скачать книгу бесплатно
в которой Полина выздоравливает,
собирается с мыслями
и знакомится с родителями Дани.
I
В больнице не было специального неврологического отделения, да и общие палаты были забиты, поэтому нас удачно поселили вместе в помещении с двумя койками, которое даже палатой раньше не было.
Я быстро успокаиваюсь, но, стоит мне только подумать, что всего произошедшего могло и не быть, снова завожусь, начинаю нервничать и больно для себя фантазировать о будущем и другом настоящем. Слезы на краях губ создают постоянный солоноватый вкус во рту. Помада на губах съедена ещё до приезда в больницу, а сама я выгляжу, наверняка, ни больше ни меньше как попавшая в ливень накрашенная малолетка. Что-то заставляет меня из раза в раз всё вспоминать и винить себя за то, что случилось. Всё пережитое и прочувствованное за месяцы невольно вспоминалось сто раз на дню, и это порядком надоедает.
Врачи мне нравятся. Они были приветливы и чуть что сразу помогали, с какой бы просьбой я ни обратилась.
Поправить подушку – запросто.
Принести добавки – легко.
Нам с Даней быстро налепили гипсов и наложили твёрдых повязок. У меня они были там, где я и предсказывала.
В основном мне очень комфортно, не считая, разумеется, того, что я вижу Даню. Вижу, до чего довела наша авантюра. И не считая того, что врачи, подходившие к нему, чтобы поменять капельницу или постельное белье, не говорят мне ничего о его состоянии. Это связано с тем, что я не распространяюсь о моей самой прямой связи с этим человеком и о том, почему он на самом деле оказался тут. Но правильные слова, направленные на добрых людей, развязывают языки: я нахожу медсестёр (точнее, они сами находят меня, потому что я лежу без движения), которые делятся информацией, вклиненной в незамысловатые разговоры. В основном лишь то, что можно логически понять самой, но эти малые крупицы информации греют и успокаивают.
Через пару дней начинает сильно пахнуть. Запах схож с чем-то гниющим, грязным или даже умершим. Последнее вгоняет меня чуть ли не в мандраж, да так, что в эту ночь я не могу уснуть: пытаюсь сомкнуть глаза, но тут же вижу Данин силуэт. Такой же, каким он был, стоя на краю крыши, держа свою картину, часть самого себя. Представляю, как тут же, почуяв смрад, слетятся врачи, начнут что-то делать, кричать, увозить его.
Началась, как я думаю, галлюцинация, словно сейчас, из-под гнилого, грязного пола, прямо из сырых щелей появятся массивные, громко жужжащие жирные мухи. И вот сейчас одна из них выкарабкается снизу наружу через плинтус и полетит сначала на меня, как бы спутав цель, а после на Даню…
Мерзость… На утро я понимаю, что так гудит кардиомонитор. Я проваливаюсь в сон.
Больница, конечно же, не была в настолько плачевном состоянии – откровенно говоря, нам крупно повезло попасть в сносного вида учреждение. Наверное, потому что нас везли не из города, а в центр. Но чего только не может воображение в темноте, учитывая ещё, что я не могу толком поправить своё положение, чтобы успокоиться, убедиться в моей пустой панике. Всё, что мне доступно – мотать головой то на Даню и на окно за ним, то на вход в палату. Эту ночь я с горем пополам пережила лишь благодаря своему излюбленному занятию: если все привыкли что-то считать, чтобы приготовиться ко сну, словно гипнотизировать себя однотипными действиями, такими как молитва или мантра, то я приучила себя повторять таблицы, классификации, а также отдельные всплывающие к месту и не очень цитаты, которые ещё целый следующий день будут крутиться в голове.
Облегчение происходит, когда на утро врач громко заявляет, будто специально, чтобы я точно услышала, что это всего-навсего галитоз, и что пахнет у Дани изо рта. После промывки ротовой полости запах моментально исчезает или же перестаёт до меня доходить. Доктора, который это выявил, я начинаю расспрашивать о Дане, и полна уверенности, что на третий день, словно в сказке, я узнаю, каков итог.
Захожу я издалека. Сначала деликатно прошу его чаще приходить ко мне, якобы для помощи в подготовке к поступлению в университет. На самом деле я совсем не лукавлю, просто общения не хватает настолько сильно, что я прекращаю слышать свою речь во время мышления, а если и слышу, то она звучит отрывисто и упрощённо. Это меня пугает. Его такая просьба даже польстила, но обещать он не был намерен, так как не многое помнил сам, да и преподавать совсем не умеет, к тому же его работу никто не отменял.
– У того молодого человека кома, я правильно понимаю? – Это неописуемо, с каким желанием я хочу, чтобы мне рассказали что-то большее, чем я знаю сейчас. Потому как зараза-фрустрация никуда не уходит. А знаю я немногое: его напичкали огромным числом лекарств, да так, что любая боль казалась бы щекоткой, не более. Я правильно подчёркиваю «казалась бы», ведь кто знает, что он ощущал на самом деле? И ощущает ли сейчас? Его переломы интересовали меня не меньше, но это дело времени. Учитывая, сколько он может пролежать тут, это точно не то, о чём стоит печалиться. Вот что серьёзно – это голова: отсюда она выглядит непропорциональной, а ведь большая её часть лежит на подушке. В горло вставлена трубка, в вену игла от капельницы, к телу подключён компактный кардиомонитор, направленный от меня. К сожалению, он не производит драматического пиканья. Просто жужжит.
– Просто интересно, какие процедуры вы ему делаете, что с ним дальше будет? Может быть такое: он очнётся, а после – встанет и пойдёт? Может?
Не хочется выглядеть глупой в глазах сообразительного человека, но я знаю, что врач меня обязательно поправит, если я скажу что-то не так. Хотя бы: «Вы не правы. У него же мышцы будут атрофированы».
– Странно, что вы интересуетесь положением молодого человека, а не тем, как будет проходить ваше лечение, – с улыбкой отмечает он.
– Я примерно понимаю, как происходит лечение перелома. Тут и понимать-то нечего. Но раз уж вы об этом заговорили, расскажите, пожалуйста. Может быть, я что-то упускаю из вида.
Я, в самом деле, упускаю многое из того, что говорят врачи. Они носятся, как угорелые, по всем возможным палатам, каждый говорит что-то своё, да так нескладно, непонятно, словно говорят с соседкой перед выходом на работу, а не с пациентом. В частности, я не знаю, сколько мне ещё лежать здесь, даже примерно, и какие лекарства мне дают. Подходил врач и бубнит под нос: «Есть аллергия на <что-то неразборчиво>?» Ничего не остаётся: я говорю, что нет.
– Так-с, – говорит он. Звучать он вместе с первым «так-с» стал по-старинному. – Вы, как я понял, девушка сообразительная, должны сами понимать всю серьёзность ситуации: с вашими переломали лежать с месяц, может быть, чуть меньше. Как встанете на ноги, наденете корсет, будете у нас сударыней ходить по отделению. Может, будете какое-то время на костылях, но это пустяки. Верно? А после распрощаемся и будем та-ко-вы, – словно по слогам пропел врач.
– Это вы ещё легко отделались, Полина Александровна, – добавляет он. – Всё ясно?
В ответ я почему-то положительно угукаю, а потом говорю: «Нет».
– Ах да, про молодого человека! – У некоторых людей память – дуршлаг, это точно!
– Мне уже нужно торопиться, поэтому буду краток: кома у него, явно, травматическая, зрачки на свет реагируют. Это очень хорошо, потому что рефлексы пока ещё не заторможены.
Я внимательно слушаю врача и внутри ратую за благополучный исход.
– Мы всё ещё ждём срочный анализ крови, у нас что-то с аппаратурой не ладится в последнее время. Итак, давайте по симптоматике: судорог нет, эпилепсии тоже, а когда его повезут на ЭЭГ или фМРТ – здесь уже не в моей компетенции. – Он глядит на выход и продолжает: – Тоны сердца ясные, дыхание глубокое. А в остальном подождём четвёртой недели. Как говорится, время покажет.
– Что покажет?
– Покажет, будет ли он жить, конечно же. – Он делает недоверчивое лицо вида: «Я-то думал, ты умнее, чем оказалось», – и направился к выходу.
Меня это не удовлетворило, но, видимо, я хочу невозможного. «Четвёртая неделя», – прозвучало как наказание.
Левой рукой я тянусь к лежавшей на тумбочке камере. Каким-то чудом рука осталась не задетой при падении. Врачи сказали, что она в порядке, на ней всего лишь два ушиба, поэтому не стали гипсовать. Ещё ни разу я не смотрела видео, которые я сняла, когда мы были вместе… в последний раз… По правде говоря, я удерживалась от желания его посмотреть настолько долго, насколько мне позволяла выдержка.
– И ещё кое-что, – остановившись у выхода, говорит он. Я замерла. – Можно поинтересоваться, почему к такой молодой симпатичной девушке никто не приходит? Даже посылок не было, и родители не появлялись.
Я отвечаю:
– Все, кто нужен, уже здесь.
Должно быть, он начинает считать меня ненормальной, потому что спешит удалиться. Это впрямь прозвучало чересчур надменно, однако тот факт, что мамы не было рядом, мне самой непонятен. Её дочки нет дома четыре дня, а она не звонила и ничего не писала. Даже я думала, что она явится раньше. Нет, я не в обиде, однако хотелось бы просто-напросто увидеть её бесчувственное, но такое нужное существо в необходимый для меня момент.
Но то, что никто из «Богемы» до сих пор не позвонил и не нашёл нас уже вызывало горечь. Ведь все работали в равной мере, все знали, где мы будем. Всё было просчитано наперёд, и состояние Дани не снимало с них ответственности. Они бы, самое малое, могли публично посочувствовать, навестить нас.
Внизу, рядом с телом Дани мне хотелось побыть одной. Но сейчас – ни в коем случае.
Я смотрю наше видео… Качество оставляет желать лучшего. Надеюсь, Хейз не будет причитать. Прелюдия, сцена, прыжок… и полёт… Тогда он казался продолжительнее, а здесь – бряк о козырёк да об асфальт. Вышло на порядок удачно, можем даже обойтись без склеек: удалось вовремя отключить камеру, дабы не заснять лишнего. Последние кадры изображают лежащего Даню (вид сбоку). Съёмка продолжалась безмолвной несменяемостью кадра вплоть до остановки записи. Камера удачно упала, сломала микрофон, похоже. Вышло здорово. Но только с эстетической точки зрения. Не было слышно моих криков. В реальности – хуже некуда. Кино, одним словом.
Меня веселит то, с какой нескрываемой бесчувственностью к происходящему играл Даня перед прыжком. Забавно знать весь процесс производства, испытывать неудачи и радоваться людям, что окружали тебя в эти моменты. Но куда смешнее будет наблюдать со стороны за реакцией и мыслями критиков, которые будут это оценивать (а они бесспорно будут), как эти самодовольные люди, выражающие своё «фи», продолжат сыпать заумными словесами в своих рецензиях и статейках. До чего же они будут удивлены, что самостоятельно мыслящим людям их мнение не обязательно. Надеюсь, Хейз не станет показывать наш полёт лишним глазам.
Однако это не совсем то, что я думаю. Это, скорее, общая позиция «Богемы». Я немного другого мнения… более лояльного что ли… Мне кажется, что прислушиваться нужно ко всему, но не всё воспринимать всерьёз, а умение фильтровать получаемую информацию в последнее время стало чуть ли не обязательным.
II
Прошло чуть больше недели пребывания в больнице. Мне удалось добиться того, чтобы наши койки лежали настолько близко друг к другу, насколько это возможно. Персонал начал воспринимать меня как девушку с приветом, которая втюрилась в молодого человека, подарившего ей букет переломов. Который к тому же пребывает в данный момент в бессознательном состоянии (как они тайком якшаются: «при смерти»).
Врачи на удивление часто говорят с ним. Да так, словно он вот-вот им ответит. Однажды всё-таки один врач, проверявший его показатели вечером, сказал про себя, когда уходил: «Какие же глупые формальности… Кома-то травматическая». А когда я спрашивала об этом на следующее утро, сообщили, что все врачи ведут себя тактично, а мне, скорее всего, показалось. Общаются они так, и всем советуют это делать, потому что беседа с человеком в таком состоянии даёт надежду и утешение. Правда, только говорящему. Врачи утверждают: были случаи, когда люди выходили из комы, услышав из разговоров вокруг них слова-триггеры. К сожалению, мне по причинам весьма и весьма естественным ближе неясное бурчание дежурившего тогда врача, которое для меня не оставляет никакой слепой веры.
Никто не возражает насчёт моего перемещению, иначе я создавала бы слишком много шума, общаясь с Даней. Наши с ним беседы абсолютно такие же, как обычно. Он молчит, я говорю.
Утрированное представление о наших отношениях раньше при любой удобной ситуации было кем-то да подмечено. Помню я эти лица, когда Даня после выжидающего, будто тактического молчания начинал говорить. Они сразу меняли о нём мнение, чаще всего в лучшую сторону. Он мог быть любезен, мог сострить и отшутиться, и совсем редко срывался до грубостей. Я никогда его не останавливала, это было против наших правил свободы.
Возможно, его главная проблема как раз и была в том, что он, как никто другой, ощущал отсутствие свободы и отсутствие возможности достигнуть свободы повсеместно. Иногда ему даже казалось, что он мыслит симулякрами[8 - Симулякр – такой знак, понятие или обозначение, которое имеет место только в «идеальном», то есть не имеет места в реальности.].
Моя забота была связана ещё и с тем, что он был чуть ли не самым одиноким человеком, которого я знаю. При этом Даня не страдал от одиночества и заявлял об этом чуть ли не с гордостью. Заботилась как раз поэтому – он сам мало понимал, что говорит. Кроме того, вопреки всему, мы были весьма похожи и по характерам, и по факту родительского недопонимания. Судя по Даниным рассказам о родителях (к счастью, друг о друге при разговоре с ними мы умалчивали), они сильно к нему привязаны, и должны явиться в ближайшее время. Но, как он сам говорил, это было больше не из-за сильнойлюбви, а ввиду его синдрома, в который я попросту отказываюсь верить. И причиной моего неверия является то, что многие симптомы не подходят под Данин образ. Сам он зачастую пытался их продемонстрировать, будто бы специально. Он понимал, что добавлял лишние хлопоты родителям одним только существованием. Упоминал он их редко, с неохотой, так что примерного портрета о них я составить не могла.
За это время я здорово отдохнула и освободила голову. Боль уже почти не чувствуется, а кожа под гипсом начинает чесаться. Хотелось бы дождаться того момента, когда я смогла бы взять в руку книгу, чтобы занять себя не только плеванием в потолок и маниакальными взглядами на Даню. Это ему никогда не нравилось. Но разве сейчас он станет возражать?
Начинает зреть план будущих действий, но он тут же стопорится, как только доходит до момента с передачей картины: раздор в соображения вносит безучастность остальной творческой группы, судьба Дани и незначительные преграды в виде моей матери. Я бы даже выразилась: барьера. Она всю жизнь была для меня кем-то, через кого необходимо было перешагнуть и не оборачиваться назад. Причём самое сложное именно «не оборачиваться назад», но я всегда это делала… И возвращалась. Я никогда не делала того, чего хотела: была на всевозможных ненужных, неинтересных кружках, читала исключительно то, что подсовывала мне мать (иную литературу она попросту выкидывала). Мама не позволяла мне дружить с тем, кто ей не нравится. Дома у нас никогда не ступала нога животного… Я была бы вынуждена проживать не свою жизнь. Знать бы, что означает «проживать свою жизнь»? У меня не возникало подобного вопроса ранее, но как только возник, показался мне, как минимум, противоречивым…
Да, климат больницы дурно влияет на меня, и я порой начинаю мыслить, как четырнадцатилетняя…
Барьер в её лице был больше моральным или психологическим, чем физическим. Мне было то ли жаль её, ведь таким образом я клеймила себя как стерву-дочь, а её как плохую мать, то ли жаль само положение дел в окружающем мире, обществе, системе. При всём при том в её действиях не было ни капли вины, и я это прекрасно осознавала, не было вины и отцовской. (Какая вина может быть на том, кого я ни разу не видела?) Поэтому виновность приходится списывать на обстоятельства.
И когда я начала перечить её дурацким укладам, а потом вовсе перестала слушаться, тогда и встретила Даню. Потом всех остальных из нашей компании. Можно определённо сказать, что с Даней мы только поэтому и вместе: копали с противоположных сторон горы и сошлись.
Как-то так я готовлюсь к приходу мамы.
Но первыми являются Нико и Марк. Это случается на десятый день.
Сначала их долго не хотят впускать, и они разговаривают с врачом под дверью. Я слышу их голоса, но не могу разобрать слов. И вот когда они входят, Марк говорит:
– Мать честная!
Какой же это феминный парень! Этот человек всегда вызывал ассоциации стереотипного неженки и маменькиного сынка, что было вовсе не так. В нем была всё-таки какая-то загадка, непреступная и хитрая, чем он соблазняет и чем привлекателен.
Нико же молча встаёт и выпучивает глаза.
– Да ребят, здорово живёте! – отвечаю я.
Марк быстренько подбегает, светясь своей галлюциногенного вида кенгурушкой. Он одевается не как обычный человек, но и модником не является. Выглядит Марк не нелепо, а необычно и вызывающе, так, чтобы точно можно сказать: «Раз по уму не су?дите, суди?те по одёжке». И статус «нео-денди» повесить на него тоже нельзя. Да, всё это Марк. Но Марк – это ещё не всё.
Нико не двигается с места, его взгляд направлен на Даню.
– Что же это? Что же? О-О-о, ужас! – истерит Марк. – Давай, Люси рассказывай, что случилось? Что будем делать? Давай-давай…
«Люси» – так я подписываю свои снимки на выставках. И он прекрасно знает, что меня раздражает, когда мы обращаемся так друг к другу. Все брали псевдонимы, чтобы это смотрелось более романтично. И брали по глупому принципу: если тебя зовут Макар – псевдоним Марк, если Никодим – Нико. Гениально! Я решила взять хотя бы какую-то оригинальность и назваться Люси. В честь Люси Шапиро[9 - Люси Шапиро – американский биолог развития.], моего кумира. Я же не виновата, что мои родители, когда я появилась, не следовали моде, чтобы называть символично своих детей, что всегда выходило одним местом для детей. Вспомнить только, как в детстве их гнобили за одно лишь имя, и как рьяно они пытаются потом избавиться от него. В любом случае сакрализировать и символизировать имя – затея глупая до безобразия.
Я рассказываю то немногое, что знаю сама: говорю о себе, чем, судя по виду, радую Марка, и про Даню, встревожив его.
– Почему вы, так долго-то?! – воспылаю я после. – Вы представляете, каково это вообще? Да я поседеть успею! А с тем, что произошло, это нетрудно, уж поверьте!
– Нет бы, хотя бы какую-то поддержку: СМС-ку, звоночек – ни черта! – добавляю я. Рёбра разболелись, и я решаю повременить с претензиями и успокоиться.
Ответ не заставляет себя долго ждать. Говорит Марк. Нико продолжает дежурить у двери, не сводя глаз с тела Дани. Похоже, с ним было не всё в порядке.
– Мы хотели, клянусь тебе! Целыми днями мы сидели на телефонах и ждали звонка от тебя. На следующий день, честное слово, я уже не выдержал и набирал твой номер, но меня тут же треснул Сега, чтобы я не сдал ненароком нас, если вдруг что-то пошло не так. Мы даже подрались из-за этого. – На его лице нарисована искренность, и оба его глаза, имевшие разного размера зрачки, намекают на это. – Почти как тогда, помнишь? Да-а-а, до сих пор стыдно…
Подрались… Имеется в виду, меня сильно избили. «Тогда» – означало случай, когда Марк вдрабадан напился после нашей первой выставки, когда я только-только присоединилась вместе с Даней к «Богеме». Скорее даже так: Даня вошёл туда, потому что в «Богему» вступила я. Это не простое подхалимство (принято называть таких людей «каблук»), а банальная поддержка. Но Дане жутко не нравилось говорить о всеобъемлющем искусстве, которого он побаивался, потому что не понимал его… Воспринимал как нечто существующее в реальности… По правде говоря, эти беседы быстро переставали быть таковыми, и перерастали в дискуссии.
Даня не стал долго задерживаться после удачной выставки. Поспорил о важности техники написания картин, вставив категоричное «нет», и, попрощавшись, ушёл. Я осталась. Марк начал лезть ко мне, не разбирая, видно, вообще ничего, а Серёжа, который дал себе незамысловатый псевдоним Сега, меня защищал, постукивая для профилактики Марка по лицу. Мы сидели в небольшом помещении, где находились холсты, и так получилось, что кровью Марк забрызгал один из них. Серёжа сказал: «Погоди-ка, из этого может получиться что-то годное», – и начал возить пьяного Марка по холсту. Сказал, что назовёт его «Не-домогательство». Марк так и заснул на холсте, а после перевернулся, и начал смотреть на люминесцентные лампы, висевшие, как лампы Ильича, на одном конце палки. Мы начали беседовать, насколько я помню о том, может ли фольклор вновь возродиться и стать искусством? А Марк в это время лежал тихо. Но… Потом полился фонтан рвоты, и мы чудом успели промыть ему рот, чтобы он не захлебнулся. Картина была безнадёжно испорчена, но Сега сказал, что всё наладит, и станет даже «абстрактнее», чем было.
Так и вышло, и на следующую выставку он подготовил именно эту картину. Как можно было рассказывать с серьёзным лицом о рвоте в крови? Искусство преобразования оставалось для меня загадкой. Цвета на картине было отнюдь не два. Коричневый – явно желудочный сок с кровью, а желтовато-зелёный – примесь со щёлочью, которую, видимо, посоветовал Даня.
– Ладно, и что будет теперь? Что нам делать? – спрашивает Марк.
Кудрявые волосы падают ему на лицо. Он начинает нервно теребить их, руками зарываясь в корнях, чем ещё больше закручивает.
– Ты у меня спрашиваешь? Я не знаю. Это у вас было много свободного времени, чтобы всё обдумать, как следует.
Я пытаюсь вызвать у него чувство вины. Но не получается.
– Но кто-то, видите ли, не хочет попадаться на глаза. И где же, Сега, кстати говоря?
– Он остался, чтобы обдумать, что делать дальше и, если честно…
– Что обдумать-то?! – теряю терпение я. – Вы же ничего не знаете о случившемся, только сейчас пришли сюда! Такого вот вы не ожидали?!
– Прошу, Люси, успокойся… Ещё мы хотели, чтобы все отдохнули. Я с тобой от начала и до конца искренен…
Я верю ему. Без сомнения: я жду собеседников ещё и для того, чтобы как следует выплеснуть эмоции. Терпения мне не занимать. Он продолжает:
– Я как раз договаривал, что мы побаивались твоих несдержанных чувств. Сега тем более. Ты бы видела его страдания, Лю. Он, как один из главных зачинщиков, не находил себе места. Только усердная работа кое-как туманила его мысли. Мы были полны уверенности, что первое время ты не хотела бы нас видеть. И… ты будешь целиком и полностью распоряжаться полученными средствами. Не забывай, что говорил Даня, и каков был уговор: страдали немногие, но распоряжаются пусть подобающе… Мы тоже приложили к этому руку…
Он поворачивается на Нико, а тот как стоял истуканом, так и продолжает стоять. Марк начинает говорить тише:
– Ты же пока не знаешь, сколько ещё Даня будет здесь лежать? Может ещё несколько дней, может годы…
Говорит совсем избито, но его неосведомлённость меня не смущает. Учитывая, что Марк, чего греха таить, классный поэт, попросту человек добросердечный и вполне здравомыслящий, ему простительно так думать.
Тут Нико резко выдаёт:
– КАКИЕ ЖЕ МЫ ВСЕ УРОДЫ!
Марк затихает и смотрит в его сторону. Тот стоит, державшись за голову, покрытый испариной. Капли пота, кажется, прокладывают русло на его лбу. Полный ужаса в глазах он теснится в дверном проёме, бурчит себе под нос что-то невнятное. Но вот он опять кричит:
– НЕТ НАМ ПРОЩЕНИЯ!
Он никогда не был ранимым человеком, но при виде Дани во всем его «обмундировании», похоже, сильно растрогался. Как и всякая личность творческой направленности, он мог быть чрезвычайно чувствителен к таким вещам, но никогда бы не подумала, что между Марком и Нико, более сострадательным окажется второй.
– Мы все знали, на что идём. Даня знал больше всех нас, – спокойно отвечает ему Марк.
Тот, чуть подождав, продолжает:
– НАМ ВСЕМ ВЕРНЁТСЯ СТОРИЦЕЙ!
Он в состоянии аффекта: зрелый, сложенный парень, раньше активно участвовавший во всевозможных фестивалях и культурных мероприятиях, снимавший фильмы разной направленности и жанров, в том числе и с уклоном в эпикурейство, и в откровенный цинизм, вдруг впадает в какое-то нравоучение. На его примере я осознаю, что переживать можно очень по-разному, но переживать так, как он… От меня такого Даня не хотел бы. Как-то не по себе, может даже страшновато, потому что с этой причёской а-ля конский хвост, потёками пота на лбу и румянцем, он кажется вылитым мессией, который первый раз видит, что творит его народ. А в таком случае ему прямая дорога через отделение, в психиатрию.
Меня удивляет даже больше то, с чего вдруг Никодим с таким трепетом начинает говорить такие вещи, когда дело касается Дани. Будучи идеалистом и романтиком до мозга костей, он принимал участия в самых ярых прениях, которые мне удавалось видеть. Чаще всего он спорил с Сегой, но такие разногласия были привычны и решались быстро, а с Даней длились долго. Откровенно говоря, они не питали друг к другу тёплых чувств. Как стало ясно в данный момент, Нико скрывает любую симпатию к оппоненту, а Даня… Дане, впрочем, было всё равно.
Иногда психические недуги более чем полезны.
– Он на седативах? – спрашиваю я Марка.
– Уже нет, – тихо отвечает он, – теперь на барбитуре. Я толком сам не разобрал, что он мне барабанил, когда мы сюда шли. Что он только не говорил, Люси! Не хотелось вообще идти с ним, персонал вообще отказывался его впускать. Мы все сейчас на взводе, но давай спишем это на таблетки. Поверь, мы не хотели, чтобы, пока ты здесь, тебя настигали бредни вроде этих. Но он с силой рвался сюда…
«Кошмар какой…», – сквозь ладонь говорю я.
