Факультет

Я рассказываю девятиклассникам про «Плот «Медузы» Жерико, читаю им лекцию по «Валтасарову пиру» (Библия, Байрон, Гейне) и ухожу с практики, как мне кажется, не прорастив доброго зерна в их злобных душах.

60.

При взгляде на Марину как-то верилось, что она отдаст себя детям, не оставив камня на камне от личной жизни, которой у нее вроде бы и не было вовсе…

После удачной практики на четвертом курсе во 2-й школе Пантелеева уверяла Маринку, что сделает все возможное, чтобы добиться для нее места в этом престижном очаге образования и воспитания подрастающего поколения. Маринка была польщена и довольна.

Потом, ближе к распределению, Пантелеева, правда, развела руками:

– Вот если бы у тебя, Мариночка, была мурманская прописка. Вот если бы ты вышла замуж, получила прописку… Тогда, может быть.

И что вы думаете? Маринка вышла замуж, получила прописку, родила ребенка и… послала всю эту педагогику к такой-то матери.

61.

Марина Долгирева

– Нам так жаль, что Марина Борисовна от нас уходит. Она – наша любимая учительница. А нам теперь опять дадут какую-нибудь старую крысу, – с горечью поведали мне еще не умеющие врать гимназические шестиклассники, когда Марина бросила преподавание в одной из самых престижных гимназий города и пошла работать корректором в газету.

За такие слова можно было и остаться. Нечто подобное вряд ли услышит в свой адрес корректор.

– Я только теперь почувствовала себя взрослой, – заметила как-то Марина, перекочевав в корректорское кресло.

Что ж, с годами желание быть взрослой может сильно поубавиться, и образовавшуюся пустоту вряд ли заполнят выправленные гранки…

62.

Мы – переходное звено. До нас преподавался научный коммунизм, после нас – политология. Нам достался научный социализм. Его вел у нас декан Сомов. Он нес что-то маловразумительное на лекциях, мы – на семинарах.

Мечом карающим для Сомова был Эдик, у которого на каждое слово декана находилось пять в ответ. Со стороны Эдика было некорректно ставить декана в такое скверное положение. Хотя, с другой стороны, Сомов все равно не знал, чем занять нас два долгих семинарских часа. Эдик же с легкостью заполнял их доказательствами необходимости независимости Латвии или падения коммунистического режима в Советском Союзе. В изложении Эдика это было если и не совсем социалистично, то, по крайней мере, очень научно. Мы слушали его с обманчиво умным видом ротвейлеров, выполняющих команду «сидеть!»

63.

У нас общее языкознание. Чупашева как-то бочком заходит в аудиторию. Боже, как хорошо она знает русский язык. Кто мы по сравнению с ней в этом вопросе? Англичане мы. Англичане…

64.

Ольга Михайловна – строгий преподаватель. И очень культурный человек. Если бы ее назначили в расстрельную команду, она обязательно сказала бы приговоренному:

– Пожалуйста, разрешите вас расстрелять. Подвиньтесь чуть-чуть вправо, если вам, конечно, не трудно: так будет удобнее и мне и вам.

65.

Можно писать рефераты и защищать их перед экзаменационной комиссией, вместо того чтобы сдавать «гос» по научному социализму. Сомов увлек нас этой сомнительной выгодой, и мы бросились разбирать темы…

Мы сидим с Маринкой Дуничевой на стульчиках в деканате и водим моим пальцем по длинному списку. Многие темы уже застолблены – против них подписаны фамилии наших товарищей по несчастью.

В конце концов нам надоедает делать умные липа, и я выписываю против двух тем наши имена. Маринкино счастье в эту минуту, наверное, вышло в туалет, ибо недели через три, когда Дуничева уже натаскала из областной научной библиотеки кучу книг и настрочила листов десять темной мути то ли о мавританской рабочей партии, то ли о партии рабочего класса Бангладеш, Сомов подозвал ее на переменке:

– Марина, эту тему еще раньше выбрала Инна Цурихина. Тебе придется искать другую, Марина.

На Маринку жалко было смотреть.

– Послушай, давай я пойду к Сомову и подтвержу, что тема была свободна, кода ты ее выбирала? – предлагаю я.

– Не надо, – всхлипывает Маринка. – Сомов скажет, что Цурихина писала невидимыми чернилами, или еще что-нибудь.

Маринке пришлось сдавать «гос», а про народную партию Свазиленда поведала комиссии Инна Цурихина…

66.

Я вывожу в тетрадке: «13 сентября I990 года». Я готовлюсь конспектировать лекцию Смирнова по советской литературе.

– «Тихий Дон» как роман-эпопея, – оглашает Альберт Сергеевич тему очередной лекции.

Я пишу: «Т.Д» – роман-эпоп». По-научному это называется скорописью. Маринка Дуничева рисует на полях моей тетрадки жуткого вида лошадь…

– В центре «Тихого Дона» – социальная и духовная жизнь народа, не только казачества, в переломную, трагическую эпоху революции и гражданской войны, – начинает Смирнов, мерно покачиваясь в такт своей заунывной лекции. – Шолохов показывает, что произошло с народом в целом и что происходит с отдельными человеческими судьбами. То есть, на первом плане у Шолохова – человек. Шолохов старается быть объективным. Картины народной жизни занимают у него центральное место. Они показаны широко и в эволюции, а не в статике.

В начале романа имеется своеобразный эпический зачин. Это предыстория семьи Мелиховых. Шолохов психологически мотивирует необычность характера, темперамента Григория Мелихова, противоречивость его натуры…

– Что это за лошадь, Марина?

– Это конь. Гнедок.

Я начинаю рядом рисовать вторую уродину.

– Так, Григорий не может владеть собой в определенных случаях, не может обуздать себя, – это опять Смирнов. – Вся его жизнь соткана из противоречий. Это восходит к тому, что его бабка была турчанкой. Дед же тоже вел себя, как Григорий. Григорий способен противостоять общепринятому. Он не боится быть «белой вороной». Уже в предыстории автор показывает многие особенности казачьей жизни. Потом Шолохов подробно изображает казачью среду – семьи Мелиховых, Астаховых, Коршуновых. Он показывает их жизнь безо всякой идеализации. Так, он показывает патриархальные отношения в казачьей среде. Автор показывает сословную психологию казачества. Например, плохое отношение к чужакам…

– А это его жена, – говорю я Маринке. – Гнида.

– Все, – заявляет она, бросая вслушиваться в ахинею Смирнова, – давай рисовать «видеоклипы»?

Я хладнокровно киваю…

– Таким образом, – надрывается Смирнов, – Шолохов показывает не только жизнь людей в целом, но и многообразие отдельных личностей. Человек у него – существо не только социальное, но и биологическое. Шолохов показывает, что на судьбу человека влияют не только социальные, но и личностные качества, физические даже…

– Это наездник Гниды, – объясняю я. – Его зовут Разгульдяй.

– А это что у него в руке?

– Это не рука – это нога. Со шпорами.

– Нога со шпорами?

– Сапоги со шпорами. Но они тонкие – их не видно. А шпоры видны.

– А вот тут, на носу, что?

– Это ухо, а не нос!

– Ладно, – криво улыбается Марина. – Сейчас будет наездник и для Гнедка! – и берет в руку ручку…

Мы с Дуничевой рисуем видеоклипы. Текст безразмерного романа пересказывает Альберт Сергеевич Смирнов…

67.

Альберт Сергеевич преподавал нам советскую литературу. Единственным достоинством его лекций было разжевывание содержания никогда нами не читаных книг. Всех этих Бондаревых, Васильевых, Быковых и прочую литературную нечисть мы отвечали по конспектам Альберта Сергеевича и отвечали хорошо.

Он знал море книг, до которых у меня не доходили нервы. Именно нервы. Ибо руки мои были на месте. И эти руки держали эти книги. Но уже к третьей странице нервы мои иссякали… Альберт же Сергеевич прочел их все, запомнил содержание и даже мог доступно пересказать его нам более или менее близко к тексту

Но иногда доступность лекций Смирнова обращалась против нас. Это бывало в те редкие моменты, когда мы проходили писателей хороших, тексты которых мы прекрасно знали. Вот это была мука мученическая!

– И тогда в Москву приехал дьявол, – говорит, раскачиваясь, Альберт Сергеевич. – Там, в романе, он сразу так, правда, не называется. Его фамилия – Воланд. Во-ланд. С «д» на конце. В-о-л-а-н-д. С «д» на конце…

Мы мученически закатываем глаза, зеваем, нервно чешемся во всех местах.

На таких лекциях мы платили за все…

68.

– За сладострастным влечением к России в творчестве Блока появляется город Медного Всадника – Петербург. Это как бы город, расположенный под великим городом Энрофа. И уже не Даймон, а какое-то исчадие Дуггура водит поэта… – эту ахинею я несу на литературной критике.

Мы разбирали доклады. Тема нашего с Дуничевой – «А. Блок. Попытка суда над ним в критике 20 века». Я докладываю по «Розе мира» Даниила Андреева. Уже само название книги мне не понравилось: оно обещало самые мрачные виды на чтение.

– Жанр – видение, – прочел я в аннотации и вздрогнул от предчувствий. Когда же я начал читать, то понял сразу, что Данечку не надо было в тюрьме баловать бумагой и чернилами…

Иванова внимательно вслушивается в наш с Данечкой бред о Дуггуре и Даймоне… Неужели она что-то в этом может понять?

69.

«Иванова не любила Маринку Дуничеву». Запись сделана со слов самой пострадавшей, т.е. Дуничевой. Маринка грешила на случай, столкнувший ее с Ивановой еще на первом курсе под стенами общежития. Что делала Дуничева у оплота студенческой вольницы – понятно: кликала судьбу. Но что там делала Иванова? Это покрыто мраком, единственной светящейся звездочкой в котором является Маринкина сигарета…

Это были старые патриархальные времена, когда курение еще не приветствовалось в среде субтильных первокурсниц. По ее собственным словам, Маринка завидела Иванову слишком поздно, чтобы выбросить окурок. Иванова поздоровалась с Дуничевой и прошла мимо…

– Лучше б я ее сожрала, – людоедски жалилась мне Маринка уже на третьем курсе.

– Иванову?!

– Да нет, сигарету.

– Марин, ты преувеличиваешь, – вразумляю я ее. – Иванова в тебе души не чает…

О, как я ошибаюсь, как я ошибаюсь! Мой годовой план по ошибкам выполнен на одном этом случае. Когда на пятом курсе мы сдавали Людмиле Львовне теорию литературы, Маринка в качестве дополнительного вопроса получила следующий:

– Курить еще не бросили?

Да, не любила Людмила Львовна Иванова Маринку Дуничеву…

70.

В личной жизни Людмилы Львовны чувствовался какой-то надрыв, который один только и способствует занятиям искусством и привлекает к себе, толкая вас навстречу некоему тайному знанию.

С Людмилой Львовной хорошо бы было встретиться в ночь под Рождество где-нибудь в зале при свечах. И в разноцветной мишуре. И с запахом хвои, апельсинов и старых книг. Чтобы поговорить о Коте Бегемоте с Коровьевым или о Фаусте. Или о том, зачем мы живем и что движет мир вперед: наша жажда жизни или наше стремление к смерти… Причем совсем не обязательно было бы с ней соглашаться. Я же не говорю – соглашаться, я говорю – поговорить.

Людмила Львовна – человек искусства, алхимик от литературы. Вокруг нее в полумраке мерцают тени героев прочитанных книг. Жизнь идет, годы плывут… Остается только литература – вечная и странная страсть некоторых людей, стремящихся в бездну, сокрытую от глаз большинства…

71.

Как-то так получилось, что Людмила Львовна нас начала, и она же нас и закончила: на первом курсе она вела у нас введение в литературоведение, а на пятом – теорию литературы.

– Образность, главное образность, – говорила она нам на литературоведении. – Что вы чувствуете, прочитав это?

Вика Куклина, прочитав «Шинель», увидела кулак.

– Вот, в этой девочке что-то есть, – воодушевилась Людмила Львовна. – Не знаю, как пойдет дальше, но что-то чувствуется.

А дальше не пошло. Это было в начале первого курса, и спустя несколько месяцев Вика бросила институт. Мне до сих пор интересно, кто же из них ошибся – Иванова или Куклина?

А мне лично всех было жалко на первом курсе: и Акакия Акакиевича, и дядюшку Жюля, и еще кого-то там…

72.

Суровость пришла с возрастом. С видом гестаповца, выбирающего из списка жертву для расстрела, я вожу на пятом курсе пальцем по перечню вопросов к теории литературы:

– Задачи и цели изучения теории литературы.

– Литературоведческая мысль до начала 19 века.

– Литературоведческая мысль 19 века.

– Художественный образ.

– Искусство и действительность.

– Идея художественного произведения.

– Сюжет художественного произведения.

– Композиция худо…

Принадлежа к особо отличившимся на семинарах (без ложной гордыни признаюсь, что доходило нас до тех семинаров так мало, что пришедшим приходилось отличаться всем) я имею право вместо экзамена взять один вопрос и подготовить по нему доклад.

– Искусство и действительность… – бормочу я, – искусство и действительность…

Жертва, похоже, выбрана.

Вскоре вечерочком я отлавливаю Людмилу Львовну в коридорчике, она ведет меня в крохотную медицинскую аудиторию, увешанную скелетами и кишками, где я и доверяю ей интимным шепотом результаты моих исследований…

73.

– Мы в деревню не поедем! – твердо сказали мы на распределении.

– А надо бы, – уверил нас какой-то толстый дядька из областного комитета по образованию.

– Нет!

– Вам еще «госы» надо сначала сдать… – угрожающим тоном заметил декан Сомов, косясь куда-то в сторону.

– Нет! Мы все равно не поедем. Ни за что. Нас зароют там, где мы окончили институт!

И мы не поехали…

74.

Крутая Дресва.

Это не ругательство. Это название деревни из одноименного романа местного маститого писателя.

Перед самыми «госами» нас осчастливили литературным краеведением. И Людмила Тимофеевна с энтузиазмом ведает нам о Виталии Семеновиче Маслове, который эту «Крутую Дресву» и написал нам на погибель.

Мысли наши уже, как у исповедавшегося больного, – в мире ином. Мы практически уже закончили институт и впереди у нас только «госы». Только «госы» и… это вот проклятое краеведение.

Лица у нас отрешенные. Мы даже не шумим. Нет.

– Все произведения Маслова объединены одним местом действия – деревней Крутая Дресва, – радостно сообщает нам Пантелеева.

Кто-то вежливо кивает. Мол, ну что ж с ним поделаешь.

– Виталий Маслов литературную свою деятельность начал в 1968 году, – все еще надеясь, очевидно, выжать из нас слезы умиления, доводит до нашего сведения Людмила Тимофеевна.

В глазах у всех немой вопрос:

– Зачем? Зачем он начинал?

– Да, это не Пастернак! – не выдерживает Пантелеева. – Это не Пастернак!

Все согласно кивают: да, мол, поняли уже…

75.

Госэкзамены… Их было четыре. Научный социализм прошел вяло. Большинство из нас подготовили доклады. Тема моего звучала так: «Особенности современного рабочего движения в развитых капиталистических странах». Главным было не содержание – главным была форма.

– Двадцать страниц машинописного текста через два интервала, – сказал нам декан Сомов.

Можно было подумать, что они не читали наши рефераты, а мерили их линейкой. «Они» – это члены государственной экзаменационной комиссии, которых мы имели честь лицезреть в день нашего первого научно-социалистического «госа». Мне было их искренне жаль: прочитать такую гору мусора, да еще потом прослушать (нам давали по десять минут) наиболее скверные места из нее, делая при этом умные лица…

– Вам нужно было части текста нумеровать согласно вашему плану, помещенному в начале, – сказал мне перед экзаменом рецензент.

Это единственное, что его смутило.

– Откуда же мне было знать, что вы такой дурак, – чуть не ляпнул я. – Даже школьников не заставляют нумеровать части сочинения.

Перед русским языком все тряслись больше всего. Мы символично сдавали его 13 июня…

Число не радовало. Обилие вопросов и отсутствие на них ответов не радовало. Плохая погода не радовала. Холод в аудитории… Правильно: тоже не радовал. А что же радовало?

Порадовала – не порадовала, а немного повеселила нас Кондратенко. Она выскочила из аудитории, как ошпаренная:

– Ой, такое спрашивали! Ой, такое!!! Сложное! Правописание «не» с глаголами и деепричастиями!

«Гос» по русскому языку объективно был самым сложным. Этими «пятерками» и «четверками» мы гордимся, пожалуй, больше всего. Я, по крайней мере, очень горжусь своей «пятеркой». Жаль, что нельзя заказать ее бюст и поставить его на свой письменный стол. Мы бы любовались друг другом: я и моя «пятерка» по русскому языку…

С литературой вышло смешно. Вопросов было больше ста. Складывалось впечатление, что человек, их задававший, вообще ничего не читал. Он спрашивал обо всем – от былин до современности… Особой популярностью пользовался вопрос: «Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» (по выбору экзаменующегося)». Данное в скобках примечание не давало нам покоя: то ли экзаменующийся должен был выбрать одного из братьев, то ли он имел право в случае чего вообще отринуть этот вопрос…

Недели две, с большой от набившихся в нее мыслей головой и умалишенным видом человека, который никак не может понять, что же он потерял, я рылся в кучах учебников, конспектов и художественных книг… И что же, как вы думаете, мне попалось на экзамене по этой самой литературе? Привожу полностью:

1. «Ревизор». Новаторский характер комедии.

2. Интеллигенция и революция в прозе 20–30-х годов.

3. Поэмы А.Т. Твардовского.

И к этому нужно было идти пять лет? «Ревизора» я кусками знал наизусть. Интеллигенция вся пошла по Булгакову. А «Василия Теркина» и «За далью даль» я помнил еще со школы. Огорчение и разочарованность. Такой «гос» можно было сдать, вообще не открывая ничего…

И вот теперь нам остался один последний экзамен – педагогика и методика. Он один отделяет нас от нашего высшего образования.

– Мне приятно, что именно вы выбрали методику литературы, – сказала нам Пантелеева, когда мы пришли к ней на консультацию перед нашим последним «госом».

Мы имели право выбрать любую из методик. Все почему-то кинулись сразу на русский язык. Абсолютно все. Так, по крайней мере, показалось мне сначала. Однако когда я пришел на консультацию, то понял, что ажиотаж был поверхностным: все лучшие – здесь.

Экзамен прошел на печальной ноте конца. Я рассказал о специфике изучения лирики в школе, процитировал Макаренко о том, что «лучшее половое воспитание – это отсутствие всякого полового воспитания», вызвав полное одобрение наших педагогов, и вышел в коридор с последней в своей жизни «пятеркой»…

«Госы» кончились. Институт кончился. Пора расходиться…

76.

В субботу, 29 июня 1991 года, в 12.00 мы идем в институт в последний раз. Ощущение – как будто присутствуешь на собственных похоронах. Нам вручают дипломы.

Вообще, с вручением дипломов вышло как-то не очень хорошо. Преподавателям следовало бы понимать, что пять лет мы следили за ними глазами на лекциях и семинарах. А глаза… Через глаза смотрит в мир человеческая душа. И плохими ли мы были студентами или хорошими, но души были у нас наверняка…

На вручении дипломов нам плюнули в души. Нас пришли проводить лишь Людмила Львовна Иванова, Альберт Сергеевич Смирнов и наш декан Сергей Александрович Сомов. А где же были все остальные? Людмиле Тимофеевне было приятно, что мы выбрали методику литературы? А нам не было бы приятно, если бы она пришла проводить нас «в последний путь»? А что же наш ректор не дошел до нас? А где же…

Прощальное слово куратора Смирнова было оригинально.

– Прикипел я душой к этому курсу, – сказал Альберт Сергеевич, – но ничего, думаю, что скоро это пройдет, и я это переживу.

По актовому залу, где мы сидим нарядными кучками, проносится шорох недоумения. Наконец декан вручает нам дипломы: сначала красные. Их пять: у Кати Богомоловой, Инны Цурихиной, Оли Балакиревой, Лены Стрелковой и Светы Елфимовой. Потом синие…

– Я хочу поздравить тех, кого хочу, – встает Людмила Львовна и начинает раздавать свои «дипломы».

Те, кому она вручает на память открытки с благодарностью за отличные знания, явно польщены. Как, по сути, мало надо душе человеческой, чтобы растаять…

Мы спускаемся по лестницам к выходу. На втором этаже толпятся абитуриенты – работает приемная комиссия. Что же: время, как неоспоримо доказывают нам стрелки часов, идет по кругу, и все повторяется вновь.

Мы смотрим на младое племя грустно и мудро.

– Как там у тебя? – говорит мне Эдик на крыльце. – Славный домина, здоровый, ядреный?

И мы все вместе оглядываемся на институт. Годы прошли – мы расходимся на орбиты, которые, быть может, никогда больше не пересекутся. К этой минуте мы шли пять лет. Все, к чему идут долго, оказывается весьма грустным. Мы уходим из института навсегда…

77.

Цитата. Думаю, она могла бы сойти и за эпиграф. Но у произведения их и так уже три. Так что я решил поместить ее в конце:

«Я полагаю, что ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навыки, которые пригодятся в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя».

М.А.Булгаков. Жизнь господина де Мольера.

78.

После окончания института мои однокурсники как-то очень часто стали давать интервью в газетах. Вернее, в газете. Газета называлась «Мурманский вестник». И в ней работала тогда Наташа Стасюк – тоже наша однокурсница. Что отчасти развеивает метафизический смыл наших частых появлений на страницах этого средства массовой информации.

И я стал собирать вырезки…

Инна Цурихина:

«…профессия учителя – страдательная и всегда жертвенная. Жертвуешь, как правило, личным временем, личной жизнью. Счастливых минут не прибавляют и бытовые проблемы, которые есть у всех. Но существуют разные женские типы. Мне кажется, я в большей степени создана именно для профессионального счастья, нежели для семейного…»

30 июля 1994 года.

И как это Инку поймали в середине лета? Кому вообще взбрело в голову писать об учителе летом?

Марина Долгирева:

«Я бы вернулась в школу, если бы не это государственное небрежение».

14 января 1995 года.

Мало кто из нас работает в школе. От профессии остались значки-«поплавки» с золотой, развернутой на самой интересной странице книжечкой и гербом несуществующего государства на голубом фоне. Да дипломы – билетики с корабля, на котором нас учили не тому, что нужно в жизни…

Оля Балакирева (о годах учебы):

«Мне бы хотелось вернуть это время: оно дорого мне тем, как я смотрела на жизнь. Казалось, что все по плечу, что все главное – впереди…»

5 октября 1996 года.

Мы ушли из института, и оказалось, что впереди у нас только пенсия и…

79.

Некрологи.

Потом я как-то незаметно стал собирать другие газетные вырезки – некрологи:

– Бросалина,

– Галина Борисовна,

– Лявданский Эдуард Константинович,

– Смирно Альберт Сергеевич…

Я бросил, когда в январе 2006-го не стало Эдика Пигарева. Потому что мне стало страшно. Мне говорили, его затравила стая коллег в североморской газете, где он работал. А наш курс теперь уже никогда даже теоретически не собрать вместе. По крайней мере, в этом мире. Остается ждать, когда мы соберемся там, куда мы все уйдем отсюда…