скачать книгу бесплатно
Капитан, фамилию которого Ланской не знал, шумно обронил ложку на пол.
– А как… к-как она оказалась у Его величества? – чуть заикаясь спросил Воронцов.
– Это вы у Его величества и спросите, если интересуетесь. А мне поручено расследовать, кто занимается рассылкой подобных бумаг?
– А почему именно вам? – неприятно шевеля усами скорпиона, зло усмехнулся Нефёдов. – Вы заинтересованное лицо? Боитесь дуэли?
Глаза Ланского окутала мгла. Он ждал этого. Челюсти сжались так сильно, что скрип зубов, вероятно, услышал и Нефёдов, потому что его лицо вдруг сделалось серьёзным.
– Какова бы ни была моя личная жизнь, господа, во-первых, она вас не касается, а во-вторых, при нахождении доказательств, а их я почти нашёл, я вынужден буду доложить царю.
Молчание было ему ответом.
– Зачем вы это делали? – строго продолжил он.
– Да ради смеха, Пётр Петрович, – заискивающе начал Воронцов. – Забавно же… Мы даже название своей группе придумали "Весёлая банда".
– А вы понимаете, какие последствия будут от вашей забавы?
– И какие же? – ухмыльнулся Нефёдов.
– Дуэли, – сурово ответил Ланской, – и я полагаю, вы знаете, как Николай Павлович ненавидит дуэли… Наказание за неё понесут и участники, и секунданты, и все, кто имеет хоть малейшее к ней отношение. Вы этого хотите, господа? Все последствия просчитали?
Нефёдов молча налил себе рюмку водки и так же молча выпил. Товарищи растерянно переглядывались. Всем был известен крутой нрав царя. Ланской взглянул на офицеров и вдруг подумал, что, в отличие от него, те совсем молоды. Если рассказать государю про дурную "банду", то карьера и жизнь их изменится кардинально. Может, в лучшую сторону, если попадут в хорошую часть, а может, и в худшую, если сопьются с горя.
– Пётр Петрович, – хрипло заговорил Нефёдов, – а есть ли вариант, при котором вы сможете нас не выдать Его величеству?
– Есть, – медленно начал Ланской, обдумывая, что может обещать проштрафишимся офицерам, – я не назову ваши фамилии, если дадите слово чести, что прекратите рассылать подобные бумаги. Кстати, у кого вы нашли сей образец? Насколько я понял, вам его передал дипломат? Так?
– Так, – вздохнул и неохотно подтвердил Нефёдов.
После заключительной рюмки он как-то сразу раскис, расстегнул тесный мундир, и создалось ощущение, что он вот-вот ляжет на руки и уснёт прямо за столом.
– Продолжайте, Нефёдов.
– У барона Геккерна играли в карты… Там я увидел отпечатанный экземпляр с пустыми строчками. Ну и выпросил… вернее, выиграл в штосс, – неохотно ответил он.
– Понятно… Так вы даёте слово чести, господа, что перестанете рассылать эти гадкие дипломы?
– Даю… даю… даём, господин полковник, – за всех подытожил Нефёдов, снова наливая себе водки. – Если вы не… донесёте… – он икнул, выдыхая перегаром на поморщившегося Ланского, – я буду вашим должником.
– Не нужно, Владимир Сергеевич, надеюсь на ваше благоразумие. – Пётр встал с облегчением, – честь имею, господа.
На следующий день, когда Ланской пришёл на дежурство, Николай его встретил особенно тепло и предложил вместе пойти поздравить императрицу с днём рождения младшего сына – Михаила Николаевича, которому исполнилось четыре годика.
В покоях Александры Фёдоровны не придерживались строгого этикета, в отличие от вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, поэтому фрейлины, разливавшие чай, часто по приглашению царицы присаживались за стол и беседовали со своей патронессой. Сегодня к завтраку позвали и детей – Ольгу Николаевну, застенчивую девушку четырнадцати лет, и самого именинника – Михаила Николаевича, подвижного мальчика, с удовольствием принимавшего поздравления и подарки.
Когда император, торжественным шагом и доброй, отеческой улыбкой на красивом лице, в сопровождении Ланского вошёл в гостиную супруги, все дамы, кроме Александры Фёдоровны, всполошились и поспешно поднялись. Однако Николай тотчас усадил их обратно и подозвал к себе сына.
Ланской нёс за царём подарок – небольшую, но настоящую саблю в ножнах. Николай торжественно вручил оружие Михаилу, благословив на ратные подвиги "во славу Отечества". Царица с любовью наблюдала за этой сценой, сложив тонкие руки, унизанные перстнями, на коленях. Выглядела она не совсем здоровой. Казалось, что роды вытянули из неё последние соки, и её худоба стала чрезмерной.
Посередине гостиной был накрыт стол для торжественного завтрака: в центре, в узких фарфоровых корзинах, стояли лиловые цветы и тонкими завитками зелёных стебельков тянулись к каждой тарелке. Весь стол был уставлен любимой едой детей – аппетитными пирожными со свежими фруктами, на которые восхищённо смотрел и царственный малыш, и более взрослая Ольга Николаевна.
– Мы вас ждали, государь. Давайте уже пить чай. Прошу вас, Пётр Петрович, сюда, – слабым голосом позвала императрица.
Ланской сел на предложенное место в конце стола. Фрейлины тут же принялись разливать в маленькие чашечки с золотым ободком ароматный чай. Старшая из фрейлин, Шишкина Олимпиада Петровна, была пожилой и излишне болтливой женщиной. При виде царя она робела, и это было лучше для неё. А вторая, княжна Мария Ивановна Барятинская, была под стать своей патронессе – Ольге Николаевне, такая же скромная и спокойная, а в придачу ещё очень красивая – блондинка с чёрными бровями. Пока она наливала чай, Николай откровенно любовался ею.
Александра Фёдоровна заметила интерес супруга:
– Скажите, Мари, – начала она по-французски, – это правда, что молодой барон Геккерн сделал вам предложение?
Белое лицо княжны побледнело ещё больше.
– Нет, мадам, это только слухи. Я бы чувствовала себя несчастнейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж.
– Вот как? – тонкие брови царицы выгнулись дугой. – Странно, он мне показался приятнейшим кавалером.
– Он забавляет меня, вот и всё. Говорят, что господин Дантес более всего увлечён мадам Пушкиной, а она его поощряет.
– Наталья Николаевна Пушкина, по моему мнению, весьма скромная особа, при всей её редкой красоте, – убеждённо возразил царь.
По лицу императрицы пробежала тень – ей не понравилась подобная характеристика со стороны августейшего супруга, но она разумно не решилась возражать. За столом повисло неловкое молчание.
– Ваше величество, а вы не слышали игру талантливого бельгийского скрипача Иосифа Арто? – решила сменить тему Шишкина.
– Нет, мадам, а где он выступал? – вежливо спросил Николай.
– В доме нидерландского посланника Геккерна. Мы были там на прошлой неделе с Верой Фёдоровной Вяземской. О… потрясающий концерт! Кроме того, у барона всегда можно прикупить без пошлины какую-нибудь вещицу. Вот, мадам, этот браслет я как раз приобрела после концерта, – простодушно похвасталась пожилая фрейлина, не замечая, как побелело лицо императора.
Ланскому было известно, что даже за малейший заказ из-за границы государь уплачивал в городскую казну положенную пошлину. А Геккерн, пройдоха, постоянно получал значительные партии вещей якобы для личного пользования: и вино, и ткани, и картины… Вся его квартира, по слухам, была наполнена какими-то красивыми безделицами, которые он успешно продавал или менял, естественно, не платя в городскую казну ни копейки. Почему царь терпел голландского посланника, который беззастенчиво занимался торговлишкой, пользуясь своим привелегированным положением дипломата, было непонятно. Ланской подозревал, что Николай только и ждал случая выслать дипломата-спекулянта под благовидным предлогом. Однако пока таковой не находился, уж больно осторожным был барон.
Его размышления прервал звон брошенной ложки. Пётр вздрогнул и с волнением увидел, как разгневанный император медленно поднимается из-за стола во всю вышину своего большого роста.
– Извольте уплатить положенный налог, сударыня! – сдавленным голосом проговорил Николай Павлович, – и благодарите Бога, что здесь дети, а то бы я вам высказал всё, что говорю своим провинившимся подчинённым!
Он раздражённо бросил салфетку и, кинув сердитый взгляд на замеревшую с открытым ртом фрейлину, быстро вышел из комнаты. Ланской вскочил следом, на ходу извинившись перед императрицей. Но той было не до этикета – ужас, напавший на неё, лишил её, похоже, и зрения, и слуха.
Дверь в кабинет императора захлопнулась с такой силой, что Петру не надо было думать – заходить вслед или нет. Он с облегчением прошёл в свою дежурную комнату и занялся разборкой документов. Однако в душе его свербило будущее объяснение с государем по поводу анонимок, которые писали неразумные офицеры. Усилием воли Пётр отогнал от себя мрачные мысли о том, что будет, если Николаю не понравится его ответ…
Когда-то давно Николай похвалил Ланского за честность и прямоту, не взирающую на чины. Пётр не считал свои качества чем-то особенным, его так воспитали. Но всё же похвала Николая стала для него залогом приятной службы флигель-адъютантом, где не надо вступать в сделки с совестью.
Ещё при его службе в Кавалергардском полку произошёл случай, который приблизил его к императору.
Царь любил входить во все подробности полковой жизни и при распределении освободившейся вакансии адъютанта решил походатайствовать за одного из своих любимцев.
– Пётр Петрович, у тебя, говорят, очищается адъютантская вакансия?
– Так точно, ваше величество, – ответил Ланской.
– Я слышал, что ты избираешь Черткова?
– Ваше величество! Должен ли я считать этот вопрос изъявлением вашего желания? – почтительно спросил Пётр.
– Это почему же? – удивился царь.
– Потому что одно ваше слово для каждого из нас становится законом, и только в силу его я имею право обидеть другого офицера, которого собрался назначить на эту должность.
Царь помедлил с ответом несколько секунд.
– Нет, Ланской, всегда поступай по совести. Я люблю, чтобы мне так служили…
Просьба Николая – поступать по совести – вселяла уверенность, что ему удастся сегодня избежать императорского гнева…
Однако через короткое время, глядя на искажённое лицо Николая, когда тот его вызвал и потребовал объяснения по делу анонимок, он понял, что был слишком самонадеян.
– Что? Вы отказываетесь отвечать?!
После окрика Николая, сопровождавшегося яростным взглядом, у Петра в груди что-то оборвалось. Будто он долго решался прыгнуть в пропасть и всё-таки прыгнул. Была ещё надежда, что он разобьётся сразу и не будет долго мучиться, но и эта надежда не оправдалась – придётся и мучиться.
– Я не понял, господин флигель-адъютант, вы отказываетесь назвать мне фамилии офицеров, виновных в сей гнусной выходке? – с плохо сдерживаемой яростью спросил Николай.
Второй приступ гнева за утро изменили внешность царя до неузнаваемости – глаза будто налились кровью, так что, когда он приблизил своё лицо, Пётр даже испугался, что Николая хватит удар. И ради него, а не из страха, он постарался ответить как можно спокойнее и миролюбивее.
– Так точно, ваше величество, отказываюсь. Я взял с них слово прекратить сию деятельность, и они мне это пообещали.
– Да вы понимаете, Ланской, что я могу сделать с вами за непослушание? – вдруг совсем тихо спросил Николай, подходя поближе.
И от этого зловещего шёпота побежали неприятные мурашки. Никогда и никого Пётр не боялся, кроме отца. Царя уважал и почитал. Но выше почитания и отца, и государя Ланской ставил свою совесть. А она упрямо сомкнула его губы, властно напоминая, что за совесть да за честь – хоть голову снесть.
– Понимаю, ваше величество, – спокойно ответил Ланской, вытянувшись по стойке "смирно".
Николай некрасиво скривил губы, досадливо и тяжело стукнул по столу.
– Убирайтесь с глаз моих… Сегодня можете идти домой. Только не рассчитывайте, Ланской, что я оставлю без последствий ваше непослушание. Я подумаю, что с вами делать, ожидайте приказа. Кругом, марш!
Глава седьмая
Ланской вышел из Зимнего дворца и задумался – куда идти? Домой не хотелось. Он взял лихача и наказал ехать медленно по Невскому проспекту. Извозчик недовольно скривился, но ослушаться не посмел.
– Хозяин-барин, – только и вздохнул мужик, видимо, опасаясь, что ему не заплатят, как за быструю езду.
Петру хотелось немного отойти от разговора с царём, а для этого нужно было побыть одному. Он словно оцепенел, и даже сам не понимал, что чувствует. Навалилось странное безразличие к собственной судьбе.
Пролётка неспешно тащилась по тёмному городу. Лавки были закрыты, народишка почти и не было. Лишь редкие коляски катили по ровной дороге главного проспекта столицы. В отличие от булыжных мостовых, ехать здесь было намного приятнее. Однако от сырости деревянные шашочки, которыми была выложена дорога, распухали, и в темноте даже самый глазастый извозчик рисковал напороться на выросший словно из-под земли горб. Пролётка подпрыгивала, заставляя ругаться и седока, и извозчика.
Вдруг вспомнилась смешная заметка в "Северной пчеле", где провинциалка, приехавшая в Петербург, посчитала, что столица должна быть наводнена рыбами, поскольку людям тут жить невозможно из-за постоянной сырости. Что ж… не так уж это и глупо, – подумал Ланской, ощутив неприятный озноб.
Холодный октябрьский дождь совсем испортил настроение. Сколько бы Ланской ни старался придумать выход из тяжёлого положения, куда сам себя и загнал, ничего не получалось – в голову лезли какие-то посторонние мысли… А какой сегодня день? Пётр вспомнил, что ещё на балу у Вяземских Александр Сергеевич обещал почитать главы из "Капитанской дочки" у Карамзиных. Тогда Пётр пожалел, что не сможет присутствовать. Что ж, нет худа без добра.
– Подъезжай к дому двадцать пять по Фонтанке, – крикнул он извозчику, и тот с готовностью завернул к нужному адресу.
Весь промокший и продрогший Ланской был хорошо принят у Карамзиных и быстро отогрелся и духовно, и физически в гостеприимном доме.
Софья Николаевна Карамзина, радушная хозяйка, внешней красотой не отличалась и доброго характера, по мнению Ланского, не имела, но сумела образовать такой кружок, какого больше нельзя было сыскать в столице. В салоне была самая дружеская обстановка, которую только можно было пожелать. Всё здесь было по-простому. Говорили больше по-русски, не стесняясь в выражениях. Великосветские правила и условности, от которых иногда так уставал Ланской, здесь были не в чести. Ценились, наоборот, свобода и остроумие. Душой салона, конечно же, был Пушкин.
Ланской издали наблюдал за этим удивительно талантливым, умным, подвижным человеком, который имел множество друзей и столько же врагов. Из-за этого Пётр невольно ощущал к нему какое-то странное чувство, похожее на жалость. Но, естественно, никогда никому не говорил об этом. Разве можно жалеть гения? И всё-таки поэт напоминал ему светильник, горящий, в отличие от своих собратьев, ярче всех, большим пламенем, но от этого возникало ощущение, что и сгорит он первым.
Странная сцена с Пушкиным в последнюю встречу на балу повергла Ланского в недоумение. Почему он так пристально смотрел на него, словно видел в первый раз? Общих дел у них не было, и ничто с поэтом их не связывало…
Тепло и негромкое жужжание гостей салона, усаживающихся для прослушивания последнего произведения Александра Сергеевича, чуть не усыпили уставшего Петра. Сначала он с тайной надеждой высматривал Идалию, которая тоже обещала сегодня приехать. Однако её всё не было, и Пётр, устроившись в уголке салона на маленьком канапе, почти задремал.
"В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошёл ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал моего денщика и объявил, что имеет до меня дело. "Что такое?" – спросил я с беспокойством. "Маленькая неприятность, – отвечал он, подавая мне бумагу…"
Ланской вздрогнул – слова романа чем-то напомнили ему собственное беспокойное состояние в ожидании наказания от императора за непослушание. Пушкин читал так выразительно, что, казалось, это он и есть Гринёв. Встревоженные взгляды устремились на автора, а Ланской из своего угла стал рассматривать гостей.
Вот и господин голландский посланник – барон Геккерн. Чем-то он всё-таки не нравился Петру: может, спесивым и важным видом, а может, тем, что про него ходили нехорошие слухи по столице. Никто не верил во внезапную бескорыстность жадного до денег барона, который завещал приёмному сыну всё своё состояние. Дантеса некоторые острые языки называли "женой Геккерена". Но Ланской в этом сомневался – уж больно охочим до женского пола был этот смазливый офицер. Чем-то он напоминал денщика Федьку – такой же балагур с двойным дном. Только Федька был свой, понятный русский мужик, а Дантес – холодный и расчётливый тип. Петру был неприятен его всегдашний насмешливый тон, которым он частенько донимал Пушкина. Вот и сейчас – делает вид, что внимательно слушает Александра Сергеевича, а сам, небось, ничего не понимает, что тот читает, потому что не знаком с началом романа, да и вряд ли ему интересно. Говорят, что он влюблён в Пушкину, а посмотришь в глаза молодого барона и недоумеваешь – где там любовь? Одни ледышки.
Пётр вспомнил последний вечер у Вяземских, и сердце его заныло от ревности. Почему Идалия так льнёт к нему? Что в нём такого особенного?
Позади Ланского раздался слабый шёпот. Он оглянулся и увидел пробирающуюся к нему Идалию. Вся какая-то воздушная, румяная, будто на улице был мороз, а не противная морось, нежно улыбающаяся красными губками, она села рядом с ним, и Пётр потерял способность о чём-либо думать. Его уже не интересовал ни роман, ни Пушкин, ни кто бы то ни было в этой комнате. Хорошенькое личико Идалии, с широко раскрытыми голубыми глазами, казалось здесь самым прекрасным и единственно достойным внимания. Она слегка пожала ему локоть, ответив на его радостный взгляд, а потом аккуратно сложила руки на коленях, всем своим видом показывая, как ей хочется послушать нашумевшее произведение Пушкина.
– А я думал, вы не испытываете симпатии к Александру Сергеевичу, – на ухо прошептал ей Пётр, едва удерживаясь, чтобы её не обнять.
– Если мне не нравится автор как человек, это не значит, что я не ценю его произведения… Тс-с-с, на нас оглядываются.
"Прошло несколько недель… Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б… Князь писал ему обо мне. После обыкновенного приступа, он объявлял ему, что подозрения насчёт участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдалённый край Сибири на вечное поселение…"
Последние слова, прочитанные Пушкиным, снова ввели Петра в мрачное настроение. Может, и его ушлёт государь куда подальше? Тогда… прощай, любовь… Снова служба и… одиночество. Он осторожно вздохнул, не желая выдавать никому своё настроение. Идалия ни о чём не подозревала и ни о чём не беспокоилась. При мысли, что он уедет, а она останется в этом обществе, успешных и спокойных за своё будущее людей, Пётр почувствовал досаду и ревность.
Любила ли она его так, как он её? В этом и была мука. Частые смены её настроения, всегда неожиданные свидания, выражение её лица – то равнодушное, то, как сейчас, ласковое – изводили его. Иногда хотелось прервать эту муку, но каждый раз, когда она приходила – свежая от впечатлений, яркая от своей тайной, неизвестной ему до конца, жизни – он чувствовал, что готов на эту пытку, лишь бы быть с ней…
Александр Сергеевич прервал чтение, и гости стали увлечённо обсуждать услышанное. Идалия упорхнула поздороваться с хозяйкой и, словно пчела, собирающая нектар, пообщаться со всеми, кто мог наговорить ей ожидаемых комплиментов. К великой досаде, Ланской заметил, что Дантес уже был тут как тут – рядом с ней. Выглядели они странно – будто заговорщики. Что их могло связывать? Пётр хотел подойти поближе, чтобы не мучить себя подозрениями, но Идалия и Дантес внезапно отошли к карточному столику. Полетика взяла ручку и на маленьком листочке что-то быстро написала. Дантес прочитал и довольно поклонился.
У Петра потемнело в глазах. Неужели это будет бесконечно – он обречён следить за каждым её шагом, ловить её взгляды к другим, замечать каждую мелочь и беспрестанно нервничать, не сводя с неё глаз и не видя больше никого вокруг? Нет, так дальше продолжаться не может. Нужно прояснить раз и навсегда, решил Ланской: если она назначила Дантесу свидание, значит, должно убедиться и порвать эту связь, чего бы это ему ни стоило.
Пётр стал лихорадочно, отчаянно соображать, как прочитать то, что написано в записке, но судьба смилостивилась над ревнивцем – Дантес небрежно сунул клочок бумаги в карман мундира и тот, не удержавшись от трения рукавом, упал на пол.
Никто его не увидел, кроме Петра. Он быстро подошёл и поднял злосчастный листок. "Завтра в пять часов по адресу…" Адрес был Полетики. Горько усмехнувшись, Ланской спрятал записку в карман и, не в силах больше ни с кем общаться, быстро попрощался с хозяйкой и уехал.
Комната за ночь остыла от холодного ветра, бьющегося в стекло. Ланской проснулся очень рано. Он лежал и слушал тишину, нарушаемую только храпом денщика и воем ветра. Вскоре, с кряхтеньем и ворчаньем, загремела кастрюлями Агафья. Потом пробудился щенок и заскрёбся маленькими лапками в комнату к Петру, всё-таки больше признавая его за хозяина, чем Федьку. Денщик вставать не торопился.
За чёрными окнами утра не просматривалось. Не было в Петербурге мрачнее времени, чем поздняя осень и ранняя зима. Горожане старались не выходить в тёмное время суток на улицу, а так как солнце появлялось всего на несколько часов, то в остальное время город казался вымершим. Темнота давила на душу, и только выпавший за ночь первый снег немного осветил мрачную улицу – осень внезапно уступила место зиме.
Вздохнув, Пётр встал, запустил щенка к себе и стал одеваться. Все его мысли были о предстоящем свидании, где судьба отвела ему жалкую роль – роль ревнивца и в худшем случае неудачника, которого отвергли.
– Пётр Петрович, вы куда? – вытаращил сонные глаза Федька, увидев, что барин собрался на прогулку.
– С собакой гулять, лентяй ты эдакий. Не дождёшься, пока ваша милость проснётся, – язвительно ответил Ланской, застёгивая шинель.
