Крупицы

Игорь Заманский

Крупицы

«Самое высокое искусство – искусство жить»

Архимандрит Софроний (Сахаров). Письма к близким людям.

© И. Г. Заманский, текст, 2023

© Издательство «Наш мир», оформление, 2023

Раздел 1

Никакой

Я родился в Замоскворечье

Я родился в Замоскворечье, детство провёл в Лефортово; юность – на Соколе; зрелость – на Водном Стадионе; итоги – на Мосфильмовской. А если учесть, что мои бабушка и дедушка имели свой дом в Алексеевской слободе, можно считать, что я – коренной москвич.

Родился я в мае 1941-го года. Отец только закончил Военно-политическое училище имени Ленина (ныне Военная гуманитарная академия) и был направлен на службу в Белоруссию. Началась война и в первые же её дни его не стало. Меня он так и не увидел.

После возвращения из эвакуации мы жили уже в Лефортово. Как и Замоскворечье, это тоже старинный московский район со своей архитектурой, образом жизни и послевоенной шпаной. Наш большой, но всего лишь трехэтажный дом располагался на Красноказарменной улице в самом ее начале возле Дворцового моста, что над рекой Яузой. Дом был старый, странный по композиции и с какими-то непонятными «аппендиксами». Проникнуть на территорию этого дома и его многочисленных дворов постороннему человеку было затруднительно, поскольку в этом доме находились службы Академии бронетанковых войск им. И. В. Сталина. Вход на эту обширную территорию охраняли солдаты и пройти можно было только по академическому пропуску. Как солдаты различали нас, детишек, не пуская пацанов из других близ лежащих домов остаётся для меня загадкой до сих пор.

Бронетанковая академия располагалась в бывшем Екатерининском дворце в Лефортово, на Первом Краснокурсантском проезде. Перед революцией это здание занимало Алексеевское военное училище. Понятно, что Краснокурсантским проезд стал после того, как из дворца были вышиблены юнкера.

В те послевоенные годы очень многие учреждения имели ведомственную принадлежность. Особенно это было характерно для военных организаций, которые после победного мая 1945 года были в особом фаворе. У них были собственные не только детские сады, но и магазины, поликлиники, больницы, здравницы на курортах и многое другое. Это относилось и к Бронетанковой Академии, в которой мама стала работать будучи еще в эвакуации в Ташкенте.

Семьи сотрудников и военнослушателей Академии имели возможность отдавать своих детей в принадлежащие ей детские сады и пионерлагеря, которые располагались в ближнем Подмосковье (нынешний район Кунцево и на озере Сенеж под Солнечногорском) или направлять их на отдых в Крым (Алушта), где Академия имела собственные базы отдыха и для детей, и для их родителей. Это было очень удобно и для тех, и для других, потому что иногда родители забирали своих детей из пионерлагеря на весь день. И это было громадным удовольствием и для малых, и для больших. Они вместе проводили целый день у моря, и дети вдоволь насыщались местными фруктами и общением с родителями. Хотя здесь уместно сказать о том, что жизнь в пионерлагерях в те времена была настолько наполнена различными мероприятиями, что скучать о родителях не приходилось. Ну если только чуть-чуть. Тут были и спортивные соревнования между отрядами, и художественная самодеятельность, и работа различных кружков по интересам, и военная игра, и походы. Всего и не упомнишь.

Мои воспоминания начинаются с яслей, хотя кто-то утверждает, что это невозможно. Но я отлично помню эти ясли на Волочаевской улице с их окнами, заклеенными бумажными полосками крест-накрест. Это был еще 1943 год. Может быть 44-й. Помню большую игровую комнату, в которой находилась маленькая деревянная горка наподобие тех, что сейчас стоят практически на всех московских детских площадках, только теперь они, конечно, побольше уже и позамысловатее. Помню всякие прививочные уколы, которые мне делала медсестра в этих яслях. Даже комнату этой медсестры помню!

И детский сад свой я тоже отлично помню. Он находился на улице 9-й Роты. Что это за «Девятая Рота», я тогда, конечно, не знал. И только много лет спустя мне стало известно, что это место было Солдатской слободой, где, в частности, располагалась Девятая рота Преображенского полка.

Детский сад был замечательный: большой, просторный, с громадной угловой тёплой верандой, в которой находилась спальня. В этой светлой комнате с окнами в две стены мы спали днём. Но, если мне не изменяет память, этот сад был «шестидневкой». Туда нас привозил академический автобус. Он отъезжал от Академии в понедельник утром и возвращался в пятницу к вечеру. Родители в эти дни нас провожали и встречали.

Кормежка в детском саду была просто замечательной. Сейчас мне не очень верят, когда я рассказываю, что кроме ненавистной ложки «рыбьего жира» нам давали (и довольно часто!) чёрную икру. Между тем, многие дети относились к ней примерно также, как и к «рыбьему жиру». Ведь это был не сладкий, а соленый продукт. Мне же икра понравилась сразу. И прекрасно помню, как с удовольствием подъедал ее за всеми, перекладывая икру с их хлебных ломтиков на свой.

Это был зимний детский сад. А летний и пионерлагерь располагались в Кунцево на высоком берегу реки Москва. Замечательное, красивое место! Сейчас на этом месте за высоким частокольным забором располагается Дом творчества художников (наш бывший пионерлагерь), а над ними детская горнолыжная база ЦСКА (наш бывший детсад), на которой я совсем еще недавно катался по выходным дням.

У Академии был еще один пионерлагерь, на озере Сенеж. Он тоже был замечательным, поскольку кроме красивого озера там имелся учебный танкодром Академии, и нас иногда катали на танках, хотя даже полазить по ним было громадным удовольствием. И не только для мальчишек, но и для девчонок тоже. Там же я научился плавать благодаря замечательному нашему лагерному физкультурнику, имя которой я помню до сих пор: Мария Исааковна.

Как я уже упомянул, в здании Екатерининского дворца располагалось Алексеевское военное училище, а в нашем доме Алексеевские казармы. В основном корпусе к описываемому времени располагалось офицерское общежитие военнослушателей Академии, а в «аппендиксах» различные службы. В одном из них были устроены квартиры для «вольнонаемных». В квартире номер 41 проживали мы: мама, ее супруг (то есть мой отчим), мой старший брат и я. Вообще, назвать квартирой то помещение, где мы жили, сегодня трудно. Это была семнадцати – или восемнадцатиметровая комната без всякий удобств. Коридорная система с кухней (семь кв. метров) на пять семей.

Ребячья жизнь проходила либо во дворе, либо в парке. Во дворе мы играли в футбол, в «пристеночку», в «расшибаловку», в «козла» (не в доминошного!) и другие многочисленные мальчишечьи игры. В одном из дворов нашего дома располагался большой дровяной склад Академии – настоящее раздолье для мальчишек! Там мы устраивали военные игры, сооружали, так называемые, штабы, где мы прятались от родителей и иногда тайно покуривали.

Напротив нашего дома был парк МВО (Московского военного округа). Это было второе знаковое место нашего времяпрепровождения. В парке мы смотрели футбол и другие спортивные игры между сильнейшими командами Москвы, играли сами, катались на качелях и купались в нескольких прудах, которые расположились на его обширной, как нам тогда казалось, территории.

Вечерами парк был в распоряжении взрослого люда и лефортовской шпаны. В основном там гуляли офицеры близлежащих военных учреждений: помимо Бронетанковой академии недалеко располагались Академия химзащиты, Высшее училище военных переводчиков и подразделения Московского военного гарнизона.

Мама работала в политотделе Академии и занималась семьями военнослужащих. Скандальная работа! Приходилось часто срываться из дома, чтобы разбираться в конфликтах, которые частенько возникали между женами офицеров Академии. В те времена мало кто жил в отдельных квартирах. В основном это были коридорные системы с общими кухней, туалетами и пр. То не поделят конфорки у плиты, то кто-то что-то поставил не на свой столик или сказал что-то не то. Наконец, ссоры ревности. В общем, было где разгуляться бытовым проблемам!

Задача мамы была гасить возникающие конфликты, что частенько было трудно и всегда неприятно. И конечно сторона, не получившая официальной поддержки, таила в себе обиду. Возможно, этим объясняется одно событие, которое произошло со мной ещё в дошкольном возрасте. Однажды, когда мама была на работе, одна наша соседка повела меня в церковь Святых Петра и Павла, что располагалась недалеко от нашего дома. Там, как я теперь подозреваю, меня тайно от мамы крестили. Хотя уверенности в этом нет: помню окропление водой и вкус вина. Мама была членом КПСС и работала в Политотделе Академии. Факт крещения в церкви ее сына в те времена не мог приветствоваться. И даже наоборот, мог негативно отразиться на служебном положении мамы. Поэтому однозначно сказать, чем руководствовалась соседка, благими намерениями или наоборот, мщением за разборку не в её пользу, не могу.

«Почтовый ящик»

Моя трудовая деятельность началась рано. Связано это было с производственной практикой, которую мы проходили уже на втором курсе. Практику проходили на, так называемом, «почтовом ящике» (сокращенно – п/я). Это было оборонное предприятие под кодовым номером, который, не заглядывая в трудовую книжку, помню и сейчас, как будто только что вышел из проходной. На каждого из нас завели трудовую книжку, в которой записали мою первую рабочую специальность: слесарь второго разряда. Хорошо помню, что я, как и другие с нашего курса, не слесарил. Чем мы там занимались, сейчас сказать затрудняюсь, но с нашей стороны это явно не было саботажем, как у Яна Отченашека в книге «Хромой Орфей». Видимо, наша «практика» не очень была нужна предприятию, и, по существу, профанировала многие тогдашние указания.

Однако впечатления от этой «трудовой практики» я сохранил хорошие. Может быть потому, что там мне встретились очень интересные люди. К примеру, мастером цеха, в котором я числился, был человек, который долгое время служил в органах КГБ. Здесь же он оказался в силу серьезного ранения в мирное время, после которого был комиссован. Конечно, как бывший работник «тайного фронта» он знал много разных историй, о которых рассказывать не мог, но во многих его словах угадывался человек с интересной биографией. От него можно было ненавязчиво получить и некоторые уроки, которые усвоились на всю жизнь.

Рэм (так звали этого товарища) был женат на очень красивой женщине. Однако и по первой своей работе, и по нынешней он вынужден был иногда отсутствовать дома из-за служебных командировок. Его сослуживцы порой подначивали его, не боится ли он оставлять свою жену одну на длительные сроки. Рэм никогда не злился на подобные вопросы и спокойно отвечал, что не позволяет себе думать об этом, считая, что решение надо принимать только тогда, когда к этому появится серьезный повод.

По окончании учебы я был распределен в другой «почтовый ящик». По времени это был период, когда в стране широко развернулась дискуссия о «физиках» и «лириках», в которой на мой взгляд «физики» превалировали над интеллектом «лириков». Я, несмотря на свое технической образование, по своей внутренней конституции был, безусловно, «лириком». А попал, естественно, в среду технарей, то есть «физиков».

Встретили меня очень хорошо, я сказал бы даже тепло. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что был тогда несколько завышенного мнения о своей особе. И, попав в среду «физиков», был бит неоднократно в спорах и простых разговорах своими сослуживцами. Но, видимо, во мне было что-то располагающее, что не позволило им выдавить меня из своей среды. Эта среда дала мне кличку «князь», что, по всей вероятности и в какой-то степени отражало мое несколько заносчивое появление в коллективе. Но среди них я понял, что, по существу, мало что из себя представляю, и чтобы сравняться с теми, кто меня окружал, нужна большая и повседневная работа над собой.

В лаборатории, в которую меня определили, работали чрезвычайно интересные люди, многих из которых помню по сей день: Олег Василенко, Лева Малорацкий, Линард Кириллов и другие. В моей памяти хранится какая-нибудь история о каждом из них. Некоторые могут показаться читателю не интересными, но каждая из этих историй в той или иной степени характеризует время, порядки и взаимоотношения той поры.

Вот, к примеру, история о разгильдяйстве. Олег Василенко, вернувшись из длительной командировки с одного из уральских полигонов, решил приобрести в кредит дорогой по тем временам и только что появившийся в нашей стране радиоприемник 1-го класса «Фестиваль». Придя в магазин, стал оформлять покупку. Бухгалтер, женщина средних лет, взглянув на Олега поверх очков, грозно спросила его, разглядывая паспорт Олега:

– Молодой человек, что это за бумажку вы мне подсовываете? Олег бодро и пока еще весело отвечал:

– Не бумажка, а паспорт! Неужели не видно?

– Не паспорт это, гражданин, а филькина грамота. Посмотрите, здесь же нет гербовых печатей. Ни на первой странице, ни на второй! – Отвечала бухгалтер магазина, возвращая Олегу паспорт.

Олег был ошеломлен: многие годы он ездил с этим паспортом, в которых действительно не было положенных гербовых печатей, в командировки по оборонным предприятиям и полигонам, представляя в первые отделы свой паспорт, и нигде не обратили внимание на отсутствие печатей в документе, удостоверяющего личность гражданина страны. А бухгалтер в магазине…!

Лева Малорацкий – красивый и чрезвычайно начитанный и умный старший инженер. Для начала следует сказать, что по сложившейся практике мы ездили на полигоны, как правило, с так называемым «изделием», что на практике было каким-нибудь практическим результатом работы нашей лаборатории. Естественно, в таких случаях нас сопровождала охрана, располагавшаяся либо с нами в купе, либо в соседнем (вместе с «изделием»). Но в одну из таких командировок Лева должен был отправиться один, то есть без «изделия», а значит и без сопровождения. Поэтому командировочные ему были выписаны с учетом плацкартного передвижения. Леву это возмутило и ехать в командировку он отказался. Директор вызвал его к себе в кабинет, что называется, «на ковер». Разговор оказался коротким, поскольку на возмущение директора и его слова о том, что Малорацкий является всего лишь старшим инженером, Лева гордо ответил, что в американской армии солдаты и офицеры носят одинаковую форму и только знаки отличия на этой форме у них разные. С тем он и вышел из кабинета. Мы все ждали сурового ответа директора, но, к своему удивлению, в тот же день Леве были выписаны документы на проезд до места назначения в купейном вагоне железнодорожного поезда. Авторитет Левы после этого существенно вырос. Авторитет директора, кстати, тоже не упал!

Линард Кириллов. О нём я мог бы говорить много, поскольку с ним меня связала долгая дружба. Его имя означало на самом деле что-то из слов Ленин и народ. К сожалению, за давностью лет вспомнить сейчас уже не могу. Звали его все, однако, по-простому: Лёня. Родился он в Соединенных Штатах, куда в тридцатые годы прошлого столетия был командирован его отец-инженер для получения передового опыта. Интересно было наблюдать за реакцией людей, которые по роду своей службы интересовались местом рождения Линарда – штат Айова, США. В те времена это вызывало одновременно и оторопь, и ужас, и подозрения.

Прежде, чем распределиться на это предприятие (в те времена каждый выпускник учебного заведения обязан был отработать на советском предприятии по, так называемому, распределению два или три года), я проходил там преддипломную практику. Её руководителем был назначен Линард Гаврилович Кириллов, который был заведующим одной из лабораторий. Это был высокий молодой человек с таким же высоким, если позволите мне сравнивать несравнимое, высоким голосом. Слушать этот голос было неприятно до той поры, пока не привыкаешь к нему и не узнаешь, до чего же хорош его обладатель. Линард был старше меня на семь лет. Умный и внутренне потрясающе привлекательный: порядочный, тактичный, широко образованный. После близкого знакомства с его семьей я еще больше утвердился в этих характеристиках. С удовольствием вспоминаю его маму, Янину Викторовну, латышку по национальности. Это потом я, много раз бывавший в Латвии, испробовал многое из местной национальной кухни. Но первое знакомство с этой кухней состоялось в доме Янины Викторовны. До сих пор не могу забыть самое простое, чем она угощала нас, когда мы приходили в ее дом накоротко: сладкий чай и черный хлеб с намазанным на него подсолённым творогом с тмином.

Время моей практики, к сожалению, совпало с не самым удачным периодом в семейной жизни Линарда и, возможно, именно это поспособствовало нашему сближению. Мы много проводили времени вместе и на работе, и вне её. Командировки на полигоны доставляли мне большое удовольствие, поскольку разнообразили мою жизнь. Благодаря высокому профессионализму Линарда нам удавалось справляться с запланированной работой значительно быстрее, и это позволяло высвободившиеся дни использовать для знакомства с окрестностями и новыми людьми.

Вспоминаю о коротком времени пребывания в этом «почтовом ящике» с большой грустью. Жизнь так сложилась, что мне пришлось поменять не одно место работы. Но те годы были лучшими! И потому что был молод, и потому, что попал в удивительно хороший коллектив, оказавший неизгладимо радостное и необходимое для меня воздействие. Но продолжать работу по закрытой тематике, к тому же в техническом направлении, мне все больше становилось не с руки, поскольку во мне проснулась гуманитарщина. Поэтому я принял твердое решение сменить профиль своей работы.

Некоторое время спустя, уже работая в международном отделе Института черной металлургии имени академика И. Бардина и одновременно обучаясь на экономическом факультете Московского госуниверситета, мне нагодали, что меня ждет поздний успех. Человек, который мне это предсказал, работал в отделе прогностики итальянской компании «Italsider», с которым сотрудничал наш институт. Он ничего обо мне не знал, кроме даты моего рождения. Я тогда ничего из себя не представлял, достаток в семье был скромным, никаких особых знакомств и высоких покровителей не наблюдалось. Да и что такое, собственно, успех в то время не имелось чёткого представления. То есть оно, наверное, всё-таки было, но дальше дачи и машины, как это полагается у малоимущих, не катило. А у меня, как у молодого человека, вообще имело весьма примитивное толкование: сдам я завтра историю партии или завалю, состоится ли свидание с имярек или нет… И тому подобное. А если что-то более существенное, то не всегда определённое, типа «вот, мол, закончу университет и…».

Толкование успеха в разные годы бывает различным. Дачу я построил, машину приобрел. То есть по тем, давним, меркам успех налицо. И только много позже становится важным почти для каждого здравомыслящего человека, не обуреваемого глобально высокими порывами, что успехом является сегодняшнее состояние твоей души, семьи, близких тебе людей, а материальное благополучие, как фактор помогающий сохранять душевное равновесие, гармонию в отношениях с ними. О здоровье не говорю, поскольку оно является для любого человека началом всех начал. Нет здоровья – о чём ещё можно рассуждать!

Важной составляющей успеха, определяющей его, является наличие творческого начала внутри каждого из нас. Творческое начало – это ведь не обязательно склонность к каким-либо видам искусства, литературы и т. п. Творчество ведь можно проявлять в чём угодно, если не выполнять свою работу по шаблону, а со стремлением выполнить её как можно лучше, красивее. Независимо от того, где ты работаешь – в академическом институте или в «почтовом ящике». В общем, везде и всегда.

Знаковые встречи

Помните, Паоло Коэльо в одном из своих романов пишет о том, что в жизни человека всегда встречаются знаки, которые дают ему определённый сигнал, позволяющий, как бы остановится, задуматься, внести в своё поведение необходимые коррективы, возможно даже изменить свой жизненный вектор. Не все мы и не всегда замечаем эти знаки или воспринимаем их как сигнал к необходимым изменениям. В моей жизни, как я считаю, было несколько знаковых встреч или, по крайней мере, таких, которые оставили в моей душе глубокий след. Не всем им, к сожалению, я отдал то место, которого они были достойны, не все их я своевременно и высоко оценил. И ни одной из них, к ещё более глубокому сожалению, я не воспользовался. И сожалею я об этом не корысти ради, а потому, что каждая из них, из этих встреч, обещала мне совершенно другие, гораздо более широкие просторы для саморазвития, наполнения собственного «я» богатым духовным содержанием. Сегодня я хочу рассказать о четырёх таких «окололитературных» встречах.

Виктор Урин. Круг моих интересов в двадцатилетнем возрасте был весьма разнообразен. Чем я только не увлекался в молодые годы! Тогда я ещё не был знаком с высказыванием известного английского эссеиста Гильберта Честертона, который считал, что «проникать в глубь явлений гораздо достойней, чем порхать по верхам». Одним из моих увлечений в далёкие шестидесятые была пантомима. Пантомима, как мне представляется, довольно не простое искусство с точки зрения зрительского восприятия. История её в нашей стране недолгая и весьма печальная. И, может быть, по причине не всем ясного целевыражения актёрской игры пантомима не пользовалась в советские времена признанием у чиновников от искусства. Однако гастроли двух великих французов – Жана-Луи Барро и Марселя Марсо, а также такого синтетического театра как «Латерна Магика» из Праги вызвали в СССР большой общественный интерес к этому виду искусства. Повсюду возникали любительские студии пантомимы, куда хлынула прежде всего вольнолюбиво настроенная молодежь, разумеется, не владевшая основами актерского мастерства. Я был очень подвижным и гибким молодым человеком и постоянно чего-то изображал на работе и среди друзей. И однажды кто-то из них посоветовал мне, – думаю, в шутку, – чтобы я пошёл в группу пантомимы «Театра поэта», который организовал при МГУ известный в ту пору поэт Виктор Урин.

«Театр поэта» был в то время любимым детищем Виктора Урина, человека весьма неординарного, иногда сложного в общении, но чрезвычайно интересного. Театр стал прообразом родившейся впоследствии на Центральном телевидении известной и любимой телезрителями передачи «От всей души» с легендарной ведущей Валентиной Леонтьевой. Театр ставил спектакли-«однодневки», в которых воссоздавалась обстановка какого-либо времени или события, и на сцене в игру вплетались живые свидетели тех событий. Вот что писала в те дни пресса о нашем театре:

«…он родился в апреле этого года в Москве. Скромный, тихий, ни на кого не похожий. Форма представления в «Театре поэта» необычна – слово здесь в синтезе с рисунком, цветовым пятном, светом и музыкой. Создатся искусство порой ещё робкое, но интересное, самобытное…» (Известия, 15. 06. 65).

«…в театральном семействе столицы прибавление: родился «Театр поэта». В представлениях объединились театральное искусство, поэзия и живопись…» (Советская культура, 17. 06. 65). С той поры я часто возвращался мыслями к создателю «Театра поэта» Виктору Урину, которому гораздо позже посвятил такие строки:

Он создавал театр поэта,И был известен как бунтарь,А я пришёл из полусвета,Как мим, алкающий грааль.В спектакле им соединялисьПоэзия, движенье, ноты,А в зале слёзы разливались,Когда на сцене гибли роты.Он был полпредом идеалов,Но я не знал ещё тогда,Что историческою встречейПомечены мои года.Я опоздал, что так привычно,И так обидно, как навет.Хотел б к нему для встречи личной,Но вот беда: его уж нет…

Эти стихи я написал, когда мои постоянные воспоминания о нём, наконец-то, не подтолкнули меня к реальным поискам. Где он сейчас, почему о нём ничего не слышно? Ведь он уже в те годы, когда я встретился с ним в «Театре поэта», был известным в стране поэтом! Я полез в Интернет… И снова, как уже не раз замечал за собой, опоздал: с полгода, как его не стало! Я узнал то, что знали, наверное, все, кроме меня…Конечно, я мало был с ним знаком, но и те короткие встречи позволили мне определить Виктора Урина как человека-стихию. Мне близок этот образ, потому что я сам, по крайней мере, в молодости, как казалось моим друзьям, тоже был человеком-стихией. Эмоции часто опережали мои поступки. Интересно, что однажды, беседуя в Доме литераторов с замечательной советской поэтессой Риммой Казаковой, я услышал от неё примерно такую же оценку В. Урину. Она говорила, что он был, безусловно, честным и талантливым человеком, но неоднозначным в своём поведении, не простым в общении. Вспыльчивым и бескомпромиссным, а его принципиальность не всегда была оправдана.