Черные дыры

Включил свет, на часы посмотрел. Было без пяти двенадцать. Я − в дедушкину комнату. Открываю дверь, никого. «Лишнего принял на грудь, − подумал я, − Вот и показалось».

Уснул. На следующий день решил сходить в гости «к фрицу», ее хахалю. Отчество у него было немецкое – Генрихович, да и в письмах он хвастался, что, мол, чистый ариец. Вроде как его отец в свое время прижился в Магнитке, хотя был пленным, так и остался в Союзе.

Много чего они после войны понастроили. Добротно. Отец, значит, строил, а сын по другому пути пошел. Решил разрушить чужую семью ради собственного блага и удовольствия. Вот я и подумал: «Пора и ответ держать».

Товарищи мне его адресок отыскали.

Мой дед с фрицев спрашивал, когда в Первую мировую их бил. Отец на 2-м Белорусском фронте тоже вопросы им задавал. Из пушечки.

Вот и я решил в гости к ним наведаться, кое-какие вопросы решить. Пришел я на улицу Металлургов, в дом 26, квартиру нашел. Позвонил, жду. Слышу, за дверью шаркающие шаги. Вроде как очень усталый человек к двери подходит.

− Кто там? − услышал я женский голос.

− Здравствуйте, извините за беспокойство. Я – к Николаю.

− А как вас зовут? − продолжала допытываться женщина из-за двери.

− Игорь я, Зуев. Он знает.

За дверью воцарилось молчание, и еле слышно, будто шепотом, стали совещаться два человека.

Я немного подождал, а затем опять позвонил. Открыла мне двери, может быть, и не старая, но какая-то на вид уставшая женщина. И увидел я в ее глазах страх и вину, как потом понял, за сына.

− Вы проходите, − пригласила она меня на кухню, − попьем чайку.

− Нет, спасибо, − остановил я ее. − Мне Николая надо бы повидать.

− Нет его. Он где-то на даче, у друзей.

И, словно знала меня давно, спросила:

− А вы, часом, не муж Светланы Сошиной будете?

Я опешил.

− Да, я ее муж, только фамилия ее не Сошина, а Зуева.

− Ах да, Сошина – это ее девичья фамилия, тогда они с Коленькой дружили. Часто она у нас в гостях бывала.

Я осмотрелся и увидел под краем портьеры при входе в другую комнату, домашние тапочки. Портьера предательски чуть колыхнулась. Когда я это заметил, только и подумал: «Жаль, что его мать дома».

Но портьера замерла и больше не подавала признаков того, что за ней кто-то прячется. А мать Николая уже разлила чай по чашкам и, заглядывая в глаза, умоляюще просила выпить с ней чашечку. Неудобно мне стало, не мог я отказать в просьбе пожилой женщине. А как сели за стол, так она сразу стала просить меня:

− Вы сына моего простите, по глупости он к вашей жене вязался.

− По глупости? − удивился я. − Что он, ребенок маленький? А вот моего ребенка убил. Так что ответить за это должен.

Кончил бы я Николая тогда, но увидев слезы его матери, остыл, не убийца же я. Женщина заплакала, со слезами на глазах просила:

− Простите сына моего, он у меня один. Как я буду жить на старости лет без него?

Выпросила она у меня для него прощение. И пообещал я ей, что не трону ее сыночка. Слово дал, вот и держу. Сколько у меня было поводов и подходящих моментов, чтобы отправить его на тот свет! И вдруг показалось, что я самому Господу Богу слово дал. А устами его матери вроде как сама Пресвятая Богородица за сына просила. Разве я мог ей отказать?

Когда ушел я от матери моего врага, будто тяжкий груз с души сбросил. Поздно тогда я домой вернулся, в двенадцатом часу ночи. Умылся, спать стал укладываться, и вдруг слышу, что в дедушкиной комнате опять половицы скрипят.

«Что за напасть?» − подумал я и вошел в его комнату. Никого там не было. – «Переволновался, наверное, вот и мерещится черт-те что», решил я в конце концов.

С утра был опять великолепный солнечный день, который я посвятил встрече с друзьями. Обошлись без алкоголя. Только о будущем нашем договаривались. А было 30 августа, ровно 40 дней после смерти дедушки миновало. И я опять один дома, и сна ни в одном глазу.

Днем умудрился я на часок прикорнуть. И вот опять за окном ночь, и вновь скрип половиц в дедушкиной комнате. Ну хотя бы пьяным был или уставшим я был, тогда было бы можно это как-то объяснить. А тут, нет, я трезв, как стеклышко, даже обидно из-за этого. Но не встаю. Сижу, смотрю, на дверь, которая из маминой комнаты в коридор открывается. А через дверной проем видна дверь дедушкиной комнаты. Сижу, голова пустая, никаких мыслей нет. Но что-то подтолкнуло меня взглянуть на часы.

Ровно полночь.

И вдруг дверь соседней комнаты открылась, и из нее выходит дедушка. Одет он был опрятно, даже торжественно: белая накрахмаленная рубашка, отутюженные, со стрелками, черные брюки, черные, начищенные до блеска туфли и аккуратно причесанные на голове седые волосы.

Я сидел на диване и смотрел на него, не в силах не то что пошевелиться, но, как мне показалось, и дышать. А дедушка повернулся ко мне лицом, подошел к дверному проему в мамину комнату, где находился я, и остановился, направив на меня свой живой взгляд.

Я молча смотрел во все глаза на него, а он постоял, посмотрел на меня, ничего не сказал, повернулся ко мне спиной и зашел в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Мне показалось, что дедушка был со мной целую вечность. Но и она закончилась. Я машинально взглянул на часы, на них было пять минут первого ночи. Я рванулся к дедушкиной комнате, открыл дверь и окинул взглядом пустое пространство, вмещающее в себя всю историю прожитых дедом лет.

Все было так же, как и при его жизни: кровать, а у подушки, где он должен был лежать головой к двери, – стул, на котором стоял стакан в подстаканнике, со старой, еще с царских времен, армейской ложкой, и он как бы свидетельствовал, что дедушка только что пил чай.

На стуле, рядом с открытой книгой, на восемьдесят девятой странице лежали также очки. А у стены стоял старинный шкаф с чуть приоткрытой дверцей, из которого выглядывали черные, отутюженные брюки и висела белая накрахмаленная рубашка. Но дедушки в комнате не было, лишь светил ночник, будто, выходя из комнаты, его забыли выключить. После этого случая, шаги и скрип половиц в дедушкиной комнате прекратились.

Я же по сей день думаю: «Как все-таки правильно он жил, сколько вынес страданий, не обозлившись ни на людей, ни на саму жизнь и судьбу. Не потому ли Господь исполнил его последнее желание».

− Юлька, я Игоря видеть хочу, Игоря… – не забывается мне.

После этого прихода дедушки 30 августа 1985 года, на сороковые сутки после его смерти, я засобирался в Москву. А что мне оставалось? – жены в Магнитогорске я не нашел, вопросы задавать было некому.

Отгуляв с друзьями и получив от них заверения в вечной дружбе, я улетел в столицу.

В моей, теперь уже двухкомнатной квартире, хозяйничали жена с тещей.

− Ну, здравствуй, зятек, − раскрывая объятия, направилась ко мне мать жены.

Светлана, сменившая еще до меня свою фамилию с Сошиной в девичестве на Левыкину, затем обратно на Сошину, тоже, как ни в чем не бывало, подбежала ко мне с другого боку, и я оказался в их объятиях. После того как высвободился из этих пут лицемерия, спросил у жены:

− И как? Понравилось тебе ходить по ресторанам?

− Каким ресторанам? – бросила она на меня удивленный взгляд.

− «Чайка», например, или «Волна».

Я смотрел на нее и ждал одного – когда же она расколется, чем выдаст себя?

− И кто тебе наплел эту чушь? − усмехнулась Светлана.

− Не чушь это, а правда. Могу даже числа посещения тобой этих заведений назвать, да и того, с кем ты там веселилась.

Я вновь, как и в прошлый раз, достал из кармана одно письмо и зачитал:

− Моя королева, я демобилизовался и очень рад тому, что ты решилась ко мне приехать. Муж твой… − далее шла грязная фраза в мой адрес. – И я сказал ей: – Ты, кажется, забыла, что обещала мне и моему отцу забросить этот эпистолярный жанр? Клялась, что это твоя сестра виновата в том, что послала ему в армию этот адрес? А ты отвечала лишь для того, чтобы старый друг не скучал. – И я пристально посмотрел ей в глаза.

− Доча, ну разве так поступают? − то ли сделала вид, что приняла мою сторону, то ли притворилась, что ничего не знает, ее мать.

− Мам, – повернулась к ней Светлана, – ты же его знаешь, мы с ним на танцы вместе ходили, учились. Я уехала в Москву, не сказав ему ни слова. Он так переживал… Вот я и послала ему несколько писем. Все-таки он в армии служил, а там так тоскливо бывает. Я и подумала, как бы с ним чего не случилось от этой тоски. У моей подружки парень повесился, когда она написала ему в армию, что вышла замуж.

− О, так ты у нас, оказывается дама благородная? − съязвил я.

− Ладно, зятек, − попыталась оттянуть на себя разговор теща. – Дура девка, что поделаешь, другой у нас с тобой нет. Пойдем, за приезд винца выпьем, все и рассосется.

− Не стану я с ней вино пить, − отказался я.

– С ней не надо. Со мной. Ей все равно уже нельзя.

− Что так? В Магнитогорске с Шиловым по ресторанам можно шляться, а со мной и выпить нельзя?

− А ты вспомни, когда ты ее последний раз видел?− спросила теща.

− Когда-когда… Я еще в госпитале лежал.

− Правильно. Но после последней вашей встречи как раз срок пришел, и она забеременела.

− Оп-па! − вскинул я свой взгляд на жену и почувствовал, как у меня заныло под ложечкой.

«Нагуляла», − пролетело в моем сознании. Я-то знал, что, по законам человеческой физиологии, ничего такого не должно было быть.

− Интересно, как это могло случиться, если мы предохранялись? − высказался я.

− Значит, плохо предохранялись, − невозмутимо парировала теща. − Так что живите мирно.

Но она сама говорила мне: для того, чтобы я на ней женился, ее бабушка отвар из мышиных хвостиков делала. А Светлана подпаивала меня им.

− И ты, человек с высшим образованием, в это веришь? − удивилась теща.

− А как тут не поверить? Тогда не верил, а теперь вроде бы есть все основания верить. Я всегда хотел жениться только на москвичке, но будто бес меня попутал. На доброте моей она сыграла.

− Умница Булгаков, − отметила теща. – Во все виновен этот вечный квартирный вопрос.

− Булгаков не Булгаков, а кого ни спроси, все хотят жить в Москве. И тот урод с помощью вашей дочки решил устроиться в столице. Нужна Светлана ему, как собаке пятая нога. Москва ему нужна, Москва и только!

Теща сурово посмотрела на дочь и подтвердила:

− Ты поняла? Правильно все он говорит. – Затем, многозначительно посмотрев на меня, продолжила: − С этим мы разберемся, а пока что она беременна и аборт делать не будет. Так что вам повезло, и ты, как семейный молодой специалист, теперь можешь на полном основании закрепить за собой освободившуюся комнату. И вся квартира будет ваша. По закону о молодой семье.

− А разве Светлана не говорила, что я уже оформил и вторую комнату на себя? Осталось провести через исполком. Все документы и подписи собраны.

− Вот видишь? Все прекрасно! Квартира ваша, и это надо отметить, − подчеркнула теща, − А то, что кто-то, где-то, с кем-то видел, ну и что? Не в постели же. Наговор.

− Нет, − не уступал я, − видели ее с хахалем мои друзья Виктор и Вера. Они нас когда-то и познакомили. Так что им нет никакого резона наговаривать.

− Нет резона? − вступила в разговор жена. − Да они сами хотели бы жить в Москве.

− И что? − остановил ее я. − Откуда у тебя весь этот бред в голове появился?

− Виктор сам проговорился, когда мы восьмое марта отмечали.

Теща с удивлением посмотрела на меня.

− И ты решила переиграть все в свою пользу, − усмехнулся я, − бред какой-то.

− Ты разве признаешься? − Светлана, победоносно подняла голову.

− Даже если это и так, мне решать, кого прописывать у себя. Тебя здесь могло никогда не быть. А теперь, когда тебе, благодаря моему участию, сделали операцию, ты прозрела и творишь, что хочешь, − заметил я.

В этот момент я стоял рядом с женой. И будто кто-то поднял мою правую руку. Я взмахнул ею, совершенно ни о чем не думая. Рука прочертила полукруг, поднявшись от моей ноги на уровень ее лица, затем опустилась и, нечаянно, а может, по чьей-то программе, написанной для меня свыше, прошлась ребром ладони между ее ног. Через мгновение мы все увидели, что ладонь была в крови.

− Вот вам и беременна, − отрезал я. − Это в простонародье, кажется, «гостями» называется. К беременным месячные не приходят.

В следующий момент я почувствовал, как освободился от тяжелого невидимого груза, и невероятная легкость охватила меня.

− Вот и все, − вздохнул я.

− Дура! – зло рявкнула на дочь мать. − Никогда не лезь под руку. – Затем, уже спокойно, добавила: − Ты, дочка, свое дело сделала. Теперь, если разойдетесь, то квартиру поделят между вами, а это значит, что Коленьке судьба в Москве жить.

На следующий день я подал заявление в суд о признании нашего брака недействительным.

Светлана зашла в зал суда с заплаканными глазами, предварительно сказав мне в коридоре:

− Все будет, как я хочу, а жить мы станем как соседи.

Я же в свою очередь ответил:

− Это бабушка еще надвое сказала, и я докажу, что ты ему не нужна.

И я прозрел, поняв, что если решение суда о признании брака недействительным примет силу, то ее выпишут из Москвы. Тогда им с тещей ничего не останется, как жить вместе в Магнитогорске. В тот же момент в моем сознании промелькнула мысль, осветившая путь к моральной победе.

«Не будут они вместе», − подумал я, когда судья задала мне вопрос: «Вы хотя бы одну рубашку сообща купили?»

Чтобы по закону не признали брак недействительным и Светлану, теперь уже бывшую мою жену, не выписали из Москвы, я ответил:

− Купили, и не одну.

− Значит, совместное хозяйство вели, − закончила разбор дела судья.

Вот так, спонтанно, я и поменял свое решение.

Суд постановил: расторгнуть брак, оставив Светлану прописанной у меня. Она подумала, что игра сыграна, вторую комнату двухкомнатной коммунальной квартиры закрепили за мной, а значит, пора приглашать в нее Николая.

− Ну что, получил? − радовалась она.

Мы вместе пришли домой, и она демонстративно постелила себе на полу.

На другой день, когда моя уже бывшая жена ушла на работу, я позвонил в исполком и, дословно, сказал следующее:

− Я, молодой коммунист, не понимаю, почему люди стоят в очереди на жилую площадь по двадцать лет и не могут получить освободившуюся комнату в квартире, где я проживаю?

− Вы это серьезно? У вас же молодая семья. − с недоверием переспросили меня. − И вы сможете это подтвердить в письменном виде?

− Да, − ответил я, − Это мой долг коммуниста. Семьи как таковой уже нет.

− Чудеса, − только и услышал я с другого конца телефонного провода.

Когда Светлана вернулась домой, я ей сказал:

− Хочешь жить с ним, дуйте в Магнитку.

− Нам с Коленькой и в Москве будет хорошо, − с улыбкой ответила она.

Через неделю ко мне домой пришли представители жилищной комиссии. Я подписал разные необходимые бумаги. А Николая к нам не подселили.

Теперь по закону в комнату площадью 17 квадратных метров ни я, ни Светлана никого не могли к себе прописывать. Для того, чтобы прописать, не хватало квадратных метров, а комната не делилась. Так я, пусть и в ущерб себе, но разрушил их планы жить вместе в Москве. И почему-то они сразу стали друг другу не нужны. Словом, «прошла любовь, завяли помидоры».

Итак, мой первый, пусть и отрицательный, опыт семейной жизни, был завершен.

Я сидел и вспоминал предысторию своей взрослой жизни, полагая, что нить к моей неудаче тянется еще из далекого детства. Подумал, что надо вспомнить те обстоятельства, которые сформировали мой характер, возможно, и приведший меня к этой пропасти.

До семи лет я рос тихим и скромным ребенком, как и большинство детей того времени. Сначала ясли, затем детский сад с обязательным вывозом детей на летние дачи, что находились в сосновом бору, в Абзаково. Жизнь спокойная, размеренная.

Никаких изменений, ничего примечательного, если не считать, что, когда мне было полтора года, мои родители, наконец оформили развод. Они уже более двух лет жили в разных городах, что не помешало мне родиться от отца, приехавшего однажды на разборки с мамой.

Как я понял, моему появлению, я обязан перебоям в отоплении. Мои родители в ту судьбоносную ночь лежали на разных кроватях, видимо, продумывая каждый со своей стороны очередной упрек, который можно было бы сейчас вынуть, как запасную карту из рукава. И каждый был совершенно уверен, что у него-то к четырем тузам всегда найдется джокер, при помощи которого и будет выиграна партия.

Отец крутился на кровати и не мог уснуть. Он был журналистом, а каждый журналист в перспективе видит себя писателем.

«Вот, − думал папа, − надо писать, писать и еще раз писать! А я чем тут занимаюсь? Теряю драгоценное время. В Москву! Скорее в Москву!»

22 августа 1927 года он родился в столице, на улице Солянке, в доме под номером один. Во время сталинских репрессий мой дедушка был сослан. А отца с его мамой, Анастасией Степановной Зуевой, в девичестве – Фроловой, выслали в Казахстан. Папа мечтал восстановить справедливость и вернуться в Москву.

Моя мама, ожидая на следующий день исхода судного дня, лежала под легким одеялом и дрожала.

− Саш, а Саш, − жалобно обратилась она к отцу.

− Чего тебе? − недовольно ответил он.

− Мне холодно, я вся дрожу.

− И что, печь растопить? − съязвил папа.

− Дров нет, − ответила мама.

− Так я, значит, должен выйти во двор и дров нарубить?

− Нет, − нашла более простой выход из данного положения мама, − иди ко мне. Если я заболею, то и в суд завтра не смогу пойти.

− Ну что тут поделаешь? − проворчал он и перешел на кровать к жене.

Конечно же, утром они оба проспали, и развод отодвинули еще на двадцать пять месяцев. Папа уехал в Москву, а мама осталась с бабушкой, а через некоторое время начал округляться ее живот.

У них уже был общий сын, появление которого никак не повлияло на процесс укрепления семьи. В голове у мамы стали рождаться крамольные мысли, по поводу которых она ругалась с моей любимой бабушкой Тоней.

− Не представляю, что я буду делать с двумя детьми без мужа? – горевала мама.

− Ты рожай, а там видно будет, − останавливала ее баба Тоня. − Не больно-то убежишь от двоих детей. Да и я тебе помогу, если что.

Это «если что» перечеркнуло всю дальнейшую личную жизнь моей мамы. Меня она родила, а вот выйти замуж с двумя детьми так и не смогла.

Да и как выйти, если все мужики, пришедшие с войны, были учтены другими женщинами, а мужьями никто не разбрасывался. Все женщины хотели иметь детей от мужей. А мужиков не хватало. Потому никто не обращал внимания на увечья фронтовиков.

− Живой, и слава богу, − радовались бабы. − Все лучше, чем просто печка.

Время было суровое. Крепко держались бабы за мужика, как за кормильца, устроителя и земли, и семьи русской. И это было правильно.

Трудно приходилось маме. В холодном подъезде она мыла полы, получая в то время двадцать рублей, по рублю с квартиры. Уж очень ей хотелось свозить нас с братом на Черное море.

Конечно же, меня не касались трудности, которые свалились на голову и плечи моей мамы. Я рос в любви, с любопытством поглядывая на окружающий мир.

Со временем я понял, что у меня есть старший брат, который с завидным упорством учил меня выговаривать букву «Р».

− Скажи слово «орел», − командовал он.

− Олел, − повторял я.

− Не олел, а орел, − упорствовал брат.

И это могло продолжаться вечно, но Федя, мой брат, родившийся на год и десять месяцев раньше меня, а именно в год Хитрой Козы, уже тогда использовал, данные ему от знака зодиака, преимущества в своих интересах.

По-видимому, ему было интересно справиться с моим отношением к букве "Р", а потому он придумал, как мне кажется, гениальный для пятилетнего ребенка ход.

− Скажи трррактор, − рычал Федя.

− Трактор, − без напряжения повторил я, доказывая, что его ученик не безнадежен.

− Вот видишь, можешь ведь! − торжествовал брат и вновь попросил меня сказать слово «орел». Но я с завидным упорством повторил:

− Олел!

В следующий момент нас окликнули мальчишки нашего двора, и мы, забыв об упражнениях со словом, побежали к ним.

Затем у меня отложился в сознании яркими впечатлениями первый класс.

Мама в то время работала медицинской сестрой в интернате, где ей приходилось дежурить и ночами, а потому она устроила туда учиться моего брата, а я попал в другой интернат, что находился через дорогу от нашего дома, на улице Суворова. Я должен был там ночевать в то время, когда мама работала в ночную смену.

Но мне это не всегда нравилось, и я перебегал через дорогу, где находил в своем дворе кого-то из пионеров для того, чтобы он шел отпрашивать меня у воспитателей. После этого мы играли во дворе и ночевал я дома. Я не любил интернат.

− Это правда, что его мама попросила тебя забрать Игоря домой? − простодушно спрашивала воспитательница у очередного пионера.

− Честное пионерское! − не моргнув глазом и подняв в салюте руку, клялся пионер.

И так вот я, в самом начале своей школьной карьеры, волею судеб обосновался в интернате. Здесь учились дети работающих по ночам родителей. На выходные же всех нас они забирали домой. Вполне нормальная забота советской власти о детях и удобствах родителей.

Есть ли сейчас такое устройство школы, не знаю. Если нет, то неплохо бы восстановить его. Но, конечно же, это тоже накладывает свой отпечаток на психику детей. В каждом классе, как обычно, мальчишки стремились к лидерству, время от времени доказывая свою правоту кулаками. Но только стоило кому-то со стороны обидеть их одноклассника, как все вставали на его защиту.

Помню, был такой случай. Подвыпивший мужчина решил пройти через территорию интерната, видимо, чтобы сократить путь. По пути он выбросил пустую пивную бутылку. Скажу сразу, что территория вокруг интерната была организована как сад, в котором с удовольствием трудились дети, и бутылка упала в этот сад.

Каждому ученику в интернате разрешалось посадить свой цветок или деревце и ухаживать за ним. Бутылка упала недалеко от девочки, поливающей свою грядку. Она-то и сделала замечание прохожему. Тот с удивлением посмотрел на нее, решив припугнуть девчонку чтобы больше она и не думала давать советы взрослым дядям, вытащил из брюк ремень со словами:

− Ты, козявка, кого жить учишь?

Девочка-первоклассница испугалась и закричала. Буквально сразу же рядом появились такие же маленькие, как и она мальчишки. Дети окружили мужика и стали забрасывать его комьями земли. Он сначала хотел их напугать, но уже через минуту бежал от издающих боевой клич одноклассников девочки.

Проучился в интернате я недолго. Если бы не случай, то остался бы там до восьмого класса и был бы совсем другим человеком, и жизнь моя потекла бы по другому руслу. Жалею ли я о том, что она сложилась так, как сложилась? Даже не знаю. Хотя любопытно, чем бы закончилась другая история?

Я очень любил кошек и собак. Дети из интерната, проживая отдельно от родителей, пусть и временно, чувствуют себя брошенными. Воспитатели, как бы они ни старались, не могут им заменить отца и мать, а потому кошки и собаки являются для детей естественной отдушиной. Вот я и поймал лишай, приласкав очередную кошку. Хорошо еще, что это сразу заметили, не то бы заразил всех друзей.

Моя бабушка по маме, Антонина Андреевна, полька по национальности, родилась на Урале, мой прадедушка вывез ее из Варшавы. Бабушка не признавала никаких лекарств кроме цитрамона. Другими таблетками принципиально не пользовалась и лечила себя и близких народными средствами. Для избавления от стригущего лишая у всех родственников и знакомых она применяла жесткие народные методы, а именно выжигала его уксусной эссенцией.

Болячка с успехом была выжжена у Генки с Витькой, детей ее третьего мужа. Но моя мама, опытная медсестра, не позволила бабушке применять ко мне столь варварский метод лечения. После того, как на мою голову в темной комнате направили свет от ультрафиолетовой лампы и лишай засветился зеленым светом, она определила меня в инфекционную больницу, где лежали не только дети, но и взрослые мужики.

В больнице дети быстро набирались «ума-разума». Методике их обучения могли бы позавидовать знаменитые учителя. Суть его заключалась в том, что их ничему не учили, но ребята жадно впитывали жизненные истории бывалых субъектов. У меня там появился свой кумир.

Это был огромного роста тучный человек с наколкой в виде якоря на предплечье. Он любил лежать с погашенной трубкой во рту и читать газеты, при этом философски комментируя опубликованные новости.

− Капитан, − открыли мне секрет старшие пацаны. А кто-то по секрету добавил: − Подводной лодки.

Мне так захотелось быть похожим на него, что я за неделю научился читать и писать, спрашивая буквы у больных. До больницы я проучился в первом классе всего пару недель, грамоту освоить не успел. Все ждали своего часа.