Святые и дурачок

Кровожадный правитель во главе растущей державы, кровавые жертвоприношения устрашающим божествам… Казалось бы, полная гармония зла.

Освящение церкви Богородицы (Десятинной). Миниатюра Радзивилловской летописи. XIII век (?)

Прыжок над пропастью

И тут – не проходит и семи лет – Владимир совершает крутой поворот. Конечно, мотивы его нам понятны… Ибо вычитаны из книг. И спору нет, языческие культы, первобытные, нецивилизованные, несвязанные органично между собой, не могли утолить духовную жажду князя и удовлетворить централизаторские потребности власти. И всё-таки как объяснить то, что произошло в душе потомственного воина, воспитанного в среде варягов – головорезов и кровопийц?

Превращение гонителя в апостола есть чудо – такое же, как совершившееся с Савлом.

Но всякое чудо продумано и подготовлено Богом.

В «Повести временных лет» содержится пространный рассказ о «выборе веры». И вот исходный пункт поиска: «Да аще кто, дѣеть, в нашю вѣру ступить, то паки, умеръ, станеть, и не умрети ему в вѣки»[7]. «Кто нашу веру примет, тот хоть и умрёт – воскреснет, и больше не умрёт никогда». Жажда вечной жизни. Владимир слишком хорошо – с детства – знал, что такое смерть. «Выбор веры» был поиском воскресения и бессмертия. И не только для себя, а для тех, кто рядом с ним и кто под его властью.

Сведения об исламе, иудаизме, латинском и греческом христианстве князь долго и тщательно собирал. Источники информации – соседние государства: мусульманская Волжская Булгария; иудейская Хазария (оставшиеся от неё обломки); латино-саксонская империя Оттонов; греко-византийское царство.

С иудеями разобраться оказалось проще всего. Решающим оказался вопрос, поставленный князем перед хазарскими иудеями: «Где есть земля ваша?» И ответ: «Разъгнѣвалъся Богъ на отци наши и расточи ны по странам, и предана бысть земля наша хрестьяномъ». Отец Владимира Святослав сокрушил Хазарию – единственное за тысячу лет государство, в котором иудаизм был главенствующей религией. А Иерусалим у евреев отнял Бог за грехи. Иудаизм бесперспективен.

В Булгарию, Германию и в Царьград были отправлены «мужи княжьи», дабы удостоверили, какая вера лучше. По их возвращении собран совет «бояр и старцев», то есть руководства города Киева и княжеской дружины. Послы доложили: «Ходихомъ первое в Болгары и смотрихомъ, како ся кланяють въ храминѣ, рекше в ропатѣ (мечети. – А. И.-Г.), стояще бес пояса: и поклонивься, сядет и глядить сѣмо и овамо, акы бѣшенъ, и нѣсть веселия у нихъ, но печаль и смрадъ великъ». В булгарском молении не открываются двери вечной радости, не ложится душа в ладони Спасителя, и это чувствуют несентиментальные мужи, и резюмируют: «Нѣсть добръ законъ ихъ». «И придохомъ в Нѣмцѣ и видихомъ службу творяща, а красоты не видихомъ никоеяже»[8]. Западное усечённое христианство, лишённое гармонии тела и духа, не манит их.

Данные письменных источников в общем подтверждают факт поисков религиозного союза с исламскими государствами (Волжская Булгария, Хорезм) и с латинским миром через контакты с германским императором Оттоном I. Однако окончательный выбор был сделан в пользу принятия христианства в его греко-православной версии, из Константинополя:

«И придохом же въ Грѣкы, и ведоша ны, идеже служать Богу своему, и не свѣмы, на небеси ли есмы были, или на землѣ: нѣсть бо на земли такого вида или красоты такоя, недоумѣемь бо сказати. Токмо то вѣмы, яко онъдѣ Богъ съ человѣкы пребываеть, и есть служба ихъ паче всих странъ». Повели греки послов в церковь, туда, где служат они Богу своему, и послы изумились, и не знали, на земли ли они ещё, или уже на небе. (Вспомним Ольгу на пороге Магнавры.) «Ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, – знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах». Бояре добавили к сказанному послами: «Аще лихъ бы законъ грѣчкый, то не бы баба твоя Олга прияла кресщения, яже бѣ мудрѣйши всих человѣкъ». Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы бабка твоя Ольга крещения, а была она мудрейшей из всех людей[9].

Решение было принято.

Конкретные обстоятельства крещения князя, его дружины и стольного города в источниках изложены противоречиво и до сих пор вызывают споры. Наиболее вероятная последовательность событий такова. В 987 году императоры Василий и Константин обратились к Владимиру за помощью в борьбе с Вардой Фокой. К этому времени Владимир уже совершил выбор веры и охотно пошёл на сближение с православными царями, поставив, однако, условием женитьбу на их сестре. Для совершения законного брака необходимо было креститься, и Владимир принял крещение: по утверждению Нестора, в 988 году в Херсонесе (Корсуни), по мнению многих историков, в начале того же года в Киеве. В имени, данном князю при крещении, заключена политическая программа: Василий – имя одного из тогдашних византийских императоров-соправителей – в переводе в греческого значит «царь». Так правитель Руси подчёркивал свое равенство с православными царями Константинополя. За этим последовало крещение дружины и киевлян (среди последних, по-видимому, было уже немало явных и тайных христиан) и низвержение языческих идолов. Задержка с отправкой царевны Анны к своему суженому вызвала военный конфликт – поход Владимира на Корсунь и захват этого крупного греческого города. После приезда Анны и церковного венчания с ней Корсунь был возвращён грекам. В следующем 990 году Владимир принудил к крещению второй по значению город Руси – Новгород: туда был направлен Добрыня с войском.

Вероятно, в 988 году была учреждена Киевская митрополия (или архиепископия) под омофором Константинопольского патриарха (некоторые исследователи, правда, считают, что она первоначально была связана с Болгарским Охридским патриархатом). Первым митрополитом Киевским традиционно считается святитель Михаил, уроженец Сирии, хотя существуют и иные версии. Началось строительство церквей на местах языческих святилищ. В Киеве в 989–996 годах византийскими мастерами была возведена каменно-кирпичная церковь Богородицы (скорое всего, Успения), на строительство и содержание которой князь выделил десятую часть своих доходов – отсюда название Десятинная. Эта церковь оставалась главным соборным храмом Руси до постройки Софии Киевской.

Что такое церковь посреди Владимировой державы? Это Богородица в белых одеждах, выводящая умытых и обновлённых человечков от земного перегноя и болотной тины в небо.

Русь стала православной, конечно, не сразу и не вся. Распространение и утверждение православия на русских землях началось задолго до Владимира и продолжалось столетия после его смерти. Но решительный и бесповоротный шаг к свету Христову был сделан именно им, его неукротимой волей.

Нестор Летописец обладал удивительным талантом – в кратких описаниях деяний создавать объёмные, живые образы своих персонажей. Креститель Руси явлен нам во многообразии черт своей могучей личности. О нём рассказано больше, чем обо всех его предшественниках, вместе взятых. Это не удивительно: время рождения Нестора – примерно сороковые годы XI века, а это значит, что если не его родители, то бабушки и дедушки жили во времена Владимира и вполне могли знать князя лично. Впечатления, пересказанные мальчику или юноше, перекочевали потом в летопись.

Нестор не скрывает противоречий и тёмных сторон личности князя. Он порой даже намеренно подчёркивает их. Вот Владимир неумолимо жесток: захватив Полоцк, убивает князя Рогволода и его сыновей, а дочь насильно берёт себе в жёны. Вот лжив и коварен – в истории с предательским убиением Ярополка (хотя часть вины, как мы знаем, лежит на варягах и воеводе Блуде). Языческая реформа молодого князя оборачивается человеческим жертвоприношением – убийством христиан Феодора Варяга и сына его Иоанна. О любострастии Владимира, о его жёнах и бесчисленных наложницах Нестор пишет с особым нажимом: «И бѣ несытъ блуда, и приводя к себѣ мужьскыя жены и дѣвици растляя». Начинает казаться, что на княжеском столе в Киеве воссело чудовище, злодей, новый Навуходоносор. Тем поразительнее то чудо, которое происходит с ним при выборе веры перед крещением. Тут перед нами другой человек… Нет, вернее: тот же и другой. По-старому непреклонен, но по-новому разумен; по-старому одержим, но по-новому искушён.

И опять главный мотив – смерть и её преодоление в посмертной судьбе. Вот православный «философ»-проповедник в конце изложения веры показывает князю «запону», то есть некую ткань с изображением, «на нейже бѣ написано судище Господне, показываше же ему одесную праведныа въ весели предъидуща в рай, а ошуюю – грѣшныа, идущих въ муку». И Владимир, вздохнув, говорит: «Добро сим одесную, горе же сим ошуюю»[10]

О культурном, политическом, духовном значении крещения Руси мы распространяться не будем. Начало каменного строительства и зарождение изобразительного искусства, распространение письменности и книжности, появление государственного законодательства, а самое главное – формирование русской духовности, закладка того фундамента, на котором выстроен русский мир, – вот то основное, чем мы обязаны князю Владимиру. Перед этими плодами его деятельности теряют всякое значение рассуждения о его жестокости, коварстве, любострастии. Никто из людей не без греха, но кто из грешников может положить на противоположную чашу весов столько великих заслуг перед Богом и человечеством, как Владимир?

Отметим, однако, некий мотив его поступка, почти неслышный сегодня, сквозь шум десяти столетий.

Принимая крещение, Владимир рисковал всем: не только властью, но жизнью – своей и всего своего семейства и рода.

Автор «Повести временных лет» представляет нам решение князя, бояр и старцев как единогласное, единомышленное. Но в реальности так быть не могло. Не прошло и десятилетия после убиения Ярополка и киевских мучеников. Живы ещё были ветераны Святославовой дружины, принесшие своих соратников-христиан в жертву Перуну. Наверняка кто-то из них присутствовал в «совете бояр и старцев», наверняка у них имелись сторонники в дружине и в стольном городе. А за стенами крохотной столицы шумело языческое море. Идя к крещальной купели, Владимир ступал по дощечке над пропастью: любой неверно рассчитанный шаг – и гибель.

И тут опять включают свет, идущий из глубины, и мы видим

Скалистый белый мыс – снова тот самый, с руинами и колоннами, где недавно стоял апостол Андрей.

Судя по всему, только что тут прошла группа экскурсантов: отдалённый интеллигентный гомон ещё слышен на фоне морского шуршания и вздохов ветра. К этой смеси звуков присоединяется нечто новое: весёлый топот ног в лёгких туфельках или сандалиях. В известный нам дверной проём вбегает девочка в светленьком платьице и гольфиках; быстро прячется, присев за блоками каменной кладки. За ней тем же путём в наше пространство врываются двое мальчишек: один белобрысый, другой тёмненький как цыган. Им всем лет по десять-двенадцать. Оба мальчишки в коротких штанах и летних рубашонках.

Белобрысый. Она сюда точно припрыгала.

Темноволосый. Поищем.

Белобрысый. Олька, вылезай! Чур-чура! Кончай уже. Мы не играем.

Темноволосый. Пора идти, а то НинСе звала, ругаться будет.

Белобрысый. Вижу! Ха! Вон косички торчат!

Темноволосый. Вылезай, креветка!

Белобрысый. Тащи её, Володька! (Пытается ухватить торчащий из-за камня хвостик с ленточкой.)

Девочка (появляется из укрытия). Отстань!

Темноволосый. Олька-долька, станцуй нам польку!

Девочка. Никакая я вам не Олька-долька. Я – Олик-кролик. А ты – Андрей, дым из ноздрей.

Темноволосый. Сама ты… Знаешь кто!

Белобрысый. Хватит вам. Идти пора.

Девочка. Неохота. Тут интересно.

Белобрысый. Говорю, НинСе ругается. Автобус через десять минут будет.

Девочка. Успеем.

Темноволосый. Смотри: это вон там вон Владимир крестился, где церковь.

Девочка. Что за Владимир? Володька, что ли?

Темноволосый. Ты чего, совсем? Князь крестился, Красно Солнышко. Тётка из музея рассказывала.

Девочка. Глянь, вон ящерка побежала!

Белобрысый. Какая ящерка?

Девочка. Да вон, вон… Там спряталась… Куда делась?

Увлекшись поисками ящерицы, дети не замечают, как свет становится мягким, предвечерним. И удлинённые тени камней и колонн, переплетаясь, срастаются в стены и черепичные кровли, над которыми возвышается купол византийской базилики.

Двери базилики распахиваются, доносится отдалённое пение хора. Появляется процессия: люди в длинных пестроцветных одеждах. Две фигуры отделяются от этой процессии и как бы по воздуху переносятся на площадку, где возятся, охотясь за зверушкой, дети. Фигура первая: мужчина лет тридцати, рослый, могучего сложения, чего не может скрыть долгополое белое одеяние. Оно вроде рубахи или стихаря, окаймлено по подолу, обшлагам и вороту широкой золототканой каймой. Узорчатый пояс. На голове шапка пурпурного бархата с золотым обручем. Стальные зрачки и нахмуренные брови контрастируют с мягкой русой бородой и длинными усами. В шаге за ним – женская фигура, знакомая нам уже: строгий абрис лица, белый плат, укрывающий шею и плечи; золотой венец с камнем, сверкающим надо лбом.

Девочка (увидела их раньше, чем мальчишки). Ой, что это!

Темноволосый. Где? Ух ты!

Белобрысый. Вот это да-а…

Темноволосый. Это же Владимир! Князь! (Укрывается за камнем.)

Девочка (прячась за спину Белобрысого, пищит). Ой-ой-ой…

Князь Владимир. Не бойтесь. Мне интересно посмотреть на вас. Взгляни-ка, что они тут делали! Поймали ящерку! Похожи на моих, только одеты немного по-другому. Правда, княгиня?

Княгиня Ольга. Они явились на свет через тысячу лет после твоего рождения. И знаешь, почему они тут? Потому что они крещёные.

Князь Владимир. Поэтому они и похожи на нас. Послушай, мальчуган: твоё имя Владимир, и моё – тоже. Подойди, не бойся.

Белобрысый мальчишка. Вы… Вы князь Владимир Красно Солнышко?

Князь Владимир. Ну уж, солнышко… Куда там. Но князь, это верно.

Девочка (высовываясь). А вы, тётенька, княгиня Ольга? Ой!

Княгиня Ольга. Конечно, милая.

Девочка. Вы настоящая?

Княгиня Ольга. Самая настоящая, какая только бывает. Да ведь и ты настоящая Ольга. Можешь меня потрогать.

Девочка (берёт в руку край Ольгиного платка). Как интересно!

Княгиня Ольга. И мне интересно!

Князь Владимир. Смотри, княгиня, они настоящие.

Княгиня Ольга. Потому что в них есть вера. Хотя они сами ещё не знают об этом.

Князь Владимир. Когда-нибудь узнают. Хотя их будут всячески разубеждать. Но они смогут победить его.

Княгиня Ольга. Смогут. Это наши дети.

Темноволосый мальчишка (из-за камня). Кого победить?

Князь Владимир. А ты, боец, что ты таишься? Ты – Андрей. Твой друг, Первозванный апостол, скоро придёт к тебе и даст оружие, которое разит без промаха.

Темноволосый. Меч-кладенец, что ли?

Князь Владимир. Вроде того.

Темноволосый. Так это в сказке…

Князь Владимир. Какие уж тут сказки! Вся твоя жизнь будет – война. И только в последний миг по вере твоей Бог даст тебе победу.

Белобрысый. А кого победить-то?

Княгиня Ольга. Они ничего не знают! Бедные мои, вам трудно живётся.

Темноволосый. Нет, хорошо!

Белобрысый. Чего трудно? Нормально!

Князь Владимир. Не знаете вы, как трудно будет вам победить дракона.

Темноволосый. Кого?

Белобрысый. Какого дракона?

Князь Владимир. Надо победить дракона.

Княгиня Ольга. Вы должны! Иначе…

Последние слова тонут в шуме разбуянившегося моря. Сотканные из теней стены и крыши растворяются в вечернем воздухе. Владимир и Ольга поднимаются над каменистым полом площадки и замирают в виде двух иконописных изображений, закреплённых на руинах древних стен. Мы как-то не заметили в самом начале эти две иконы, поставленные по обе стороны от дверного проёма.

Девочка. Что это было?

Темноволосый. Не знаю.

Белобрысый. Скоро стемнеет! Пора отсюда.

Темноволосый. Побежали!

Всё исчезло.

Письмо с магнитом

В детях есть тяга к Богу и Церкви. Потом она пропадает. А в период бантиков и коротких штанишек непринуждённо входят в душу огоньки перед иконами и слова о Боге, который пожалеет или рассердится. Может быть, это оттого, что дети не умеют ещё полагаться на себя. Для детей привычна зависимость от кого-то видимого или невидимого. И, потом, игра: она происходит в предположении того, что всё вокруг в той или иной степени «понарошку», что можно и даже нужно в какой-то момент крикнуть: «Чур, я больше не играю!» – и ситуация мгновенно изменится, всякая опасность отпадёт, я выскочу из напряжённых условий и, радостный, пойду в иную реальность: обедать, или читать книжку, или встречать маму с работы.

Это проходит. Окончательно – к среднему школьному возрасту. Формируется сумма знаний о возможном и невозможном. Вера в невидимое если не исчезает совсем, то затаивается в дальнем чуланчике души. Играть становится несолидно. А потребно – иметь свою точку зрения, то есть показывать себя отрицателем и скептиком.

Чем усерднее человечек утверждает значимость самого себя, тем безнадежнее он попадает в зависимость от «общественного мнения», от установок своего нового окружения. Кто же может подтвердить его, человечка, самозначимость, как не круг ему подобных? Школьный коллектив заставляет веровать своим законам и не веровать никому другому. Поэтому школа, независимо от того, чему в ней учат, закрывает или, по крайней мере, плотно прикрывает дверь к Свету.

Этот этап, конечно, необходим, но неизбежность его печальна.

В школьные годы мне пришлось очень много читать. А что ещё было делать? В семейном кругу у меня не было сверстников, только привозимая изредка в гости троюродная сестра, но она – девчонка. Дворовых знакомств не было тоже: в нашем доме-замке, сложенном из коммунальных квартир как из каменных блоков, «двор» представлял собой плоское асфальтовое покрытие, пересекаемое в разное время суток дворниками, грузовиками, крысами и пьяницами; играть и общаться в таком пространстве было немыслимо. Летом, в Бронке, я ещё мог найти товарищей для игр и иных совместных занятий, а в остальные времена года общение с себе подобными ограничивалось происходившим в школе. Чем же занять себя всё остальное время дома? Ответ на этот вопрос хранился в книжных шкафах, коих от деда и прадеда осталось больше десятка. Там были книги с картинками и без. И в них много неожиданного, интересного, весёлого, иногда страшного, а иногда попадалось кое-что запретное. Там обреталась некая альтернатива школьно-пионерско-комсомольскому миру.

Особенно стали нравиться книги, в которых стихи: эти книги были меньше размерами, их легче доставать с дальних полок и удобнее держать в руках. И написано в них всё короче, энергичнее, необычнее, да ещё снабжено весёлым хвостиком: рифмой. Прочитав к восьмому классу от корки до корки собрания сочинений Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, томики, тома и томищи стихов Жуковского, Кольцова, Тютчева, Фета, Майкова, Мея, Полонского, Надсона и ещё десятка поэтов, я, конечно, захотел сам делать так же – стихи. И вообще сочинительствовать.

Мои школьные сочинения полюбились учительницам, и меня стали выдвигать на всякие конкурсы и олимпиады – это всегда требуется в школе для отчёта. В конце восьмого класса выдвинули на городскую олимпиаду. Там я написал что-то. Не особо удачное, так что мне ничего не дали, кроме похвальной грамоты, каковую выписывали каждому второму, если не просто каждому участнику городского тура. А через пару недель мне – как большому! – пришло письмо. Не помню, что было написано на конверте, и как его вскрывал – тоже не помню. Наверно, ручонки подрагивали. Хотя я и не знал, что внутри лежит пригласительный билет во всю мою будущую жизнь.

Этот билет был оформлен примерно следующим образом. «Дорогой Андрей! Я прочитала твоё сочинение. В нём многое показалось мне достойным обсуждения. Кроме того, по-моему, ты неплохо пишешь. Если тебе интересно, приходи такого-то числа во Дворец пионеров, в литературный клуб “Дерзание”. У нас собираются ребята, которым нравится читать и самим писать. Есть кружки прозы, поэзии, журналистики. Есть свой театр. Приходи!»

Что-то в этом духе.

Я пришёл. Поднялся по лестнице Аничкова дворца, по ступеням, помнившим бальные туфли Пушкина. Отразился в зеркале, в котором отражался, наверно, Александр Сергеевич об руку с Натальей Николаевной.

И в пахнущем гусиными перьями тёмно-деревянном кабинете императора Александра III, где тогда занималось «Дерзание», был встречен маленькой пожилой женщиной с изумительными широко раскрытыми лучистыми глазами.

Это была Нина Алексеевна Князева, от которой письмо.

Следующие два года я еженедельно, не прогуливая, ходил к ней на занятия кружка «старших поэтов». В эти два года определились многие мотивы моей жизни. Вот один из них, и, как сейчас выясняется, главный. В магическом полумраке императорского интерьера я полюбил стихи, а Нина Алексеевна полюбила меня с моими стихами. И когда я вылупился из школьного кокона, она направила меня в литобъединение поэта Сосноры. А там я встретил людей, с которыми пришёл в Церковь, и если бы не встретил их, то неизвестно, как пришёл бы.

О «Дерзании», о чтениях и обсуждениях стихов под сенью Дубового кабинета я писал раньше, в книге «Пропущенное поколение» и ещё где-то. Но сейчас не об этом, а вот о чём.

Нина Алексеевна верила в Бога.

Она была единственным таким человеком, встреченным мной в ограде школьной темницы (Дворец пионеров, хоть и дворец, но всё-таки тоже школа).

Конечно, всею мощью безбожного государства вера изгонялась из публичного пространства. Нине Алексеевне как сотруднику Дворца не кого-нибудь, а пионеров имени Жданова было строго-настрого запрещено заговаривать с кружковцами на всякие темы про Бога. Да и вера её была, я так думаю, примерно как у моих родственников: не в храме, а где-то на краю церковного пространства (впрочем, где у вечности край, а где центр?). Но это была вера.

А веру невозможно скрыть.

Светильник ставят на стол, но даже если прикажут запихать его под кровать, он будет светить и оттуда.

Одним из проявлений этой упрятанной веры было (как и у моих родственников) празднование именин. Так же, как дома для меня праздниками были 24 июля и 30 сентября, так в «Дерзании» для «старших поэтов» (не всех, а узкого, доверенного их круга) праздником сделалось 27 января – память святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии. Как раз на второй год моего присутствия в «Дерзании» память равноапостольной Нины пришлась на субботу, день наших занятий. Окончив дела под дворцовскими потолками, мы шли по морозному Невскому, плотной стайкой окружая маленькую Нину Алексеевну («НинСе» – так называли её заслуженные «дерзавцы» и «дерзавки», побывавшие с ней во всяких поездках по стране). Вели разговоры о жизни, о стихах и о прочем, и так – до самого её дома в Сапёрном переулке. А потом беседы продолжались в тесной и утлой её комнатёнке, на краю гигантской коммунальной квартиры, где она жила с душевнобольной дочерью…

Учитель и ученики.

Свет сквозь камень

Тут самое время приостановиться и задуматься: а что, собственно, значит слово «апостол»?

Греческое ἀπόστολος обычно переводят как «посланник»: тот, кто избран и направлен. Имеющий личное поручение от кого-то. Но возможны и такие варианты: «наставленный», «отправленный», «снаряжённый».

Равноапостольная Нина

Нацеленный и выпущенный снаряд.

Апостол – снаряд, предназначенный не разрушить меня, а пробить каменную толщу моей слепоты, глухоты, лени, самодовольства и прочего неверия.

Апостол проходит сквозь камень и обнимает мою душу.

Это я со всей ясностью ощутил в Грузии, в монастыре Бодбе, в маленьком тесноватом приделе Георгиевского храма на гробнице святой Нины.

Мне уже за пятьдесят. Странно. Там, в «Дерзании», или ещё раньше, в Бронке, я не мог и представить, что мне когда-нибудь случится за пятьдесят. Ещё страннее то, что это тот самый я, который видел яблоки на полу веранды в Дачном. Где-то вокруг меня витает моя жизнь: пятьдесят и более солнечных циклов, наполненных чудными открытиями, бессмысленными тратами, людьми, странами, книгами, помыслами, чувствами, ангелами, бесами. Я стою на террасе Бодбийского монастыря, с которой открывается вид на всю Алазанскую долину. (Забавно: первое вино, которое я пил тайком со школьными товарищами на тёмной лестничной площадке лет сорок назад, называлось «Алазанская долина».) Вниз уходят каменные ступени лестницы, по которой я только что поднялся: от святого источника до монастыря несколько сотен ступеней. Передо мной и ниже чуть подрагивают свечки кипарисов, обозначающие старое кладбище монахинь. За моей спиной, всего шагах в пятидесяти – место, где тысячу семьсот лет назад (это примерно тридцать три моих жизни) стояла хижинка, из которой каждое утро в предрассветном радостном тумане появлялась лучезарная женщина с тёмными вьющимися волосами, убранными под белый плат.