Долгий путь в никуда

Мне бы его прессануть, размазать по полу, пустить кровь, обмазать ею своё лицо и поставить себя независимым особняком в скотской иерархии местной шпаны, но во мне сыграла слабость духа. Я прекратил его раскручивать, остановился и, не разжимая пальцев, вцепившихся в его воротник, примирительно (э-э, как это мерзко, но тогда я этого не понимал, совсем-совсем) проговорил (хорошо, что не промямлил):

– Ты сильный и можешь меня побить. Зачем? Я тебе ничего не сделал и ничего против тебя не имею.

Свои поносные слова я сопроводил действиями – отцепился от Вадима. Видимо он, продолжая переживать головокружение, не прочухал мою слабость и, сделав кислое выражение (уголки рта опущены, верхние веки прикрыли половину радужки, а щёки дошли до степени белизны писчей бумаги), тоже отпустил меня.

Со мной учились разные персонажи, среди которых попадались вполне сносные, о чём я узнал вначале второй неделе своего существования в качестве новичка. Моя дворовая жизнь шла своим чередом. Она по большей части не была никак связана со школьным бытием, отличаясь в лучшую сторону, а школа для меня оставалась настоящим адом. Как поменять ситуацию к лучшему я не знал, пока не произошло моё знакомство в не казарменной обстановке улицы с моим одноклассником Федей Викторовым.

За те первые восемь учебных дней с Федей я сталкивался неоднократно. Плотно не общались, не видел я и пренебрежения в его взгляде, а была симпатия. Федя, законный представитель среднего звена в классе, чувствовал себя в школе вполне комфортно. Во-первых, неглупый, во-вторых, скорый на язык, с первого дня в классе, всех знающий и, на первый взгляд, никого из наших горилл не боящейся. С хулиганами из класса он общался запросто, дружбы не водил, а уважение имел. Ему, как человеку думающему, не хватало общения со сверстниками, развитыми выше среднего нашего школьного интеллектуального уровня и не страдающими комплексами заводного апельсина.

Восемь дней, прописка, возраст, – когда ещё удаётся легко входить в контакт с посторонними людьми? – сделали своё дело: в классе я пообвыкся, в школе пообжился. Не привык, – к страху привыкнуть нельзя, от него можно только сдохнуть, – а начал обустраиваться в новых для меня реалиях.

В тот день, после уроков, когда я вернулся домой, мама меня послала за хлебом. Она работала посменно, через сутки в ночь, оператором газовой котельной в банно-прачечном комбинате. Сварила обед, а хлеб кончился. Значит – иди сынок купи. До ближайшей булочной ходу было три с половиной минуты. Мне захотелось проветриться, на улице стоял на редкость, для той осени, погожий солнечный денёк. Такие дни иногда складывались в неделю и за это этот период сентября называли бабьим летом. До начала всеобщих вечерних посиделок во дворе оставалось часа три. Я, от нечего делать погрузившись в мир грёз (у таких как я обычно бывает чрезвычайна развита фантазия), попёрся в гастроном, стоявший дальше по курсу проспекта, туда ближе к стадиону.

Отстояв небольшую очередь, купил батон белого, буханку ароматного (ух, как мне нравится дух свежеиспечённого, ещё тёплого ржаного хлеба и особенно вкус чуть тягучей, клейкой и пропечённой верхней корки) чёрного хлеба. Закинул пакет за спину и, не спеша, побрёл в сторону домашнего очага, где меня ждали свежие щи (не люблю) и котлеты (фиолетово, вполне мог обойтись и без них). Осыпались жёлтые листья, застывая в лужах кучами ажурных наплывов, дул прохладный ветер и подмигивало солнце на высоком синем, пресинем небе, какое бывает только осенью и редко зимой. Хорошо. Все мои страхи, опасения, изматывающие душу подозрения, отошли на второй план. Даже будто исчезли, растворились в погожем, протёртом тряпкой моей юности до удивительной прозрачности осеннем деньке, и я общался сам с собой. Мысли в голове крутились в медленном вальсе, мышцы шумели нерастраченной энергией.

На глаза мне попался камешек своеобразной формы, с посверкивающими вкраплениями, – сам красный, бурый и белые кварцевые кристаллики отражают искрами солнце. Лежит себе у бордюра отсвечивает, спрятавшись под пятернёй кленового листа. Наверное, он пытался зашухериться от меня, подлезть под дохлый пятипалый биопреобразователь солнечной энергии, затаиться. Не тут-то было, я его заметил, с радостью выкатил из тени, желая сыграть им в футбол.

Проспект Якира шёл от метро до восточного шоссе. В начале с левой стороны проспекта стояли сплошь дома сталинского периода, а справа шёл бесконечный бледно-зелёный, вылепленный, как из сырого теста, военный завод, штампующий детали для нашей славной, непобедимой бронетехники. Я шёл по левой стороне. Мне хотелось не просто погонять камешек, представляя, что это футбольный мяч, но и забить гол. Настоящих ворот я не нашёл, поэтому в качестве их я избрал технологическое углубление, ограничивающее, обозначающее окна полуподвального помещения сталинского дома. На стёклах, защищая их от дурака, висели решётки. Меня эти защитные хитрости, как и стекла, никак не остановили. Если бы подумал, то понял, что при удачном попадании мой хоть и маленький чудо каменный мяч мог спокойно разбить окно. Цели такой не стояло, и перспектива быть пойманным за ухо законопослушным гражданином не пугала.

Встав напротив ямы, я стал с разными финтами отправлять туда камешек. Так как углубление имело цементный ободок, большинство моих попыток натыкалось на элементарное непонимание моего рвения костной материей. Камешек оказался неудобным мячиком и у меня никак не получалось, поддев его на носок ботинка, отправить в яму. Поверьте, я проявлял маниакальное упорство. Ни на кого не обращая внимания, я пинал и пинал камешек. Дома меня ждала мама и остывшие щи, а я изображал из себя нападающего моего, тогда ещё горячо любимого «Спартака».

Ничего удивительно, что, находясь в пылу футбольной лихорадки, я не заметил, как ко мне подошёл парень и встал, с интересом наблюдая мои потуги. Наконец, он решился оторвать меня от столь важного занятия, сказав:

– А я думаю, кто это здесь дурью страдает? Оказывается, это ты Кашин.

Я повернул к окликнувшему меня горящее красным стоп-сигналом лицо (не от стыда, не подумайте, а от прилежного потного старания забить гол). На меня, пуча глаза, усмехаясь, смотрел широкоплечий, высокий, головастик – Федя Викторов.

– Привет! – Не знаю почему, но встрече с ним я обрадовался. Ни капельки не растерявшись, добавил: – А то, кто же ещё, когда его дома ждёт мама из булочной, будет страдать ерундой, пытаясь закатить камешек в яму.

– Точно. Я всегда подозревал, что ты псих! – сказал Федя и заливисто засмеялся. Ещё он состроил свою фирменную рожицу – голова наклоняется к левому плечу, всё лицо удлиняется, пухлые губы складываются в куриную гузку. Забавно. Одно это свойство выражать подобным образом чувства являлось верительной грамотой врождённой харизмы и могло расположить к себе кого угодно. Обаяние, одним словом.

С того дня мы подружились. В школе у меня появился ещё не друг, но уже хороший, лояльный ко мне знакомый, что стало важным, можно сказать, ключевым событием той осени. Это он, потом, привил мне любовь к чтению; это у него я после уроков, а частенько и вместо уроков, зависал, чтобы поиграть на компьютере (!) и послушать рок-метал-панк; это у него я первый раз в жизни оказался на взрослой вечеринке. Но всё эти прелести подростковой жизни ждали меня впереди. Так тесно с ним общаться я стал позже, а пока вся моя жизнь вне стен школы проходила во дворе. Раньше с этим было проще. Двор жил общей жизнью, и все, начиная от ребят из ПТУ, техникумов и кончая совсем мальцами из первого-второго класса, тусовались вместе: исключение не составляли и девочки. Родители выпускали детей без опаски погулять во двор. Непоправимые ошибки случались, но не часто. На улице человек проходил свои первые университеты взросления со своими победами, обидами, опытом, слезами и кровью (в основном из носа).

Поэтому Федя не перешёл из разряда хороших знакомых в друзья до тер пор, пока дворовая вакханалия не стала мне напоминать мою школьную паранойю.

Глава 3. Чики-чики за мудя

Во дворе я общался с Елисеем Романовым – сверстником заправилой, конопатым, с узким лбом, обаятельным и, как потом оказалось, приправленным изрядной долей подлости (он учился в одном классе с Шавыриным): впрочем, это далеко не новость, что в среде подростков бурным расцветают пороки прошедшей юности человечества. Взрослея, человек, как и эмбрион, проходит разные этапы своего взросления, на себе повторяя все те ошибки, свойственные его роду, которые до него совершили миллионы и после совершат миллиарды человеческих существ.

Также в мой круг общения входил, естественно, мой друг Антон Шавырин; Квадрат – настоящее его имя было Сергей, но все звали его Квадрат, прозвище привязалась к нему, когда он однажды зимой появился на улице в шапке ушанке, наверху которой был застрочен квадрат жёлтыми нитками. Квадрат был тщедушный, с редкими волосиками мольного цвета, маленький и злобный, младше меня на год. Ещё я общался с Башковитым Вовочкой, получившим прозвище, закономерно отпочковавшееся от фамилии Головин. И Зоркин Сергей (Еврей) тоже тусил со всеми нами. Вместе со мной эти шесть ребят составляли актив компании нашей пятиэтажки. К такому ядру дворовой тусовки в разное время присоединялись пацаны из соседних домов: Лёха по кличке Завр, старше нас на три года; братья Бурляевы из башни многоэтажки, один – младше меня на год, другой – старше на год; безумный Фил с соседней улицы, ученик путяги, вечный троечник и весёлый разгильдяй. Иногда, пока его не забрали в армию, с нами гулял Стас Зло, самый старший из нас и по-настоящему злой – от того и прозвище. Вот, пожалуй, и все главные действующие лица, девчонок я не считаю, все они переживали пору сказочного детства и всерьёз никем не воспринимались. Ну знаете – лошадки в яблоках, принцы, цветочки, сказочки. Нас всех и меня, в частности, интересовали взрослые особи, которых можно, если не пощупать, то скабрёзно обсудить: в чём я, признаться, неожиданно для самого себя, преуспел. Обсуждать сиси-писи, скажу без ложной скромности, у меня получалось виртуозно. И не за счёт моего богатого сексуального опыта, а за счёт лезущих- текущих самотёком в голову эротических фантазий. Мои выдуманные рассказы, выдаваемые мной за правду, пользовались изрядной и нездоровой популярностью. Мой, хоть и грязный, и пованивающий тухлой селёдкой конёк пошлого рассказчика спасал меня в разных неприятных ситуациях и наравне с ужасными старыми добрыми страшными историями (кровавое печенье, стеклянная кукла, чёрный гроб), тоже переиначиваемыми и заново перепридумываемыми мной, не раз рикошетом избавляли меня от унизительных расправ. Особенно это дальше, по ходу пьесы, стало касаться школы.

Постоянно с нами тусовался двоюродный брат Елисея – Дима, блондин, учился в школе соседнего района, а гулять приезжал к нам. Чёрт его знает, почему он так поступал. Возможно, с его местными дружками у него нагноение давнего конфликта произошло или с нами ему было интереснее. В любом случае он с Елисеем всегда объединялся и давал поддержку в любой сваре.

Да, ещё к нам во двор заходил, чтобы побеситься вместе со всеми, Денис Самойлов, одногодка Завра. Нормальный парень, добрый и справедливый, интересный в общении и по возрасту озабоченный первым сексом, как и все прочие подростки, вошедшие в пору потного прыщавого полового созревания.

Обычно мы зависали на трубах, на крыше котельной, а по вечерам разводили около неё костерок, костерочек мой, костерочечек. Слушали похабные песни в исполнении Вили Токарева, сорились, придумывали разные мелкоуголовные забавы или шли шляться по району и его окрестностям в поисках развлечений. Нормальная такая жизнь русского-советского несовершеннолетнего пацанчика. Через дорогу гудела, постепенно дряхлея, кашляя, стройка из разлива долгостроя и, когда в очередной раз рабочие бросали изображать видимость работы, мы полным составом шоблы перемещались туда, где громоздились плиты, лежали рулоны стекловаты, и привлекательно маячили вырытые в земле ямы с лабиринтом из свай будущего фундамента здания непонятного «секретного» назначения.

Играли мы в разные игры. Одной из самых популярных была забава – «яйцехват» или, по-другому, «чики-чики»: войнушка с обязательным последующим процессом, имитирующим пытки захваченных в плен врагов. Вроде обычная войнушка, но, по сути, имеющая неосознаваемый никем тайный сексуальный подтекст. Мы делились на две группы, определяли роли – кто будет фашистом, а кто партизаном. Кстати, не важно, кто выиграет, потому что одна группа всегда была меньше другой, а значит, предназначалась на роль жертвы и могла называться немецким патрулем, попавшим в засаду, или подпольщиками, угодившими в лапы к гестаповцам. Вообще не важно, кто был кем. То есть мы менялись ролями со стремящейся к справедливости периодичностью. Процесс смены палачей на жертвы и обратно хромал на обе ноги, ведь некоторые парни никак не хотели отказываться от прав заплечных дел активистов, а другие, со скрипом, уходили от почётной миссии мучеников. Но, в общем, игра нравилась всем. Не совсем понарошку, но и не детский сад с «пифами» и «пафами» из деревянных палок, изображающих ППШ и М38.

В конце октября слетели с веток последние ресницы листочков, обнажив самую суть деревьев и жизни, оставив стоять их голыми скелетами, как памятниками памяти смерти, которая тихо-спокойно-терпеливо ждёт-поджидает любое живое существо на планете. Суббота, а значит, – короткий учебный день – три урока и свобода. Уже к часу главные силы актива, в составе шести наглых рыл, собрались за домом и по случаю отсутствия наблюдения жизни на стройке разными там сторожами, ломанулись навстречу приключениям.

Сразу переходить к имитации игрищ в садистов не стали. Вначале решили покурить. Такое тайное удовольствие, украденное из мира взрослых. Я не курил, поэтому удовольствие от того, что смолили ребята, представлял себе с трудом. В любом случае, обычными в нашей среде были сигареты отечественных и восточноевропейских марок – Ява, Стюардесса, БТ, Астра, Прима – раковое говно. В этот раз спонсировал всех Денис. Мы расселись на плитах вокруг укатанного холма песка – нашей большой песочницы, закурили, стали общаться:

– Анекдот, – пробуя пускать колечки дыма, с отсутствующим видом предложил Елисей.

– О, давай! – Башковитый закивал.

– Хе. Про тебя. Ребята, кто про Башковитого хочет послушать?

Вовочка сразу увял, потерял желание слушать глумливые истории, типа, про себя. Другие оживились и выразили криками своё согласие.

– Так вот, идёт Башковитый по улице и видит кафе. Денег у него нету, а жрать хочется. Подумал-подумал, и решил его грабануть. Ага?! Он к двери: просунул свою огромную башку в окошко и как заорёт страшным голосом:

– Давай сюда все деньги, а то весь влезу!!!

Ребята заулыбались – не смеялись, а так вяло хихикали, поглядывая на Вовочку. У него, вдобавок к знаковой фамилии, и в самом деле голова была крупнее, чем у остальных, и не только голова. Половое созревание для Головина шло ускоренными темпами, и пиписька его к тринадцати годам оформилась во вполне самостоятельный орган с габаритами, достойными взрослого мужика. Анекдот вышел детским и совсем не обидным, но Головин всё равно покраснел. Ему не нравилась его кличка и любые насмешки относительно величины его головы. Кому бы такое понравилось?

– Нормально. У тя Башковитый макушка идеальная пепельница, – поддержал спонтанно возникший глум, начатый Елисеем, его брат. Он сидел рядом с Вовочкой и стряхнул ему на голову пепел. Головин вывернулся и отодвинул от себя руку с карающим бычком.

– Ты чё? – Дима замахнулся на него. – Забыл, как бычки в глазах шипят? – И заржал таким искренним звонким смехом.

– Да ладно. – Спонсор Денис решил переключить нас на позитивное созидание внешнего с разрушительного внутреннего макакского подтверждения доминирования в подростковой стае городских трупоедов. – Идеи есть, что дальше делать будем?

Тут влез я:

– Мы же хотели в яйцехват побегать?

– Не, у меня другая идея. Смотрите, вон трубы. – Денис указал на такие трубы -диаметром метра полтора не меньше. Не знаю их предназначения, но точно не для отопления. Может для общей вентиляции?

Начало предложения энтузиазма не встретило, все ждали продолжения.

– Вкапаем одну трубу в песок и устроим морилку.

– О! – Меня восхитила идея. До конца я её не понял, но само слово – "морилка", настраивало на определённый, восхитительный для меня лад.

– Это как? – спросил Квадрат: он приходился каким-то очень дальним родственником Денису и общался с ним всегда на равных, хотя и был на три года младше.

– Да, кого морить будем? – Зоркин деловито нахмурил брови и ждал ответа.

– Это испытание. Кто дольше просидит, тот и выиграл.

– Что поставишь на кон? – Зоркин честно отрабатывал свою кликуху "Еврей", его интересовал не подвиг, а его материальное воплощение – вознаграждение.

Денис поджал губы, покачал головой, но требование приза за терпение показалось ему, да и нам всем, законным. Так проходить морилку всем интереснее.

– Можно на сигареты.

– Я не курю, – снова вылез я. Остальные баловались куревом, и моё замечание никого не взволновало. Ребята согласились терпеть за возможность получить за волевое усилие приз курева. Еврей немного поторговался за всех (остальным это и в голову не пришло), и выклянчил у Дениски целых полпачки Явы явской.

Условия нормальные и мы кинулись к трубам. Меня совсем не расстроило то, что соревноваться в выносливости придётся за сигареты. Я вообще мало значения придавал вещам, деньгам: главное показать стойкость (мой мотив в жизни в прошлом, настоящем и будущем).

Работали все вместе и никто, кроме Еврея, не отлынивал. Немного срались между собой – кто делает больше, а кто, на взгляд кого-то, халявит. Без фанатизма, так: ты мудак, нет, ты сам мудак. А Еврей ни при чём, но недолго, досталось на орехи и ему от Дениса.

Через час коллективных неумелых мучений (без общего начала строители из нас вышли не многим лучше, чем из интернатовских даунов: я как-то раз видел как они в своих мешковатых, аляповатых одеждах территорию интерната убирали – очень похоже) мы вкопали Т-образную серую и уже облупленную трубу с верхним патрубком в песок. Два выхода оказались под землёй, а третий, тот, что посередине, смотрел тёмной окружностью выколотого тьмой ока в низкое, давящее город свинцовой тяжестью хронической депрессии небо.

Дальше нам понадобилось топливо-розжиг для нашей газовой камеры. Старые газеты, листья, немного полусухих веточек вполне сгодились, чтобы наделать достаточно дыма и для гарантированного удушения слона.

Мы всемером забрались в трубу, прикрыли свет выхода фанеркой, Денис чиркнул спичкой – задымил костёр. Первые оранжевые огоньки-огонёчки заплясали на мокроватых газетных листах (в тёмной тесноте мне отлично было слышно нежное шипение – вода испарялась в дым), искры перекинулись на ветошь листьев и веточки.

Сидели мы, плотно прижавшись друг к дружке, наши лица из кисельного зыбкого небытия выхватывались острожными жёлтыми зубами разбуженного пламени. Мне мои товарищи казались пришельцами, прибывшими на минутку погостить к нам прямиком из страшных историй о выходцах с того света в эту трубу.

Запахло горелой прелью, газетной, не такой уж и неприятной вонью. Вначале не дымно и даже не душно, пока Денис не накинул на открытый очаг морилки мокрую тряпку в масленых пятнах. Вот тогда задымило от щедрот настоящего зловония, от адской печки мечты о морилке. Испытание характера растущего организма.

Харкотная дрянь. Через тридцать коротких мгновений, которые летели точно быстрее секунд времени, мне стало хреново. Дым пролез заскорузлой тёркой в горло, в нём засвербело, заперхало, лёгкие стало жечь. Свитер, запиханный мной в ноздри, не помогал. Показалось, что шерсть фильтрует, но это пока я не вдохнул второй раз, и понеслось по тому же странгуляционному кругу. Горло перехватывало изнутри ввёрнутой гарротой в дыхательные пути. И глаза. Глупостью было их открывать. Щипало, резало, выдавливало игольчатой резью слёзы.

Кашель. Мой сосед слева, а это был мелкий засранец Квадрат, закашлялся надсадно, как кашляла моя бабушка больная раком лёгких в последние недели перед смертью. Не знал бы кто рядом, подумал бы, что рядом помирает маленький старичок. Он тоже дышал в свитер, засунув в него голову, но не прижимал ткань вплотную к лицу. Дым легко преодолевал его плетёный в дырочку свиторок, забивался в хилое тело дистрофика и отравлял продуктами углекислого распада кровь.

Квадрат сдался первым. Выскочил, как пробка из бутылки Шампанского. Мелькнул свет. Я инстинктивно приоткрыл глаза. Молочный туман осветился столбом сияния дня, ударившего из отверстия входа. Никакого движения: плотная пелена и кашель ползающего наверху, наверняка на карачках, Квадрата.

– Дыру закрой, Серый! – прохрипело чудище, сидящее напротив и чуть справа от меня. Не сразу, но до меня дошло, что это растужился Денис.

Через минуту светлое облегчение исчезло, потонув в дымной тьме, наколдованной фанерой. Пытка! Настоящая добровольная пытка за призрачную награду в виде сигарет Явы, которые мне на хрен не сдались. К своей чести, скажу, что мыслей выскочить, даже после первого, сбежавшего слабачка Квадратика, у меня не возникло. Лишь сожаление, что я такой мягкий и слёзы потекли сильнее.

Кашель нарастал, как ветер в шторм. То с одной, то с другой стороны слышались туберкулёзные хрипы лёгочной чумы. Вышибало солёные пробки зелёных соплей, кружило во мрак настоящей петлёй виселицы для малолетних долбоносиков. Мне поплохело по-взрослому. Терпение трещало, расползаясь по швам желания дышать, рождавшегося в муках агонии газовой камеры.

Шорох, шорохи, стук. Кто-то поломился наверх. Башковитый не сдюжил. Стал вторым покинувшим наше дымное общество. Услужливый Квадрат, сидевший, как видно рядом с выходом, помня о просьбе Дениса, а ещё из-за подавляемых в семье и школе садистских устремлений, сразу, после появления Вовочки, задвинул деревянную заслонку морилки на место. Так что второй раз насладиться призраком притока глотка свежего воздуха оставшимся в дыму героям не пришлось. Я почти возненавидел и так не любимого мной Квадрата.

Башковитый, откашлявшись, забубнил что-то Квадрату, тот гнусаво отвечал, а потом они вместе, пока я-мы задыхались, скорее не от дыма, а от своего генетически унаследованного от доблестных славянских предков упрямства, засмеялись. И мне показалась, что делали они это специально – с этаким гаденьким ехидством. Они-то дышали нормально, а мы умирали там у них под ногами. Весело им было этим крысюкам, воняющим своей подленькой дуростью. Я, конечно, был к ним не справедлив: мальчики просто радовались своему освобождению, а не потешались над нами. Во всём был виноват мой отравленный дымом мозг, который настроил меня, как личность, существующую вместе с потребностями тела, на злобу – выход сожаления о том, что это не я там, а они.

Еврей продержался чуть дольше, но и он со придушенными словами – "Да ну в изду" – выполз на чистый воздух.

Следующим сдался блондин Дима, мой тёзка, двоюродный братишка Елисея: он пьяным медведем, отдавив мне ногу, заспешил на свободу. Почти сразу его примеру последовал Елисей. Брат пошёл за братом. Если хватит с него, значит, достаточно и для меня.

Мы остались в морилке вдвоём. Я и взрослый (для меня), на полторы головы выше меня, Денис. Наверное, он подумал, что победил, потому что через минуту он победно зашебуршил и двинул к остальным ребятам, активно празднующим возращение к нормальной жизни. А я, замученный и обдолбанный газом, не в силах был его в этом заблуждении разубедить или хотя бы пошевелиться. Я молчал, погружённый в мои впечатления открытия новой для меня боли. Такое маленькое первое моё откровение о жизни, как о слове, пишущемся с большой буквы "Ж".

Денис отмечал победу, прыгая по поверхности над моей головой так, что сыпался песок. Понимаете, они все про меня забыли. Дошло? Просто не считали, что я, новенький, могу всех пересидеть и с самого начала меня не брали в расчёт. Забыли в этой душегубке и, наверное, уже делили сигареты. Денис, как счастливый обладатель выигрыша у самого себя, с барского плеча или с большой радости триумфатора точно их одарит – точно: я его успел хорошо узнать.

Вход остался открытым, но не достижимым. Я в последний раз приоткрыл воспаленные щелки глаз. Их охладил сквозняк, просочившийся сверху, пропихнутый в трубу порывом ветра московской осени. Я вроде раздулся как шар, заполненный до стадии – «дальше лопнуть едким дымом и конец».

В себя я пришёл, лёжа на песке, меня хлопали по щекам. Глаза всё ещё слезились, а рот был сух, как пустыня летом. Никаких запахов я не чувствовал, а носоглотку драло будто в гриппозном угаре.

– Эй, ты как? – Денис спросил, и голос его дрогнул. Долболомом он не был и понимал, что за игрища, устроенные всеми на стройке, будет отвечать он один, как самый старший среди нас.