скачать книгу бесплатно
– Вот тебе телефон, – записал я «53 – 49», – едешь в АХО или в штаб Дальней авиации, На звонок выйдет мастер и принесёт пропуск на сдачу машинки в ремонт. Там и договоришься о сроках готовности. Да не забудь взять квитанцию, иначе хлопот не оберёшься.
Единственная на редакцию машина, чёрная, потрёпанная «Волга», перешедшая в наследство от какого – то генерала, была нарасхват. Официально это авто считалось персональным для Главного. По утрам водитель заезжал за ним домой, на Кутузовский проспект, а после трудового рабочего дня возвращал обратно. Как правило, Илья Александрович не сидел на месте и мотался в Политуправление ВВС, на презентации, совещания руководящего состава, в редакции военных журналов и по своему личному плану. Право на персональную машину Миронов оберегал ревностно и разрешал использовать её с неохотой. Но по такому неординарному случаю мне его выдали на следующий день.
Был и ещё один канал, по которому мы использовали ресурсы гаража, обслуживающего офицеров управления. Неудобство заключалось в том, что машины прибывали только по предварительным заявкам.
Ни в штабе Дальней авиации, ни в АХО машинку у меня не приняли. Человек, вышедший ко мне на встречу, с совершенно лысым, как бильярдный шар, черепом, покачал головой и сказал хриплым, с очевидного бодуна голосом, что в производстве находится не меньше сотни печатных аппаратов, и что ждать исполнения заказа придётся долго.
– Советую смотаться к транспортникам, – развёл руками Застрожнов. – Если не они, то вряд ли кто вам поможет. Кстати, вопрос о предоставлении временного жилья для вашей семьи, сдвинулся с места. Позвоните мне через недельку.
Воодушевлённый радужными перспективами, я рванул по рекомендованному адресу и совершенно неожиданно встретил полковника Сычёва. Генрих Иванович ничуть не изменился. Такой же собранный, деловитый и гостеприимный:
– Какими судьбами? – воскликнул он, и на его мягком и добродушном лице расплылась такая счастливая улыбка, как будто перед ним был не бывший его подчинённый, а близкий родственник.
– Да вот, так получилось. Переквалифицировался в управдомы, – пошутил я, вспомнив знаменитую цитату из лексики Остапа Бендера. – Работаю в журнале редактором отдела оформления.
– Рад, очень рад за тебя! – искренне произнёс Сычёв. – А я – у генерала Колчанова в замах.
– Не у Валерия ли Сергеевича?
– У него. Ты что, с ним знаком?
– В академии учились вместе, – вспомнил я сурового, редко улыбающегося однокурсника и подумал: «Смотри, как люди растут? За десять лет от майора до генерал–майора дослужился! А что же ты топчешься на одном месте, словно глину месишь?».
– Жаль, что шеф в командировке и не могу с ним свести, – с огорчением поджал тонкие губы Генрих Иванович. – Ну, да встретитесь. Ты ведь, как я понимаю, навсегда в Москву прибыл?
– Если не вытурят, то, похоже, что так. Квартиру успеть бы получить, прежде чем увольняться. Уволенных военных на гражданке – хоть пруд пруди. Вот и живут в гарнизонах, ожидаючи. Прибывают на их места новые офицеры, а жилплощадь занята. Гордиев узел, да и только. И разрубить его – никому не под силу.
На последние мои слова Генрих Иванович не прореагировал. Осторожность, присущая старому политработнику и помогающая выживать при любом начальстве, и в столице его не покинула.
– Правильно мыслишь. Я тоже подумываю о пенсии. Как там наши забайкальцы? – переключился он на другую тему, имея в виду сослуживцев – политработников.
– Как прежде, ничего нового. Мальдов стал генералом, тоже, кстати, оказался моим однокурсником, когда учился на факультете журналистики. Бурмистров всеми недоволен, и, как мне кажется, прежде всего, потому, что не видит перспективы роста, Марченко мечтает перевестись на родину.
Мы поговорили ещё минут пять, и Генрих, взглянув на часы, заторопился:
– Ты по какому случаю оказался у нас? Понятно. Времени у меня нет, зайди к полковнику Заниздре. Виктор Георгиевич всё уладит. Давай, позванивай.
И, попрощавшись, мы разошлись…
О цензуре, существующей, как мне представлялось, для предупреждения утечки в открытой печати секретной информации, я знал не один год. Но только по рассказам связанных с ней офицеров. О военных цензорах, использующих в работе многообразие форм и методов идеологического и политического контроля и выполняющих подавляющие функции прямого воздействия, об их щепетильной придирчивости и жёсткости ходили анекдоты и байки, озвучивать которые, мягко говоря, не рекомендовалось. Всё, что готовилось к печати, озвучиванию и показу, проходило через фильтры грубой и мягкой очистки.
Оклады и звания цензоров были высоки, и каждый из них крепко держался за своё рабочее кресло. Бдительности этих монстров мог бы позавидовать любой разведчик или пограничник. Проверяя материалы на предмет крамолы, они знали наизусть массу документов, регламентирующих их работу. И если при чтении книг, брошюр, статей и других мелочей, даже подписей под фотографиями, в их душах закрадывались незначительные колебания, цензор безжалостной рукой вымарывал сомнительные места. Это были настоящие роботы со встроенной программой. Их страшились и уважали, потому что обойти цензуру не представлялось возможным. Спорить с ними – спорили, возмущались их беспределом, но бесполезно: сказал – люмень, значит, люмень, и никакого тебе железа.
Несмотря на огромное количество этих церберов, стоящих на пути средств массовой информации, мне не приходилось видеть вживую ни одного. Первый контакт с ними произошёл в конце месяца, когда меня с гранками, схемами и фотографиями будущего номера журнала откомандировали на Пречистенку, где располагалось здание военной цензуры.
Москву я знал плохо, если не сказать – совсем не знал. И если бы не водитель, уверенно пробивающийся по Садовому кольцу к намеченной цели, блуждать бы мне и блуждать по бесконечным улицам и переулкам огромного мегаполиса.
Серое, монументальное пятиэтажное здание охранялось военными, но по пропуску, полученном в АХО управления, меня пропустили беспрепятственно.
– Вам на третий этаж, в комнату № 312, – подсказал мне бравый, подтянутый солдат, стоящий на проходной. – Подниметесь – налево по коридору, до конца – и сразу направо.
С папкой под мышкой я проследовал по указанному пути и остановился передохнуть перед серой высоченной дверью. Длинный коридор тускло освещался с четырёхметровой высоты двумя маловольтовыми лампочками. «Ну, с Богом!», – скомандовал я себе и толкнул тяжёлую неподатливую половинку.
В комнате, размером чуть ли не с баскетбольную площадку стояло три стола. Один был пуст, за остальными сидели полковники и гоняли чаи.
– Желаю здравия! – приветствовал я их жизнерадостным голосом и назвался представительно. Надо было обратить на себя внимание, чтобы сразу запомнили. В ближайшее время мне с ними работать.
– И вам не хворать! – кивнул головой сидящий ближе полковник, не переставая перебирать стопку вощёных листов в промежутках между глотками. – Из каких краёв будете? А, от лётчиков, – не удивился он. – Что – то за последнее время гонцы от журнала меняются, как перчатки.
– Долго меня искали. Нашли в Забайкалье, – кинул я пробный камень, проверяя собеседника на предмет понимания юмора.
– О, – вступил в разговор немолодой полковник с крупной плешью, сидящий на отшибе. – Я там десять лет сидел. Роскошный край, безбрежные просторы, раскованные люди, – с сочувствием осмотрел он меня с ног до головы.
Так и подмывало подковырнуть, не в Нерчинской ли тюрьме, но я сдержался, понимая, что шутка может показаться неуместной. Цензура – она сопоставима с таможней, где неосторожно оброненное слово может спровоцировать чиновника на великий шмон.
– Точнее не скажешь, – польстил я лысому полковнику, присаживаясь на предложенный стул. – И жить там – одно удовольствие! Жаль, что наши командиры при перемещении по службе не спрашивают нашего мнения на этот счёт…
Хозяева комнаты дружно рассмеялись, оценив мой английский юмор.
– Куликов, Борис Иванович, – протянул мне мягкую ладонь, сложенную лодочкой, лысый полковник, с интересом разглядывая меня. – Я курирую ваш журнал.
– Тогда вот, – раскрыл я дипломат, выкладывая на стол гранки и фотографии, – на ваш суд и рассмотрение.
– Не сомневайся, приятель, осудим через недельку, – с шутливой угрозой пообещал Борис Иванович, перелистывая увесистую стопку материалов, и я понял, что понравился цензору.
… Никогда не думал, что должность редактора отдела оформления может быть такой хлопотной. О командировках в Забайкалье я теперь вспоминал, как о краткосрочных отпусках. За три долгих месяца мне удалось наколесить по Москве и области столько километров, сколько и профессиональный посыльный не делает. И вот что интересно: даже ту работу, которую должны были выполнять другие, поручали мне. Я побывал в отделе печати ГлавПуРа, в Агенстве Печати Новости, ТАСС и Воениздате, складах технических средств пропаганды в Люберцах и Балашихи, в редакциях журнала «Советский воин», «Техника и вооружение», «Советская милиция» и «Смена», издательстве «Плакат» и во всех центральных газетах, от окружной «На боевом посту» до «Правды». Встречали по-разному: чаще радушно, иногда сдержанно, реже – надменно. Всё зависело от статуса печатных изданий и рейтинга журналистов в них работающих.
Я прекрасно понимал, что с людьми, с которыми меня сводила судьба, – мне в дальнейшем общаться и работать. И главной задачей на первых порах считал наладить дружественный контакт и доверительные отношения с коллегами. Поэтому прежде, чем идти на встречу с новым человеком, я собирал о нём возможную информацию у наших ребят. Однако делились ей неохотно: ко мне продолжали присматриваться. Кланы не спешили принимать варягов в свои ряды. Лишь Владимир Иванович Обухов давал короткие, но меткие характеристики моих будущих оппонентов. Разговаривая с ним, я вначале удивлялся широтой его кругозора, глубокими, хрестоматийными знаниями и великолепной памяти. Казалось, не было вопроса, связанного со средствами массовой информации, на который бы он не смог ответить. Просто какая – то ходячая энциклопедия.
Ко мне, новичку в журналистике, он относился со снисходительным покровительством. Я отвечал неподдельным уважением и признательностью, несмотря на его взрывной, несносный, ворчливый характер. Парадоксально, но у него было редкое качество, не перебивая, до конца выслушивать собеседника. Люди с таким даром встречаются редко. Больше таких, которые слышат только то, что им близко и совпадает с их видением обсуждаемой проблемы. Остальные идеи проходят мимо ушей, в которых вставлены фильтры тонкой очистки.
Я давно уяснил, что нельзя злоупотреблять вопросами, если находишься в окружении сослуживцев. Среди них обязательно найдётся умник, для которого ответ на них очевиден. Ответ, возможно, ты и получишь, но у остальных, так уж мы созданы, в подкорке невольно отложится информация о твоей беспомощности. Мелочь, конечно, но из таких мелочей складывается мнение о человеке, создаётся твой интеллектуальный портрет и соответствующий рейтинг. Вот почему на интересующие меня темы я старался вести разговоры, как говорят поляки, в «чтыре очи».
Если в среде офицерского состава я нашёл советника и мецената в лице полковника Обухова, то у вольнонаёмных сотрудников редакции – Любовь Степановну Виноградову, возглавляющую литературный отдел. Миловидная шатенка с карими колючими глазами бальзаковского возраста, она выглядела лет на десять моложе и обращала на себя внимание не только модной одеждой и стильной причёской, но и манерой говорить: чётко, коротко и ясно – с авторами статей и корреспонденций, и многословно, дружелюбно и притягательно – со своими товарками. Этому оптимально выбранному и отточенному в гарнизонных жизнях стилю своих взаимоотношений с окружающими она никогда не изменяла и слыла женщиной любезной, но принципиальной. Получившая высшее гуманитарное образование, она, в вычитываемых ею материалах, терпеть не могла словоблудия и фривольностей в русском языке. Нельзя сказать, чтобы её боялись, но старались не попадаться на кончик острого, как бритва, язычка. И молча сносили беспощадное вымарывание в своих рукописях неточных выражений и двусмысленностей. С ней поначалу пытались спорить, но оппоненты, сражённые вескими аргументами и фактами, терпели фиаско и, пристыженные в безграмотности, ретировались от греха подальше.
Муж Любови, кадровый военный, немало помыкался по свету, пока не осел в Москве на должности преподавателя академии. И жена, следуя за ним, как нитка за иголкой, вобрала в себя все особенности армейской периферийной жизни вплоть до жаргона и способность быстро адаптироваться в новых условиях. Не мудрено, что и в новом коллективе она, как говорят, пришлась ко двору.
Сколь себя помню, а, может, мне только казалось, но литературовед никогда не расставалась с сигаретой и всегда и везде, если не разговаривала, читала оригиналы рукописей, а то и гранки. Даже сидя в курилке, она, закинув ногу за ногу и изящно откинув в сторону длинную папиросу между затяжками, пожирала листы с текстом своими зоркими и острыми, как буравчики, глазами. Там мы и сошлись характерами, нещадно смоля и жарко обсуждая пагубность в пристрастии к табаку.
С мнением Любы считались. Не знаю, что она наговорила на мой счёт, но все редакционные девчонки, поначалу встречающие меня настороженно, вскоре оттаяли, должностная вежливость с их лиц улетучилась, мы подружились и даже вместе гоняли чаи, сплетничая на избранную тему. Доверительность между людьми – мощное средство, поддерживающее здоровую жизнь любого коллектива.
Женщины были разными. И по возрасту, и по образованию, и по социальному положению и по интеллекту. Но что их, безусловно, объединяло, так это стремление быть привлекательными. Врождённый инстинкт к размножению заставлял каждую из них одеваться по моде, следить за макияжем и укладкой волос, пользоваться одуряющими духами и смелой палитрой губной помады. Наташа Чулкова, работающая в связке с Виноградовой, всегда ходила с длинными распущенными прядями, вытравленными перекисью водорода, белыми, как новогодний снег. Машинистка Татьяна Николаевна Цветкова почти каждый день меняла платья, и я всё удивлялся, как это ей удаётся при её более чем скромной зарплате покупать себе дорогие вещи. Технический редактор Нина Николаевна Никольская – Н в кубе – источала тонкий аромат французских духов. Они, как цветы, привлекали мужское внимание яркой раскраской и благовониями.
Я как – то имел неосторожность спросить Наталью, типично русскую красавицу с округлым подбородком, голубым загадочным взглядом и ямочками на ядрёных щёчках:
– Чулкова, вы неотразимы! И для кого предназначены ваши усилия?
Она пожала плечами, взметнула в удивлении лебединые брови и чистосердечно призналась, что для себя.
– Смешные вы, мужики. Думаете, если женщина за собой следит, то обязательно хочет кому – то понравиться. Я, между прочим, замужем, – заметила она и закончила со значением: – Для себя стараюсь, для себя.
«А ведь ты не лукавишь, девочка. Врождённый инстинкт к размножению нейтрализует попытки твоего разума скоординировать функции достаточной необходимости. Какой бы статус у тебя не был, ты подсознательно стремишься выглядеть привлекательной, – подумалось мне, – даже на смертном одре».
Естественно, ничего подобного вслух я не произнёс, но поощрительно улыбнулся.
Между тем, жизнь продолжалась. Каждую субботу я названивал в Читу, сообщал Ладе о своих делах и о действиях, предпринятых для получения жилья, получал ответную информацию и отправлялся к Константину, чтобы снять накопленный за неделю стресс. Иногда получал письма из далёкой Чукотки от младшего брата, полные оптимизма и веры в светлое будущее. На мои настойчивые советы бросить дыру и перебраться в Волгоград он реагировал живо, но его жена, словно приклеенная неведомой силой к Северу, категорически была против. Ни треклятые морозы, ни всепроникающий гнус, поедом пожиравший всё живое, несмотря на тщательную защиту, ни отсутствие элементарных удобств её не страшили. За четверть века, прожитых в условиях крайнего экстрима, Галина научилась виртуозно ловить рыбу, скрадывать зверя, заготавливать продукты впрок, ничем не уступая мужу, переняла обычаи аборигенов и никогда не жаловалась, что живёт в какой – то столетней давности халупе без воды, без туалета и с печным отоплением. Я долго размышлял о её настойчивом нежелании вернуться к цивилизованной жизни и пришёл к выводу, что всё дело в её независимом характере. Возврат на Волгу, в квартиру, где доживали свой век мои престарелые родители, означал для гордой и самолюбивой снохи занять в доме второстепенную роль и танцевать под дудку властной и нелюбимой свекрухи.
Первая Юркина любовь, вспыхнувшая в музыкальной школе к пианистке – однокашнице, складывалась мучительно долго. Но в училище приобрела зримые очертания. И всё бы было хорошо. И мать наша Анастасия Никаноровна одобрила вкус последыша, и уже стали поговаривать о свадьбе, но вмешались потусторонние силы в лице музыканта – преподавателя, и разгоревшиеся чувства стали угасать, так и не доведённые до логического экстаза. Что тут поделаешь? Насильно мил не будешь.
Юрка долго болел, но был молод, и кровь в парнишке ходила ходуном. Да и время – хороший лекарь. И когда на горизонте появилась красивая и смелая Галочка, тайно влюблённая в него с пятого класса, брат не устоял. И привёл в дом на смотрины будущую невестку. Но матери она не понравилась. Чувственная по натуре девочка мгновенно сориентировалась, откуда ждать неприятностей, в гости ходить перестала, но цели своей добилась: молодые поженились. За три долгих года, пока Юрка заканчивал консерваторию, женщины так и не нашли общего языка. Мать постоянно ревновала сына к снохе. И когда подвернулась возможность завербоваться на Север, молодые приняли её, как избавление от непосильной ноши.
Сын Сергей заканчивал военно-техническое училище, летом должен был стать офицером, но куда попадёт по распределению, не знал. Хотелось бы, конечно, поближе к тебе, намекал он при разговорах по телефону, но желания не всегда совпадают с нашими возможностями. Естественно, мне бы тоже этого хотелось, однако вмешиваться в его судьбу было рановато: на новом месте я чувствовал себя на птичьих правах.
Полнее всего складывались отношения с родителями. Отец никак не был расположен к письмам и за годы разлуки не прислал ни одной весточки. Возможно потому, что закончил два класса церковно-приходской школы, стыдился писать, считая себя безграмотным. Зато от матери я получал увесистые конверты с подробным описанием их пенсионной жизни, с яркими изложениями о родственниках, друзьях и знакомых. Иногда вместо писем приходили бандероли с семечками, вяленой воблой и леденцами, с надеждой и пожеланиями бросить курить. Мои настоятельные просьбы перестать отрывать пенсионные крохи для великовозрастного сына успеха не имели. Сколько бы лет ни прошло, для родителей мы всегда остаёмся малыми детками.
Потрясающее известие пришло из Челябинска от моей сестры Маши. Она сообщила, что её муж, старшина сверхсрочной службы Александр Михайлович скончался. Пять лет тому назад! Поехал на родину во Владикавказ, лежал на верхней полке купейного вагона с открытым окном, простудился и в одночасье помер на сорок пятом году жизни. Господи, да не уж-то, правда? Великий оптимист, весельчак и балагур, нескончаемый источник анекдотов, приколов и прибауток из-за какого – то пустяка отправился на тот свет? Где, спрашиваю я вас, справедливость? И почему о его смерти я узнаю только через пять лет?
Обо всём этом я написал гневный ответ моей милой сестричке. Обидеться она не могла, я писал правду. Но не учёл, что женщины не переносят критики, как бы она не была обоснованной. Критику в свой адрес они воспринимают, как оскорбление. Поэтому между нашими семьями надолго установились только дипломатические отношения. Выходит, сделал я вывод, правда тоже бывает разной…
Жизнь, однако, продолжалась. Не прошло и трёх месяцев, как меня вызвал к себе начальник АХО и милостиво предложил временное жильё из фонда Главкома ВВС. Умный Застрожнов предпочитал хорошие вести сообщать лично:
– Не скажу, что вариант удобен для работы. Далековато, но по московским меркам вполне приемлем. Двухкомнатная квартира находится на 41 – м километре от столицы. Но со всеми удобствами и рядом с остановкой на электричку. Вот тебе ключи. Съездишь, посмотришь. Не понравится, не обессудь.
Я откровенно рассмеялся, вспомнив рассказ своей матери о привередливом сыне.
– Ничего смешного здесь нет, – обидчиво поджал губы Застрожнов.
– Да я не об этом, товарищ полковник, – успокоил я начальника. – Дело в том, что у моего отца – крестьянина было пять братьев. Каждое утро перед выходом в поле они завтракали пшённой кашей. Мой отец как – то закапризничал: пшёнка да пшёнка, сколько можно?
– Ну, что ж, – сказала ему мать, – не хочешь – не ешь. Другой варить не стану.
После целого дня работы возвращаются мужики, а на столе – та же каша. Попробовал отец, и расцвёл от удовольствия:
– Вот это совсем другое дело. Вкуснее ничего не ел!
– Ааа, – догадался Застрожнов, и мы, как дети, дружно захохотали.
Осмотр квартиры меня удовлетворил. Две просторные комнаты на третьем этаже, два шикарных балкона, паровое отопление, горячая и холодная вода, кухня и ванная с горшком, – чего ещё надо для семьи невзыскательного офицера?
К тому же почти рядом – Военно-воздушная академия в Монино и Звёздный городок – Центр подготовки космонавтов, где имелась музыкальная школа для дочки.
Контейнер с домашними вещами, два месяца простоявший на территории аэродрома Чкаловский, я перевёз в новую квартиру. Из всего нажитого в Чите мы не могли расстаться с книгами, детской кроваткой для сына и кухонного гарнитура.
Я отправил Ладе телеграмму с приглашением в Москву и укатил в командировку.
Глава вторая
По случаю приезда семьи Главный редактор журнала предоставил мне трёхдневный отпуск. Времени было достаточно, чтобы встретить Ладу с детьми, привезти их на 41 – й километр, приобрести в местном магазине диван – кровать и позаботиться об устройстве дочки в общеобразовательную школу.
Первая ночь на новом месте прошла относительно спокойно. Мы с женой опробовали новую покупку на прочность, а дочка осваивала импровизированное ложе, сконструированное из полутора тысяч книг, собранных за время скитаний, и с которыми я категорически не хотел расставаться. Сын спал в детской кроватке.
Утром на семейном совете мы решили, что негоже терять целый год в обучении Леночки музыкальным наукам. Азы просвещения легче постигаются и закрепляются в молодости.
Я уже знал, что по всей округе только в одном месте находилась школа с классом фортепиано – в Центре подготовки космонавтов. Звёздный городок находился в одном перегоне электрички, и нас это устраивало. Но у меня не было ни знакомых, связанных с властями городка, способных замолвить за меня словечко перед ними, ни протекции, ни каких – либо иных выходов на цель. Зато по горло хватало напористости, нахальства и авантюризма. Отправляясь в поход, я предполагал, что городок находится в зоне особого режима и простому смертному туда не проникнуть. Однако я рассчитывал, что корреспонденту журнала «Авиация и космонавтика» двери заповедного места приоткроются. Кроме того, Слава Горьков, курирующий вопросы науки и космонавтики, накануне проинструктировал меня о линии поведения с тамошней охраной.
– Вездеход ты получишь попозже, а пока попробуй предъявить корреспондентское удостоверение и попроси встречи с начальником особого отдела. Думаю, в этом они тебе они не откажут.
«Вездеходом» Горьков называл документ с особыми отметками, подписанный представителем компетентных органов, дающим право доступа предъявителя на режимные и закрытые объекты.
Моя «шестёрка», мягко скользя по заснеженному насту, двигалась вдоль глухого серого забора, сложенного из бетонных плит, за которым, словно солдаты на параде, плечом к плечу стояли вековые сосны. Такое же серое над головой небо до горизонта, нависшее над кронами, создавало иллюзию плотного зелёного потолка, и я, казалось, двигался в тоннеле, выхода из которого пока не предвиделось. Тщательно очищенная от снега дорога говорила о том, что по ней к Центру подготовки космонавтов имени Гагарина устремлялись не только именитые экскурсанты, но и персоны поважнее. Чёрная, отполированная до невозможности, будто только что сошедшая с конвейера «Волга» проскочила навстречу, брезгливо обдав меня снежными завихрениями. Наверняка проехал генерал. Я уже по опыту знал, что в новеньких лимузинах передвигаются именитые люди. Средства передвижения они меняют через каждые два года.
Наконец, за поворотом, словно нарисованные, возникли бело – синее здание проходной, железные ворота и небольшая стоянка по правую руку для служебного транспорта. Над приземистым зданием на флагштоке, уныло висело в безветрии авиационное знамя.
Не смея парковаться на служебной стоянке, я приткнулся в сторонке, закрыл машину и двинулся на штурм проходной.
– Здравия желаю, товарищ подполковник! – вскинул руку к головному убору постовой в новенькой, как копейка из-под станка, форме. – Прошу предъявить пропуск.
Ишь, как его вышколили. К такому на хромой козе не подъедешь.
– Вызови – ка ко мне старшего, любезный, – вальяжно и снисходительно попросил я, зная, что тон больше требования возымеет своё действие.
Через минуту младший сержант уже доложил о своём прибытии. О цели своего появления говорить с ним было бесполезно. Нужен был начальник, какой – либо офицер, имеющий отношение к пропускному режиму. Именно об этом я хотел попросить старшего. Не знаю, как бы долго продолжалась раскрутка снизу доверху и обратно, но мне повезло.
На проходной появился плотный приземистый подполковник в фуражке с высокой тульей, и я мгновенно узнал в нём моего старого приятеля по Польше Тольку Папшева. Вот уж, поистине, гора с горой не сходятся…
Сержант между тем, вытянувшись в струнку, дал команду смирно. Потом сделал шаг навстречу и лихо отрапортовал, что на вверенном ему посту происшествий не произошло.
Папшев скользнул по мне внимательным взглядом и отвернулся.
– Толя, чертяка, неужто не узнал?
– Почему не узнал? Узнал, – сознался Папшев, отпуская дежурного. – Ты мне надоел тысячу лет,– щуря раскосые глаза в улыбке, протянул он мне руку. – Какими ветрами?
– Попутными, Анатолий Иванович, попутными. А ты-то что здесь делаешь? Впрочем, вопрос задан дамский. И так вижу, что при деле. На чём подвизаешься? Или в космонавты подался?
– Как дураком был, таким и остался. И шутки у тебя дурацкие, – на полном серьёзе ответил Папшев. – Но раз ты здесь, значит по делу. Пошли со мной.
Постовой, лихо, вскинув руку к виску, безропотно пропустил нас на территорию таинственного гарнизона, и мне представилась аллея с бюстами космонавтов по обе стороны, припорошенными свежевыпавшим снегом. В глуби аллеи просматривалось приземистое здание из стекла и бетона, очевидно, офицерский клуб. Справа, распластавшись по земле, словно солдат во время обстрела, виднелись кирпичные постройки непонятного назначения.
– Тренажёрный зал, – подтвердил Толя мои догадки.
– Так ты, говоришь, в журнале работаешь? – переспросил он, когда вошли в его небольшой кабинетик на первом этаже. – Это хорошо. Будем теперь встречаться почаще. По коньячку? – предложил Папшев, и, не спрашивая согласия, открыл сейф и извлёк тяжёлую бутылку «Наполеона». – Ну, за встречу!
Через четверть часа напряжение спало, и мой старый приятель стал откровеннее.
– Устроить дочку в музыкалку? Нет ничего проще, – с чувством превосходства произнёс он, набирая номер телефона. – Александр Иванович? Привет. Папшев говорит. Тут такое дело: надо бы принять девочку нашего сотрудника в класс фортепиано. Такое возможно? Тогда я его к вам подошлю.
– И все дела, – небрежно подытожил результаты переговоров Толя, возвращая трубку на место. – А теперь иди, – сказал он, взглянув на часы. – К нам должны гости подъехать из Венгрии. Эти делегации у меня вот где сидят, – и похлопал себя по шее. – Приезжай, познакомлю тебя с семьёй и с Центром.
