ясно.» Он резко отвернулся, решив заняться чем-то предельно обыденным, материальным, чтобы закрепить возвращение к реальности.

Попытка вернуться к нормальности началась с уборки. Он схватил тряпку и начал вытирать пыль со стола, вокруг сканера, с монитора. Движения были резкими, почти агрессивными. Он вытер стекло сканера до блеска, как будто стирая с него следы того жуткого изображения. Затем подмел пол вокруг рабочего стола, хотя пыли там было немного. Физический труд, рутина – это было лекарство. Он сосредоточился на ощущении тряпки в руке, на движении метлы, на пылинках, танцующих в луче настольной лампы.

Потом – кофе. Он пошел на кухню, громко хлопнув дверью гостиной за собой. Звук кипящего чайника, шипение кофемашины (он решил сделать покрепче, эспрессо), звон ложки о керамику – все эти привычные звуки создавали барьер против тишины, где мог затаиться тот взгляд. Он выпил эспрессо залпом, почти обжигаясь. Горечь ударила в язык, тепло разлилось по телу, отгоняя внутренний холодок. «Вот. Настоящее. Здесь и сейчас.»

Он включил музыку. Не свою обычную, спокойную, а что-то ритмичное, громкое, современное – электронный бит, заполняющий пространство, вытесняющий мысли. Звук затопил квартиру. Он увеличил громкость, пока стены не начали слегка вибрировать. «Так. Громче. Чтобы ничего не слышно, кроме этого.»

Он взял книгу – не старинный фолиант, а новый детектив в яркой обложке. Уселся в свое кресло, подальше от рабочего стола и книжного шкафа с альбомом. Уперся взглядом в строчки, заставляя мозг воспринимать слова, следить за сюжетом. «Глава первая. Убийство в парке… Тело нашли под кустом сирени…»

Куст сирени.

Образ всплыл мгновенно, ярко и незвано. Не куст из детектива. Тот самый куст на фотографии с веранды Оуквуд Мэнора. И тень под ним. И та фигура. И то лицо, проявившееся на экране с леденящей четкостью. Глаза.

Элайджа дернулся, как от удара током. Книга чуть не выпала у него из рук. Он стиснул ее так, что корешек затрещал. «Нет!» – мысленно рявкнул он на себя. «Куст сирени – обычный куст! Случайное совпадение слов! Думай о тексте!» Он заставил себя перечитать абзац заново, вцепившись взглядом в каждое слово, борясь с навязчивой картинкой, пытающейся вытеснить детективный сюжет. Постепенно, с трудом, слова начали складываться в смысл, отодвигая призрак из альбома на задворки сознания.