Факультет

Ошибочно считая свою ненависть ко всему живому необходимым для ее должности качеством характера, она мнила себя незаменимой. Это ее и погубило. Как-то в порыве гнева она кинула на стол Сомову заявление об уходе и уже собиралась праздновать триумф покаяния декана, когда Сомов… заявление подписал.

Селедке со скрежетом зубовным пришлось из института убираться. В деканат пришло облегчение. Впрочем, мы этим уже не попользовались, ибо были выпускным пятым курсом.

19.

На заре юности Дима пытался поступить в какое-то театральное училище, но провалился.

– Профессия учителя – самая трудная, но и самая прекрасная, – сказал он как-то.

Наверное, он был прав. Почти наверняка. Но для него самого она оказалась именно трудной. Дети почему-то его не любили и не слушались. Летом Дима съездил в пионерлагерь «Орленок» вожатым. И ему там сломали нос. Нос сросся криво, но Диминых педагогических настроений не испортил.

Очень не любила Диму Ендовицкая.

– Он просто не способен учиться в высшем учебном заведении, – говаривала Любовь Сергеевна не раз и не два.

Потом Дима женился, а жену угораздило родить двойню. Радость отцовства была омрачена проблемой безденежья. Какая уж тут учеба на очном отделении. Дима перешел на заочное и устроился работать старшим горнистом во Дворец пионеров.

– Так, так, – радовалась Ендовицкая. – Старшим горнистом ему самое место.

20.

Второй курс. Мы на пассивной практике в школе. Дима Тормышев и Оля Пожидаева взахлеб рассказывают нам о своем пребывании в «Орленке». Дима снисходительным тоном объясняет, как нужно воспитывать детей. Я смотрю на кривой Димин нос. Нос не располагает к поездкам в «Орленок». Нос учит обратному, трезвому, жизненному…

Дима с Олей вспоминают в деталях множество мероприятий, проведенных ими в костоломном лагере. Мероприятия поражают не столько даже технической сложностью воплощения, сколько извращенной вычурностью фантазии авторов.

Галина Борисовна млеет, прищурившись. Чувствуется ее готовность хоть сейчас воплотить любое из этих творческих дел в жизнь, на наших костях воплотить, ибо другой глины для замеса под рукой маэстро нет.

Девчонки трепещут. Многим практика дается тяжело. Мне лично фраза Галины Борисовны: «Играйте с ними на переменах» – слышится ночью сквозь сон. У меня десятый класс. И я не знаю, во что я смогу сыграть с ними кроме «бутылочки»

Дима и Оля рассказывают нам про «Орленок»…

21.

Оля Пожидаева была курса на два нас старше, и я помнил ее еще студенткой. И не только я… Когда она пришла к нам на пятый курс преподавать литературу народов СССР, она – прошлогодняя выпускница, наши девчонки были весьма раздражены.

– Почему это она имеет право меня учить? – возмущалась Инна Быковец. – У меня такое же образование, как у нее.

Что тут можно было возразить, кроме банального: «По кочану!» Учила она нас – и все тут. Ей, впрочем, было не легче. Институтское руководство требовало, чтобы молодые преподаватели вели часы в школе. И Оле одновременно с нами приходилось учить еще каких-то шестиклассников. Надеюсь, что хоть у них не возникало вопросов относительно ее прав на их обучение.

Олю можно было только пожалеть, ибо ее травили все. Институтская стая товарищей макала ее носом в грязь просто ради дедовщины. Школьные коллеги завидовали ее преподаванию в вузе и кусали мелко, но болезненно. Наши девчонки косились на нее с чисто девичьей злобой, ехидно подмечая малейшие недочеты и промахи. Ну а о зверях-шестиклассниках лучше вообще не вспоминать…

22.

В ознаменование окончания практики в 1-й школе мы устраиваем маленький сабантуй в актовом зале. Блаженные минуты. Мы царственно восседаем за сдвинутыми цугом партами, едим торты с чаем и слушаем, как дети читают нам стихи. Так, наверное, живут учителя в раю. По крайней мере, мне учительский рай представляется именно таким.

Да, мы уходим из этой школы. Уходим победителями. Праздник удался. Жаль только, что это не наши проводы на пенсию, и в школу, по-видимому, нам еще придется вернуться…

23.

Я не знаю, как люди, но язык наш за последние несколько веков уж точно изменился в лучшую сторону. Изучение старославянского языка однозначно убеждает в этом. Старославянский преподавала нам Надежда Георгиевна Благова.

24.

Благова вела старославянский язык, историческую грамматику и прочие курсы, для освоения которых надо или жить душой где-нибудь в пятнадцатом веке или не учить их вовсе. Моя душа металась где-то совсем рядом – уж никак не в веках минувших. И я вечно путался в старославянских прошедших временах.

– Это аорист, – говорил я.

– Нет, – говорила Надежда Георгиевна.

– Точно. Это же типичный плюсквамперфект, – тут же соглашался я.

В общем, главное было – угадать. Не приведи мне, конечно, господь очутиться в Древней Руси…

25.

– Да, я выхожу замуж за Игоря Васькова, – сообщила как-то Лена, влетев на переменке в аудиторию.

На Игоря больше никто не претендовал, а потому все искренне обрадовались подобному известию. И они поженились.

Спустя пятнадцать лет после окончания института Игорь снял очки и начал рекламировать по телевизору контактные линзы. А Лена стала лучшим учителем нашей области. А потом и лауреатом всероссийского конкурса «Учитель года 2005».

26.

Язык стремится к упрощению. Мы упрощаем названия предметов: политэк (политэкономия), старослав (старославянский язык), исторический мат и диалектический мат (соответствующие материализмы)…

Шедевром и гордостью нашего курса является изобретенное Леной Бызовой сокращение исторической грамматики.

– Что у нас сейчас?

– Сто грамм!

Язык стремится к упрощению? Упрощение его когда-нибудь и погубит.

27.

Катя Богомолова – человек у нас знаменитый. Она живет совсем рядом с институтом, но ни разу еще не пришла вовремя на первую пару.

– Можно? – елейным голоском просящей подаяния произносит Катя каждый день, просовывая в дверь свое круглое лицо минут через двадцать после начала первого часа.

Как испорченные часы, Катя просто не может идти точно. Тихо проскальзывает она между парт и подсаживается к своей лучшей подруге Гале Цаюн. Галя с улыбкой растлителя что-то тихо говорит ей, и они умильно глядят друг дружке в глаза.

Мы имели научный взгляд на вещи, мы ставили пассивный эксперимент: в те дни, когда у нас не было в расписании первой пары, мы приходили ко второй или третьей и ждали. Ждали, чтобы записать результат и поставить Кате диагноз. Наш вердикт был суров: неизлечима! Да, Катя опаздывала и на вторую, и на третью пару.

– Цаюнчик мой, Цаюнчик, – лепечет она, подсаживаясь к Гале, на двадцать минут опоздав на любую пару, которая у нас стоит первой.

И Галя улыбается ей в ответ загадочной улыбкой растлителя…

Как-то Катя посетовала мне:

– Почему я не стала профессионально заниматься музыкой? Голос ведь у всех есть. Его надо только поставить…

Я не знаю, хотела ли Катя всерьез стать оперной певицей или была у нее какая-то другая тайная мечта. Но, как мне кажется, учительницей она становиться уж точно не хотела. И выбор филфака пединститута был просто самым простым решением. Катина мама – учительница. И Катя пошла в педагоги – как поповская дочка замуж за попа. Люб – не люб, а за кого же еще идти поповской дочке? Это, повторяю, был самый простой путь, но наверняка не самый лучший.

Учась на последнем курсе, Катя взяла в маминой школе пятый класс. Катина мама правильно считала, что дочери нужно взять этот пятый класс и провести его по всей программе до выпускного одиннадцатого. В этом был свой резон, но Катина юность на этом закончилась. Ей пришлось срочно мужать. (Или матереть?) Школа к этому обязывает.

Катя окончила институт с красным дипломом и стала именно такой учительницей, какой учительница и должна быть. Не сомневаюсь, на прекрасный специалист. И ее карьера сложилась отлично. Если, конечно, Катя хотела стать учительницей. Но вопрос-то как раз в том и заключается: а хотела ли этого Катя?

28.

У Марины от природы был живой и веселый характер. Но кроме этого ей достался еще и старший брат. А это уже, знаете ли, просто великое совпадение. Старшие братья – прекрасные воспитатели характеров неунывающих. Необходимость все время держать круговую оборону от братниных шуточек и приколов отточила Маринино чувство юмора до такой степени, что им можно было бриться.

Легче составить список того, над чем мы с Маринкой не смеялись, чем перечислять все, что стало объектом нашего черного юмора. Вдвоем мы, пожалуй, смогли бы написать сценарий кинокомедии «Гибель «Титаника».

29.

В первый год после окончания школы Марина поступала в Вологодский политех. И только чудное сплетение обстоятельств уберегло ее от профессии инженера.

Мама оставила Марину в вологодской политехнической общаге и отбыла в Мурманск с легкой душой. И зря. Ибо судьба дочки в обители точного расчета оказалась незавидной.

По словам Марины, балкон общажной комнаты был полностью заставлен бутылками из-под водки. Это сразу настораживало и наводило на мысль, что, быть может, и не все студенты политеха движимы были исключительно идеями технического прогресса. В самой середине двери, которая не запиралась, выломана была огромная дыра. Дыру на ночь пришлось заткнуть подушкой. А саму дверь – подпереть тумбочкой…

Так, наверное, спали защитники Севастополя в Крымскую кампанию: чутко, настороженно, всегда готовые к нападению и штурму. За штурмом дело не стало. Часам к двум ночи шумные пьяные вопли в соседних комнатах усилились, а затем выплеснулись в коридор. Абитуриенты и не разъехавшиеся домой студенты пошли «по девочкам».

Подушка перепасовывалась туда-сюда, как мяч на первенстве мира по волейболу, дверь сотрясалась от ударов, тумбочка ерзала. Маринка с товарками по несчастью спинами подпирали последний рубеж обороны, ибо знали, что на балконе для них земли нет – там было место только для бутылок.

Сражение стихло только к утру. Обессилившие стороны заснули прямо на линии фронта, у дыры: девчонки в комнате, мальчишки в коридоре.

На следующий день в общагу приехал отец студента-недотепы – «обрезать сыну хвосты». Он затарился водкой и пригласил преподавателей откушать. Гудеж стоял по всем этажам уже с полудня. Трепеща сердцем при мысли о предстоящей ночи и чувствуя, что второго штурма, да еще преподавательского – в бой пошли бы уже не студенты, а инженеры – ей не пережить, Маринка сгрузила в чемодан пожитки и ринулась прочь из Вологды.

А так как мама выехала поездом, а Маринка полетела самолетом, то она и встретила на вокзале остолбеневшую родительницу, которая только что креститься не начала.

В общем, хорошо, что все хорошо кончается. Окажись Вологда немного гостеприимней – с кем бы мне дружить в институте?

30.

«Истина обитает не на больших дорогах, по которым ходят все», – писал Дмитрий Мережковский. Я не знаю, обладал ли Джелал Ахмедович истиной, но мысли его постоянно блуждали на самых темных тропинках подсознания.

Он преподавал у нас философию, которую, я думаю, он знал хорошо, но которую по этой же причине ему преподавать нам было скучно. Ибо те азы, которые мы могли впитать, были ему неинтересны

Джелал Ахмедович искал на Кольском полуострове таинственную страну Гиперборею. И сравнивал русский язык с древним санскритом. Говорят, он несколько лет преподавал философию в Индии. И, как мне кажется, впитал в себя часть индийской культуры.

Так или иначе, но он впадал на лекциях в медитационный транс. Выпрямившись, сидел он за столом перед нами и ровным голосом вещал что-то вроде:

– Собака прогладывается, и у нее начинает течь слюна…

Глаза Джелала Ахмедовича при этом были полуприкрыты. А вся лекция, казалось, сводилась у него в мозгу к какому-то давно отработанному условному рефлексу, который он время от времени повторял, чтобы заработать деньги для существования, где были гораздо более интересные вещи, чем диалектический материализм – например, Гиперборея. Джелал Ахмедович был философом, но не был преподавателем…

31.

На лекции Джелала Ахмедовича людей приходило немного. Приходили не самые философичные, а самые осторожные.

– Он дремлет, но бдит, – шептали благоговейно осторожные. – Он вам всем еще покажет на экзамене.

Мы честно отсиживали положенные часы: кто спал, кто списывал у однокурсниц какой-нибудь конспект, а кто и злобно поглядывал по сторонам, готовый сбеситься от скуки и истечь слюной, как та злосчастная собака.

– Мягко стелет – жестко спать, – пророчествовали осторожные.

Мы ждали первого (зимнего) экзамена. Самые трудолюбивые пытались читать учебник. Не менее трудолюбивые, но не осененные столь высокой гениальностью, писали «шпоры» и «бомбы». Ленивые и беззаботные надеялись на чудо…

Кто сказал, что чудес не бывает? Вырвать гнусный язык изо рта. Январским утром мы толчемся вдоль стен в коридорчике. Нас много, нас очень много, нас гораздо больше, чем могут пустить в аудиторию на подготовку, нас человек пятнадцать. Мы разбиваемся на пятерки, договариваемся, кто кому какие «бомбы» передаст и когда…

– Заходите, заходите, – приглашает нас Джелал Ахмедович.

Ошарашенные, мы всей толпой вваливаемся в аудиторию. Растерянность, однако, не мешает нам прихватить с собой за парты сумки с учебниками и «шпорами».

– Здесь только ручка и листок бумаги. Ручка и листок! – ревет Лена Гришко, тыча Рзаеву в лицо огромным двухпудовым баулом, из которого сыплются «бомбы». – Только ручка и бумага!

Джелал Ахмедович послушно кивает.

Мы начинаем тянуть билеты. Видя спокойствие экзаменатора, некоторые наглеют. Еще минута, и Марина Браверман уже роется в них, как будто выбирает мясо на рынке. Наконец каждый взял то, что хотел, и мы чинно рассаживаемся по местам.

Проходит пять тягостных минут: как вытащить «бомбы» и «шпоры», если нас так много, что первые сидят всего через парту от преподавателя? Видя наше смущение, Рзаев – вот культура у человека! – покидает помещение, сказав тихо:

– Готовьтесь пока.

А вы говорили, что не бывает чудес! Но сколько продлится счастье: две минуты, три, может быть, пять? Никто этого не знает. В аудитории стоит шорох бумаг и гул голосов.

Марина Долгирева ссужает меня «бомбой» по первому вопросу, а Инна Быковец – по второму. Их нужно только переписать своим почерком.

Минут через пять первый азарт проходит. Наступает рабочая тишина, нарушаемая единственно скрипом ручек. Мне лень переписывать «бомбы», и я решаю зачитать прямо их, разными чернилами и почерками написанные.

Проходит первый час. Шорох и скрип ручек по бумаге стихают. Все переписано, схвачено, состыковано – идет отточка деталей.

Проходит второй час. Радость в наших сердцах сменяется растерянностью и недоумением. Кто-то начинает учить свой ответ наизусть, кто-то треплется с подругами. Я начинаю переписывать «бомбы» каллиграфическим почерком…

Спустя четыре часа после начала экзамена недоумение сменяется раздражением. Все отточено, выучено и уже полузабыто. Все темы для разговоров исчерпаны. Кому-то нужно в парикмахерскую, кто-то хочет посмотреть фильм по телевизору, а кто-то просто захотел есть. Я переписываю «бомбы» в третий раз – теперь уже готической вязью с прорисовкой первой буквы каждого абзаца растительным орнаментом…

Еще через полчаса мы посылаем старосту курса Цурихину на поиски Рзаева. Через минуту Инка возвращается:

– На кафедре его нет.

Раздражение сменяется яростью.

– Ищи! – ревем мы Цурихиной голосами милиционеров-кинологов.

Цурихина убегает на поиски. Обежав минут за двадцать весь институт, она наконец-то берет след.

– Говорят, что он уехал домой, – растерянно сообщает она нам.

– ???

– Ну, мне так сказали, – потерянно разводит руками Инка, сама не понимая, что все это означает.

– Инка, иди, звони, обещай ему свое тело, но чтобы через двадцать минут он был здесь! – кричим мы.

– Его домашний не отвечает, – волнуется Инка минут через десять.

– Цурихина, – говорим мы уже серьезно, – Цурихина, мы сами возьмем твое тело, если ты сейчас же не пойдешь и не дозвонишься.

Инка убегает. Ярость сменяется холодной злобой в наших сердцах. Когда Инка появляется на пороге, мы заявляем:

– Цурихина, если ты его не нашла – ты нам больше не однокурсница.

– Он будет! Он будет минут через двадцать! – кричит Цурихина. – Он уже выезжает из дома!

Холодная злоба в наших сердцах сменяется усталостью и опустошенностью в наших душах…

Ровно через полчаса мы слышим стук в дверь. Дверь слегка приоткрывается, и Джелал Ахмедович, не заглядывая через порог – культура, она и в Индии культура! – сообщает:

– Я через две минуты зайду.

Справедливости ради надо отметить, что этот такт уже был излишним: учебники давно спрятаны, «шпоры» освоены и выучены наизусть, мои «бомбы» переписаны в четырех экземплярах и снабжены иллюстрациями…

– Ой, я в туалет хочу, – скулит кто-то. – Пустите меня первой отвечать.

– Врешь! – яростно огрызаются остальные.

Начинается дележка мест. Не обходится без склок и обид. Все почему-то едины лишь в одном: Цурихина пойдет отвечать последней.

Рзаев заходит в класс. Мы встречаем его со слезами, как сына, вернувшегося с фронта. Хвала всевышнему! Аллах акбар!

Обжегшись на зимнем экзамене, к летнему мы стали мудрее: никто ничего не учил, ничем голову не забивал, «шпор» и «бомб» не писал. Мы взяли с собой лишь учебники.

Наш план прост: главное – не выпустить Рзаева из аудитории. А потому, пока мы будем делать в учебниках закладки сообразно вытащенным билетам, Цурихина, которая хоть что-то читала, должна идти отвечать без подготовки и развлекать Ахмедовича, пока мы не созреем.

План удается. Как только Рзаев шевельнулся, Инка с визгом: «Я готова! Я готова, Джелал Ахмедович!» – кидается грудью вперед. Рзаев вынужден остаться…

Пока Инка убедительно объясняет ему вопрос, на котором сломали себе мозги Кант и Спиноза, но постичь который удалось единственно авторам нашего учебника да Цурихиной вслед за ними, мы, слюнявя пальцы, перелистываем учебники, лежащие под партами на наших коленках.

Дальше – веселее. Когда Цурихина, выдохшись, уходит, к Рзаеву несется рысьей побежкой Лена Гришко с учебником за спиной и улыбкой Брута на устах. Потупив очи и задумчиво обронив могучую голову на подпирающую парту руку, Лена без единой бумажки – философский гений! – по памяти излагает Рзаеву в течение сорока минут концептуальные воззрения по первому вопросу. Лене тяжело. Нет, в философских вещах тайн для нее не существует, но близорукой Лене тяжело разбирать мелкий шрифт учебника, лежащего у нее на коленках под крышкой парты

Рзаев задает дополнительный вопрос.

– А в каком это параграфе? – не моргнув глазом, спрашивает Лена. – А, в двенадцатом!

В тишине слышится шелест страниц под партой: парта низкая и страницы задевают за крышку. Рзаев, очевидно, оправдывает его для себя в качестве работы мысли…

И пошло, и поехало. Один недостаток: медленно уж очень. Рзаев выслушивает все до конца, а параграфы в учебнике объемистые. Но эта живая очередь все же лучше пустого ожидания зимой…

Девчонки одна за другой выходят из аудитории с зачетками. И что самое интересное и удивительное: знания-то у всех одинаковые, а оценки – разные, в прямой пропорциональности с количеством посещенных лекций. Не зря, знать, шептали осторожные, что «он дремлет, но бдит».

Пока не подошла наша очередь, мы с Таней болтаем о планах на лето…

32.

Выйдя замуж, Таня стала Цыпнятовой и очень обижалась, когда решительно все, путаясь, называли ее Цыплятовой. Но она была такая маленькая, миниатюрная, что фамилия Цыплятова как-то больше ей подходила…

Таню все время «кидали» на каких-то поворотах институтской жизни. То ей на экзамене по медицине поставили «удовлетворительно» – чтобы поменьше возмущалась превращением педвуза в филиал морга. Обилие медицинских часов раздражало всех, и ропот шел. Но «удовлетворительно» поставили за это только Тане. То с дипломной работой ее обманули. Дали тему, а потом, когда уже был наработан материал, отказали. Так что пришлось ей сдавать «госы». То…

Словом, Таня окончила институт с простым, синим дипломом. Хотя должна была бы получить красный. Зато Таня – надежный товарищ. С ней можно идти в разведку: когда вы будете вязать «языку» руки – можете быть уверены, она будет крепко держать его за ноги.

33.

Ох уж этот 19 век! «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь…» – пророчески заметил гений. А как, скажите, нам еще можно было учиться, если «золотой век» преподавали нам вперемешку шесть преподавателей, каждый из которых был не согласен с мнением предыдущего?

В конце концов к нам на Дикий Север заманили – ей, наверное, хотелось экзотики – преподавательницу из Измаила. Она завершила начатое многими, но брошенное наше образование. Господь им всем судья, но ее концепция «Анны Карениной» страшно не понравилась нашим преподавателям. Кто прав – я не знаю. Да и вообще, дареному коню зубы не смотрят. А весь этот 19 век нам как будто подарили на бедность…

Мудрено ли, что Дима Тормышев на очередном экзамене заявил Пантелеевой, что «Мертвые души» открываются «Повестью о капитане Копейкине», после чего Чичиков едет к Коробочке, а потом – к Собакевичу?

– Какие-то вещи нужно знать, – с ударением на «нужно» заявила Тормышеву Пантелеева, отправляя его за дверь.

Дима, конечно, никогда не блистал знаниями. Но и люди покрепче плыли у нас на этих экзаменах, как мороженое на солнцепеке.

– Чем же, Дима, – любопытствую я на следующий день, – чем же все закончилось? Сдал?

– Сдал, – отвечает гоголевед. – Сходил в читальный зал, освежил память. Пантелеева «четверку» поставила. Оказывается, Чичиков сначала поехал к Собакевичу, а потом к Коробочке.

Да, Акела опять промахнулся: Чичиков сначала все же поехал к Манилову… Эта «четверка» наверняка зачтется Пантелеевой добрым делом на небесах.

34.

История педагогики. Предмет, предающий уверенность, помогающий смотреть на жизнь и судьбу веселее, проще. Уж если у Песталоцци, Руссо, Ушинского, Крупской, Луначарского и Сухомлинского ничего не вышло, то чего тогда требовать с себя?

Историю педагогики преподавала нам некая Бросалина. Она курила. Впрочем, это неважно. Она – и это гораздо важнее – знала свой предмет в прямом смысле наизусть. Бросалина никогда не пользовалась не только что конспектами лекций, но даже какими-либо пометками для памяти. Когда звенел звонок, она обрывала фразу, как выключенный магнитофон, и покидала аудиторию. Через неделю она приходила на следующую лекцию и начинала от дверей с того самого слова, которым закончила предыдущую.

Это было поразительно и малопознаваемо. Все непознанное внушает ужас. Мы боялись Бросалиной до дрожи в коленках. Так когда-то древние греки поклонялись грозе. Гроза породила Зевса, Зевс стал учить древних греков и указывать им, как жить дальше. Ничего хорошего, как мы знаем, из этого не вышло ни для одной из сторон: Зевса давно забыли, а древние греки вымерли… Мы тоже были уверены, что далеко не все из нас выживут после этого самого экзамена по истории педагогики. Мы поклонялись грозе и ждали худшего…

Предчувствия нас не обманули. Лучше бы нас сожгли в топке паровоза. Получившие «тройку» выскакивали из аудитории с видом переживших собственный расстрел. Бросалина хоть иголки под ногти и не загоняла, но использовала методы давления на психику, запрещенные, наверное, десятком международных конвенций по правам человека.

Она, выслушав ответ студентки по первому вопросу, говорила:

– Ну, на «тройку» уже ответила. Дальше спрашивать?

Многие отпали не по незнанию, а по слабости нервов. Только самые требовательные просили продолжить экзекуцию до «четверки». И лишь откровенные мазохисты говорили:

– Давайте дальше. «Пять» хочу.

35.

Пантелеева Людмила Тимофеевна. Она вела у нас древнерусскую литературу, русскую литературу 18 века, частично 19 век, методику преподавания литературы, литературное краеведение. Она могла бы на ровном, добротном уровне вести что угодно. Знания ее были непробиваемыми, что придавало ее словам особенный приятный снобизм знающего и не желающего ввязываться в споры человека.

Ее вечно сорванный – профессиональная болезнь всех хороших преподавателей – голос уносил нас в века минувшие, заставляя гордиться своим народом, его историей, культурой и литературой.

Людмила Тимофеевна не только знала, но и любила эту литературу. А с Петром да Февроньей, Ершом Ершовичем да Фролом Скобеевым, Даниилом Заточником да протопопом Аввакумом, Тредиаковским да Ломоносовым будто и сама была лично знакома.

Лекции Людмилы Тимофеевны относились к тем немногим, которые записывали все, ибо они были лучше библиотечных учебников. В Людмиле Тимофеевне был тот почти угасший огонек старой институтской культуры, которой, к сожалению, уже почти и не осталось в вузах в наши дни.