Римшот для тунца

Я с сочувствием слушал. А она продолжала:

– И когда это скотство достигло невиданных зияющих высот, знакомый предложил работу в малотиражке, название которой, хоть убей, не помню – не то «Большой Гудок», не то «Малые Шпалы» – скромный орган печати для работников железной дороги. К тому моменту я уверовала, что любая творческая организация – это террариум единомышленников. Но в этом случае я ошибалась – коллектив там был доброжелательный. Если на прежних местах были все на одного, то здесь – все за одного. И начальник, в отличие от своих предшественников, ничего, кроме заметок, от меня не хотел.

При этих словах я вскользь посмотрел на курпулентную фигуру моей собеседницы, на ее коротко стриженную голову с прической «Внутренний заем», так хорошо мне знакомую – дед носил точно такую же, прежде чем смирился с лысиной и остриг маскировочную прядь. Я мельком взглянул на необъятные бедра с широкими лопастями «ушей» по бокам, на нисходящий каскад частей тела, плавно переходящих друг в друга так, что было невозможно определить, где заканчивается грудь и начинается живот. И все эти акты гендерной агрессии со стороны похотливых начальников показались мне в высшей степени необоснованными. Иными словами, я искренне удивился тем страждущим, что добивались белого тела Ирэны. Но, к счастью, она не заметила моего удивления.

– В отличие от других мест, здесь я была рукопожатная. Но однажды в нашу маленькую редакцию пришел человек. Это было, как будто…

Она защелкала пальцами, подбирая слова:

– Как будто птеродактиль приземлился на лужайку палеонтологов!

– Этот человек был ученым? – уточнил я.

– Нет. Это был скорее Че Гевара. Знаешь такого?

Я кивнул.

– Живой, открытый, светлоликий и честноокий, он во время нашего разговора раз двадцать изрек слово «справедливость», не менее пятнадцати «борьба» и с десяток «самопожертвование». То есть он нажал на все кнопки, вмонтированные в меня. И я завелась, как дешевая китайская заводная игрушка. Через некоторое время он помог мне оформить командировку в горячую точку.

– Птеродактиль? Тьфу! Че Гевара?

– Да. Он.

– Вы пошли сражаться с террористами? – без обиняков спросил я.

– Да. Но только пером. Пером.

Надо признаться, что в политике я не разбираюсь совсем. То есть никак. Наверное, стыдно в моем возрасте быть таким нелюбопытным и бестолковым, но как-то эта тема меня не бодрит. Я, конечно, знаю в общих чертах и про терроризм, и про локальные конфликты. Но это происходит где-то очень далеко от меня. Мне искренне жаль погибших и пострадавших. Но я не понимаю суть конфликта, вернее, не стремлюсь это понять. Мне проще мыслить маленькими категориями, такими, какие происходят на глобусе Владивостока, например.

– Вы делали репортажи из горячих точек? – догадался я.

– Да. Но это продлилось совсем недолго. Очень скоро мы попали в плен.

Я ущипнул себя за колено. «Вот передо мной человек, который либо меня разыгрывает, либо…» – не успел подумать я.

– Не буду живописать тебе подробности. Изо всех сил стараюсь об этом забыть. Если существует ад, то это было значительно страшнее. В аду ты хотя бы знаешь, за что тебе ниспосланы страдания, несешь искупление за свои грехи, а там… Расплата за глупость, самоуверенность, недальновидность? Ситуацию усугубляло и то, что я была там, как бы это выразиться, фрилансером. За мной не стояло какое-то новостное агентство или иная организация. До меня никому не было дела. Не попала я в поле зрения и такой правозащитной организации, как «Репортеры без границ». Я была никому не нужна. Меня били, надо мной зверски издевались, морили голодом. Дважды продавали. В первый же день выбили зубы.

Она приоткрыла рот и пошевелила языком зубной протез, мне стало жутко.

– Ну, что ты испугался? Видишь, я живая, а это главное. Правда, на здоровье аукнулась моя борьба за справедливость. Самое скверное – это диабет.

Теперь до меня дошла причина странного сверлящего запаха. Я перебил:

– Вы живы! Это огромное счастье. А диабет – так и с диабетом живут.

– Живут. Знаешь, однажды на вопрос анкеты дочери Льва Толстого Татьяны «Долго ли бы вы хотели жить?» Фет ответил: «Наименее долго». Так вот, я с ним в корне не согласна. Не стоит спешить на свидание с апостолами и ангелами. Жизнь настолько ценна, настолько прекрасна и уникальна, что с диабетом ли, без зубов, с перебитыми ребрами, – хочется просто смотреть на небо, пить воду, прикасаться к животным. Это самое большое счастье. Нельзя жить страшными воспоминаниями. Это тупик. Слышал, наверное, если долго вглядываться в бездну, бездна начнет вглядываться в тебя. А это в мои планы не входит. Хотя…

Я вопросительно посмотрел на нее.

– Порой взгляну на себя, особенно, когда раздеваюсь перед сном, увижу в зеркале мутанта, помесь белой жабы и слона, и под ложечкой засосет.

– Вы очень яркая женщина. Рубенс мимо вас бы не прошел, – я попытался поднять ее самооценку.

– И Рубенс, и Ренуар, и Кустодиев давно почили в бозе, так что красоваться мне не перед кем, – с сарказмом сказала Ирэна.

С этим было не поспорить, поэтому я ничего не ответил.

– Ну, что приуныл. Как видишь, я вошла в колею. Полтора года веду твою любимую передачу. Конечно, не без помощи знакомых. Сначала и не надеялась, что из этой затеи что-то выйдет. Попросили написать концепцию программы – написала. И как-то так все и закрутилось. Конечно, не только я делаю свою передачу, за кадром стоит много людей. Но все-таки я считаю ее своим детищем.

– Порубят вас в капусту за ваши выходки, – не удержался я.

– Не успеют. Меня москвичи приглашают к себе, им нужен такой типаж, такое страшилище, как я, и такая подача материала. Жду окончательного решения и, как те чеховские барышни – в Москву! В Москву! Пополню там цирк уродов. Пусть смотрят и платят за удовольствие, – она горько усмехнулась.

И тут я резко почувствовал, как меня затрясло, и слезы, горькие горячие слезы, предательски покатились из глаз.

– Что ты, что ты, – стала успокаивать меня Ирэна.

Но я никак не мог взять себя в руки и прекратить позорные рыдания. Тогда она обняла меня за плечи и тихо запела своим хрипловатым голосом:

– В лунном сиянии снег серебрится,

Вдоль по дороженьке троечка мчится.

Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит.

Этот звон, этот звон о любви говорит.

– Ну, давай вместе.

И я сквозь слезы подхватил:

– Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит.

Этот звон, этот звон о любви говорит.

Я долго не мог успокоиться. Брал себя в руки, задерживал дыхание, пил воду, тужился изо всех сил. И неизвестно сколько бы этот срам продолжался, если б Ирэна не сказала серьезным голосом:

– Короче, молодой человек, давайте не поддаваться спокойствию и будем сохранять панику.

Мне понравился оксюморон, я улыбнулся сквозь слезы и понемногу пришел в себя.

– Столько горя хлебнула, а чтобы поплакать – нет, родителей схоронила и, представь, на похоронах слеза не идет, хоть ты что! Зато собаку увижу измученную или кота облезлого, голодного, – сразу комок в горле.

– У меня тоже есть кнопки, нажав на которые рыдалка обеспечена, – поделился я. Причем, это не всегда связано с чем-то трагическим. Например, знаете историю про Шопена? Будучи еще маленьким, он выступал перед высшим обществом, где произвел фурор. Тогда он обратился к матери: «Мама, ты слышала, как они хлопали? Это потому что ты пришила к коричневой курточке кружевной воротничок. Так красиво!» Почему-то эта история для меня одна из самых слезогонных.

– Понимаю, – улыбнулась Ирена. – У тебя, как я понимаю, сейчас творческий кризис? Не знаешь, о чем писать? Есть тема. Сама в свое время хотела, да не нашла в себе силы. Представь, журналистка попадает в плен. Ее бьют, насилуют, несколько раз водят на фальш расстрел. Потом ей удается сбежать, но ее опять ловят, и то, что с ней было недавно, кажется ей раем…

– Честно говоря, мне никогда не удавались натуралистичные сцены. Сами знаете, в «Романе о джурдженях» их предостаточно, и кроме недоумения, они ничего не вызывают.

Она понимающе кивнула.

Я еще раз посмотрел на нее, уже не воровато, а открыто, внимательно:

– Вам бы прическу сменить. Правда.

– Отращу волосы и сделаю себе прическу «Вшивый домик». А что, вместо шапки очень удобно.

– Нет. Вам бы такую.

И я стал руками показывать на себе, какая бы ей пошла. Она кивнула в знак согласия. Мы помолчали. Это был тот редкий момент, когда мелочи начинают приобретать космическое значение.

– Вы там поосторожнее в этой Москве. Общественность все время хочет, чтобы кто-то поджаривал себе зад на костре.

– Человек, который не способен приносить жертвы, не может ни на что рассчитывать, – убежденно сказала Ирэна.

Мне было нечего ответить.

Вернувшись домой, я в тот же вечер захотел узнать как можно больше о своей знакомой. Мне не потребовалось много времени, в Интернете было все, что меня интересовало, и даже сверх того. Ирэна Пиоттух – это творческий псевдоним. Ее настоящее имя было Ирина Петухова. Без сомнения, такие имя и фамилия звучали вполне обыденно для Приморской глубинки. Там же нашел с десяток фотографий, с которых на меня смотрела стройная большеглазая блондинка, глядя на которую у меня не возникло никаких сомнения, почему за нее велась гендерная борьба со стороны ненасытных начальников. Там же нашел информацию о том, как она попала в плен, где находилась около полутора лет.

На следующий день после встречи с Людмилой Какоевной позвонил Семен. Блеснув вежливым остроумием и продемонстрировав остроумную серьезность, он пригласил меня на встречу единомышленников, которая планировалась на пятницу по адресу: проспект 100-летия Владивостоку 37а. Приняв приглашение, я тут же посмотрел в интернете, где находится дом. К моему удивлению, это была обычная «хрущевка», которыми усеян тот район. Мне почему-то казалось, что подобные встречи должны проходить в художественных студиях, театральных подвалах или клубах. Я был отчаянно несведущ в этих делах.

Проснувшись, я первым делом сделал запись в дневнике: «Льды наступали. Бедная Серая Шейка тщетно пыталась отбивать вокруг себя льдины несчастным клювом». Готовясь к встрече, я оделся помоднее, купил тортик и пошел. Сначала я хотел было взять с собой свои рукописи, но в последний момент оставил их в прихожей.

Дверь открыл странного вида парень. Он протянул вялую руку и назвался Сергеем. «Наверное, богема так и должна выглядеть», – подумал я, взглянув на его нескладную фигуру, облаченную в несвежую, мятую одежду. С небольшого расстояния я отчетливо почувствовал терпкий запах грязных носков. По возрасту он был лет на десять-пятнадцать старше меня. Я подал ему торт. Он очень удивился, взял его за узелок и понес на вытянутой руке, как будто это была бомба с часовым механизмом. Из узкого неуютного коридора мы прошли в такую же неряшливую комнату. Гремела музыка. Среди какофонии я едва различал голос рэпера, выкрикивающего матерные слова. Людей было много. Некоторые сидели за столом, остальные рассредоточились на оставшемся ограниченном пространстве. В помещении дурно пахло. Запах невкусной еды и алкоголя смешивался с запахом сигаретного дыма и еще чего-то не менее отвратительного. С тех пор слово «богема» у меня всегда ассоциируется с этим мерзким запахом.

– Опоздавшему поросенку – сиська возле задницы, – донеслось из табачного тумана.

Таким образом, кто-то дал мне понять, что свободных мест за столом нет.

Я с облегчением вздохнул, поскольку от неприятного запаха, спертого воздуха и еще чего-то невидимого, но очень грязного, меня стало подташнивать.

– Так это ж наш Иван! – услышал я нарочито радостный возглас в мою сторону.

Хозяином голоса был пожилой человек. То есть ему было примерно лет сорок. Позже я понял, что он здесь главный. Его персональное обращение несколько изменило отношение окружающих ко мне, все посмотрели на меня с интересом, но интерес был, скорее, несерьезным.

«Лидер» представился Семеном, он назвал остальных по именам, только я всех сразу не запомнил. Среди присутствующих были две девушки. Одна, блондинка, совсем юная, можно сказать, недавно покинувшая лоно матери. Другая, темноволосая и поплотнее, была явно постарше. Обе были вполне симпатичные, но какие-то заторможенные. Может, устали после учебы или работы, а может, имидж у них был такой. Сразу бросился в глаза странного вида парень, похожий на эксгибициониста, который детишек из кустов пугает «подвесками короля». Звали его Элимир. Он постоянно крутился, как вор на ярмарке. Позже я узнал, что он известный в неформальных кругах художник и эксгибиционизмом не промышляет. Его шедевры украшают подпорную стену в районе Молокозавода. Но это я так, к слову.

Мне поставили тарелку и стакан. Одна из девиц, та, что постарше, с толстыми коричневыми косами, замысловато закрученными так, словно ей кто-то густо накакал на голову, хотела за мной поухаживать и положить что-нибудь из еды, но я поблагодарил и сказал, что сделаю это сам.

– Иван – писатель и поэт. Пишет в детские газеты и журналы заметки о природе, стихи о весенних ручейках и первой капели. Да, Иван? – с улыбкой обратился ко мне Семен.

– Именно, – серьезно ответил я. – Ручейки и апрельская капель – моя специализация.

– Ну уж, нет, – хитро улыбнулся полный парень в джинсах с ооочень низкой посадкой. – Это место занято.

– В смысле? – просил Сергей, перебрасывая сигарету из одного угла рта в другой.

– Ну как же, насколько я знаю, это место занято Окуджавой.

– Ну да, точно, – воскликнул Семен и запел приятным голосом:

«Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали звезды и круглее и добрее…

– Мама, мама, это я дежурю,

я–дежурный

по апрелю!»

Припев они запели вместе.

Без боя отдав пальму первенства Окуджаве, я снова стал осматривать комнату и людей. К счастью, интерес присутствующих ко мне был мимолетным и быстро пропал, они продолжали о чем-то говорить, заходили и выходили из комнаты, подымались наверх по деревянной лестнице, туда, где, как я потом понял, находилось мансардное помещение. Я знал, что в подобных домах люди каким-то образом оформляют в собственность части подвалов или чердачные помещения. Делают они это не ради красоты, а по причине ограниченного пространства в своих квартирах. Видимо, так же поступил и хозяин этой квартиры. Если честно, меня очень манила эта загадочная комната наверху. Туда вела деревянная лестница с выщербленными балясинами. Периодически по ней подымались люди. Мне казалось, что там должна располагаться студия с экспозицией картин молодых художников, которые они там обсуждают, погружаясь в дискуссии. На этот раз, чтобы отдаться творческим спорам, туда восходила юная белокурая фея в обнимку с парнем. Я проводил их взглядом и снова стал разглядывать людей вокруг себя, пытаясь разобрать, о чем они говорят. Все мне здесь казалось ирреальным, то ли из-за беспросветного дыма, то ли из-за кошмарного запаха. Для меня было очевидным, что я напрасно сюда пришел. Я чувствовал, что «упал на хвоста», и теперь не знал, куды бечь. Но встать и уйти, театрально сказав: «Ой, я, кажется, утюг забыл выключить», я не мог.

«Здесь цепи многие развязаны, —

Все сохранит подземный зал,

И те слова, что ночью сказаны,

Другой бы утром не сказал…» – лучше Кузмина такую атмосферу не опишешь.

Чтобы не привлекать к себе внимания, я нанизал на вилку ломтик сыра и уставился в тарелку. Сквозь гомон присутствующих я улавливал отдельные фразы, диалоги, восклицания, но что-то разобрать было сложно, так как говор перекрывала какая-то очень мрачная музыка.

К столу снова подошла девушка, темненькая, та, что постарше:

– Что будешь пить? Что-нибудь полегче – пиво, вино? – заботливо предложила она.

– Спасибо. С утра много выпил, так что будет лишнее, – схитрил я.

Но она поняла мою уловку и засмеялась.

– Может торт? – вспомнил я о своем гостинце.

Сергей привстал с дивана и крикнул в черный тоннель коридора:

– Несите торт, Иван торт принес!

Из недр сигаретного дыма появилась знакомая мне прекрасная светлоокая юная дева. На этот раз она была без сопровождения. В руках она держала укушенный кем-то торт. Я посмотрел на деву. Ее личико в форме сердечка, светлые пушистые волосы, гармонирующие с полупрозрачной фарфоровой кожей, очень худенькая фигурка с тончайшими длинными руками и ногами, вызвали у меня необъяснимое умиление и желание заступиться, поскорее увести ее отсюда на улицу, на свежий воздух. Она не смотрела на меня. «Смущается», – догадался я.

– Ты уже познакомился с Софьей? – спросил Семен.

– Нет, мы не знакомы, – с улыбкой ответил я, глядя на девушку.

– Бог бережет тебя, глупое создание, – изрекла юная дева развязным мужским басом, водрузила на стол торт и демонстративно ушла прочь.

Если бы Семен в эту минуту вспрыгнул на стол и начал под куплеты исполнять кан-кан, я бы меньше удивился. Тот понял мое недоумение и попытался смягчить ситуацию:

– Вот так, брат, думал фриланс, а оказалось дауншифтинг.

Поскольку эти слова были мне практически непонятными, я вошел в еще больший ступор. Ситуация складывалась настолько абсурдная, что я не знал, как положить этому конец. Певец весенней капели и журчащих апрельских ручейков, я чувствовал себя голым в женской бане. То был хороший урок. С тех пор я осознал, что являюсь очень некорпоративным человеком, неспособным слиться с какой-либо группой, не желающим стоять ни с кем в одном ряду. Очевидно, Семен понимал трагизм моего положения, поэтому попытался отвлечь от грустных мыслей.

– У тебя есть любимые поэты? – спросил он, явно желая вовлечь меня в разговор.

– Барто, Чуковский, Маршак, – выдохнул я.

– А если серьезно? Интересно, узнаешь, кто автор? – сказал он и начал читать, полуприкрыв глаза:

«Мерцали звезды. Ночь курилась

Весной, цветами и травой.

Река бесшумная катилась,

Осеребренная луной.

Хотел я с этой ночью слиться,

Хотел в блаженстве без конца

Позволить счастьем насладиться

Душе сгорающей певца…»

– Блок, – не дожидаясь конца, сказал я.

– Гляди-ка! – засмеялся Семен.

На его возглас подошли двое, знакомая мне басовитая фея и обнимающий ее мужчина, имя которого я не разобрал.

– Куда глядеть? О чем вы тут? – поинтересовался он.

– Да вот, Иван Блока узнал практически с первой строфы.

– Похвально, Иван, – прогудел безымянный.

– А знаешь, от чего Блок умер? – таинственно спросила меня фея томным басом.

– Нет, – признался я.

– А еще поэт! – она презрительно скривила тонкие губки. – От сифилиса!

Казалось, гордость переполняла ее от этого знания.

– Между прочим, Софья права, – авторитетно изрек Семен. – Я лично читал монографию…

– Уверен, эта монография была посвящена Блоку, а не сифилису у Блока, – отрезал я, желая закрыть неприятную мне тему.

Девица фыркнула, обнажив острые крысиные зубки и сильнее прильнула к кавалеру. Тот тоже не остался в долгу и добавил:

– А вот Ахматова писала про Блока: "Женщины вокруг него вились как лианы, стояли к нему в очереди и уже на лестнице снимали штаны".

Я не успел ничего ответить.

– А знаешь, что Пушкину лучше всего удавалось делать? – спросил моментально оказавшийся рядом полноватый субъект в съехавших чуть ли не до колен джинсах.

Пока я раздумывал, что мне милее, поэзия или проза классика, девица выдала:

– Лучше всего ему удавалось делать детей!

Все засмеялись. Я вздрогнул. «Уж не разыгрывают ли они меня?» Мне был отвратителен их стёб. Все здесь было гадко.

– Иван, только не надо, не надо идеализировать классиков! – скривил губы владелец приспущенных штанов, – и ханжить тоже не надо.

– Артур прав, – заступился за друга Семен, – мы не можем рассматривать произведение автора отдельно от его личности. Произведение – есть продолжение личности автора, а личность – это источник произведения.

– А я и не идеализирую. У меня на столе стоит фотография Анны Ахматовой, так там она вообще лежит на земле и делает акробатическую «коробочку». В молодости она была худая и гибкая, как ива.

В моем представлении это был предел неидеализирования. Я добавил:

– Но, как говорится, некоторые видят тину на дне пруда, а другие цветок лотоса на его поверхности. Все зависит от точки зрения.

– Не поспоришь, – улыбнулся Семен. – Возможно, я не в тему, но раз вспомнили про Ахматову… Как-то Анна Андреевна спросила свою знакомую Тамару Хмельницкую: «А вы знаете, что хозяйка дома, в котором мы познакомились, посадила целый куст людей?»

– Подразумевалась Софья Казимировна Островская? – полунамеком бросил Артур.

Они обменялись смешками, но я ничего не понял и сказал:

– Когда Марина Цветаева жила в Праге….

– Да, кстати, знаешь, что Святополк-Мирский сказал о Марине Цветаевой? – перебил меня Артур, не обращая внимание на болтающуюся ниже колен мотню.

– Не знаю никакого Святополка, – сказал я, чувствуя подвох.

– Это критик такой. «Безнадежно-распущенная москвичка», – вот что он сказал!

Гнусно-сказанные слова прозвучали, как вброс дерьма в вентилятор. Я как можно громче сказал:

– Мне не интересно, как в каком-то лохматом году неизвестный мне человек оклеветал прекрасного поэта.

– Ну ты и упертый, – протянул Артур. – Как в том анекдоте: «Ежики плакали, кололись, но продолжали жрать кактус».

После этого я напрягся, пытаясь подсчитать количество людей в комнате. Я был готов к драке. Быстро прикинув, где у кого слабое место, как учил меня тренер по САМБО, я немного наклонил вперед голову, расставил пошире ноги и сгруппировался. «Им не удастся мною дирижировать», – стучало в голове. И хотя мое численное преимущество, аккуратно скажем, было неочевидным, я физически ощущал, как силы прибывают и заполняют мои ноги и руки. Невообразимо радостное состояние перешло в эйфорию. Я был готов.

Но тут Семен миролюбиво сказал:

– Да выключите вы музыку!

Кто-то быстро выключил музыку и в комнате воцарилось густое молчание.

– Иван, не надо кипятиться. Мы все здесь братья и сестры, всех нас роднит любовь к искусству. Нам нечего делить, нам не пристало драться. Пусть будет так: если драки, то только словесные, если перепалки, то по существу. Ведь каждый имеет право на свое мнение.

Его хорошо подобранные слова несколько остудили мой пыл. К тому же, к нам начали подтягиваться остальные. Они смотрели на меня заинтересованно и удивленно, и я уже не чувствовал снисходительно-шутовского внимания к себе. Артур, знаток творчества незнакомого мне критика Святополка-Мирского, в знак примирения улыбнулся и сказал:

– А вот этого автора вы вряд ли узнаете!

«Стремился я к людям навстречу,

Вижу бегут они стадом,

И вот эта теплая встреча

Для меня обернулась адом.

Мало того, что меня обдали

Дерьмом и горячей мочой,

Остро под ребра рогами поддали,

И пастух еще громко хлестнул бичом»

– У кого что на уме, тот о том и надрывается, – пробубнил я, но не был услышан.

– Саша Черный!

– Даниил Хармс!

– Алексей Решетов!– раздавалось со всех сторон.

– А ты, Иван, что скажешь? – обратился ко мне персонально чтец.

– Сам сочинил, что ли? – попытал я удачу.

– Темнота! – засмеялся Артур. – Олег Евгеньевич Григорьев. «Теплая встреча». Все наперебой стали говорить:

– Точно же! Как можно было не узнать!

Лично мне это имя ни о чем не говорило. Все еще чувствуя подвох, я сидел, безмолвно поглядывая на других.

– Я вижу, Иван, тебе не знаком этот поэт? – обратился ко мне Артур. – Русский поэт и художник, представитель ленинградского андеграунда.

– Ну, андеграунда! – обратилась ко мне шатенка. – Он такой же как мы, как ты!

Запор мысли не дал мне возможности что-либо сказать. Во-первых, я не очень понимал такую поэзию. Во-вторых, до той минуты я не относил себя к андеграунду. Я не относил себя ни к чему.

– Давайте вкусим торт! – предложила шатенка.

Я с сожалением посмотрел на свой гостинец. Кем-то укушенный, изрядно потрепанный и очень маленький, он выглядел жалким и нелепым в окружении двух десятков взрослых людей, преимущественно мужского пола.

Все облепили стол. Я в первый и последний раз видел, как торт накладывают столовой ложкой на куски газеты, будто кашу. После того, как каждый получил свою порцию, все опять стали шуметь и о чем-то оживленно разговаривать.

– Я – Наташа, – кто-то шепнул мне в самое ухо.

Я поднял глаза и увидел ту самую шатенку, которая опрометчиво хотела, чтобы я обогатил андеграунд своим членством. Она взяла меня за руку и медленно повела наверх в таинственную комнату. Все в тот момент мне казалось значительным: и дрожащие под ногами ступени, и бархатные от грязи перила лестницы, и горячая рука Наташи, и неизвестность предстоящего. К моему разочарованию, комната была маленькая и убогая. Единственным предметом мебели была кровать, составленная из нескольких матрасов. На кровати валялся плед из меха престарелого Чебурашки. Полотен на стенах не было. Мне ничего не оставалось, как сесть на Чебурашку. Наташа предпочла стоять.