скачать книгу бесплатно
Я всё же добавил:
– Нет, ну это же ненормально! Нужно же как-то жить дальше, давать ход новым мыслям…
Она с бодростью в голосе сказала: «„Раньше было лучше“. Геронтофилия»[5 - Геронтофилия – болезненное половое влечение к пожилым людям, чаще всего характеризующееся большой разницей в возрасте.]. Ответ был засчитан, и я отстал от неё, выискивая в нём присущую Полине проницательность.
– Повернись-ка, Дань, – обратилась она ко мне. На её шее болталась камера; в руках был элегантный «поляроид». – Картину пониже, лицо попроще… И печальнее.
– Ты же всегда говорила быть веселее: позитивный настрой или как там? – По правде говоря, она хотела таким образом избавиться от моей навязчивой эмоциональной импотенции.
– Да, в данный момент это очень необходимо.
Вспышка.
Вспышка.
Вспышка.
Из поляроида вылетали потоки света, пока Полина ловила нужные кадры. Для неё этот фотоаппарат был настоящим раритетом, «данью уважения», – как она сама выражалась. Она решила опробовать его именно сегодня. Поляроид был, по сути, пережитком прошлого, ненужным и чуждым. Но для кого-то это память, а для кого-то в первый раз.
Предпочтение Полина всегда отдавала цифровому совершенству: баланс цены и качества, помноженный на коэффициент «всё это выгодно применить». Надо заметить, выходило у неё виртуозно. Раритет в её руках смотрелся родным. Как раз тогда я забеспокоился: видимо, вопрос о «старье» куда глубже.
Было безветренно, без намёка на осадки. Солнце окрашивало желтизной редкие тучи, на крыше было настолько спокойно, что хотелось повременить с затеянным. Пока Полина убирала лишнее, я продолжал смотреть вниз на поразительно пустую улицу, на противоположные окна, которые были бы совсем скучными снизу. Стоит только сменить ракурс на всё, что казалось таким привычным и нудным, как интерес появляется сам собой. Мне было видно рыжего кота, который решил прогуляться по карнизу окна, расположенного подо мной и чуть левее. Отсюда он казался совсем крошечным, и, заметив мой взгляд, он присел и начал облизываться. Делал он это долго, с терпением и усердием, чем-то напомнив мне Полю, когда она копалась в сумке. Глядя на него, я непроизвольно потянулся за сигаретой в карман и, сделав пару длинных затяжек, выкинул окурок. Так мне сказал делать консультирующий врач. По его словам, это должно помогать с психическими проблемами. Разумеется, он говорил полнейшую ерунду, но понял я это уже после того, как стал зависимым.
– Я понимаю, что… – Поля отвлекла меня от наблюдений. Я на мгновение оглянулся, а кота и след простыл. – Так говорить нельзя. Но всё же: может, пора? Это придётся сделать, раз мы на это решились – точнее, ты. Это трудно, если вообще возможно. И я даже не знаю, как тебе помочь. Я понимаю тебя: тебе…
– Не понимаешь, – спокойно ответил я, – и, к сожалению, не поймёшь. Ты вечно упускаешь это из виду.
– Да, прости.
– Не говори так. Здесь только тебе нужно меня прощать, Полин. Поэтому: прости. – У неё не было возможности что-либо возразить. Мы знали друг друга достаточно времени, чтобы понять, когда стоит замолчать.
Полина отняла у меня картину, а я попытался согреться, потирая ладони, пока она аккуратно клала её на землю. Она взяла меня за руки. Возникло такое чувство – когда понимаешь, что замёрз, но не замечал этого раньше. Она же была настолько тепла, что я быстро согрелся; почти так же, как невольно грелся о толстую стеклянную пробирку, в которой гасится известь.
– Да у тебя проблемы! Как ты вообще так живёшь, неужели не чувствуешь, что у тебя настолько холодные руки? – воскликнула Поля с неподдельным изумлением. (Благо, я научился его понимать). – Это могут быть проблемы с сердцем или сосудами…
– Ты серьёзно сейчас думаешь об этом?
Кто-то, наверное, сказал бы, что стоит как следует попрощаться. И не только с Полиной.
Кто-то сказал бы о моей сухости.
Следом добавил невоспитанности.
Но все сошлись бы на одном: у меня проблемы.
Мы обнимались (скорее, она обнимала меня, а я пытался повторять за ней), безмолвно, в пустыне градаций серого. Через её плечо я успел рассмотреть виды этой и соседних крыш. Будучи до безобразия однотипными и грязными, они ничем не отличались от подворотен, чем развеивали весь шарм. Входы на крыши стояли наростами, блестящее покрытие походило на мокрый асфальт, хоть и без дождя, а птичий помёт придавал ему необычный окрас. Многочисленные антенны, как колья или вилы, торчали невпопад; неясно, зачем они здесь, в этом почти безлюдном доме.
– Ничего не хочешь сказать? – спросила тогда она. Ветер небрежно расправил Полинины короткие бело-блондинистые волосы, и непослушные пряди щекотали меня. Зрачки шустро бегали, производя еле заметные движения – Думаю, она была растеряна.
– Конечно, хочу, но не знаю как, – был мой ответ. Я не врал. Я попросту не умею этого делать.
Поля сказала, чтобы я собрался с мыслями и выдал всё, что думаю. Потом добавила, что ей было бы приятно, будь это чем-то хорошим.
Взамен нежностей, которые требовались от меня, я ещё раз попросил Полину уехать учиться, несмотря на уговоры матери и сильную привязанность к «Богеме». Вспомнил о собственных родителях, чем позже поделился с ней:
– Знаешь, я всегда отличался от своих родителей, но мне и не на что жаловаться. Ума не приложу, что сказать и им, и о них. И надо ли вообще? Даже не знаю, почему так себя вёл… Они же уже огорчены сыном, правильно? Вряд ли они огорчатся ещё сильнее, когда обо всём узнают. Они же как-нибудь да узнают. А то висит сын на шее, нездоровый, непутёвый, неуравновешенный и ещё много «не». Словом, и не сын вовсе… Полин, пообещай мне: что бы ни случилось, ты ничего не скажешь моим родственникам. Я хочу, чтобы они сами всё поняли.
Она ответила:
– Если бы ты хотел огорчить родителей – сказал бы, что уйдёшь в искусство. Сработало бы настолько сильно, что они к тебе вообще лезть не стали бы. Поверь мне. Конечно, я ничего не скажу.
Мне всегда было трудно смотреть на человека лицом к лицу, и именно в тот момент я сделал это впервые за долгое время. И был поражён: мне не хотелось, как раньше, опустить взгляд или отпрянуть; я видел эти крошечные глаза, миниатюрный нос, румяные от волнения щёки, – всё сразу я видел и складывал наяву первый раз.
Мне оставалось произнести что-то напоследок. И я сказал:
– С тобой не холодно.
Вот примерно то, что происходило наверху, не считая долгих примерок, откуда именно нужно упасть, а после – односторонних Полининых поцелуев.
И случилось то, что случилось.
Я совсем перестаю ощущать себя, но продолжаю понимать, что всё ещё существую. Звучавший в ушах писк, который я принял за изменение давления, стал тише. Или даже поменялся на такой отдалённый крик, который можно различить, если хорошенько прислушаться.
Так необычно. И… странно.
Да, ничего не получилось. Нужно придумать что-то другое, чтобы это не угрожало Полине и кому-либо вообще. Вот только почувствую ноги, встану, оклемаюсь и сделаю. Но уже один. Говорят, искусство требует жертв. Но на двойные жертвы я идти не готов.
Если это можно назвать жертвой, конечно.
По своей глупости я не сразу сообразил, что это могут быть двойные потери – тогда я думал совсем о другом…
Как бы мой поступок ни назвали, этот поступок мой: моя ответственность, моя вина, мои проблемы. Никто не виноват. Просто так получилось, что клишированные проблемы молодых людей стали проблемами всего общества: неопределённость, бесцельное стремление, страх бедности и ужас глупости. Возможно, так было до моего рождения. Но мне бы не очень хотелось, чтобы так продолжалось и после моей смерти.
Начинает потряхивать. Как в лодке на волнах.
Как-то… нехорошо…
II
Долгий и протяжный звук, вырывавшийся у меня изо рта, походит на стон роженицы. Одно филигранное движение ощущается как часовая операция. Мне кажется, что я могу с лёгкостью отсчитать миллисекунды, пока врач вправляет мне руку.
– Тихо-тихо-тихо-тихо… Вот и всё, попробуй подвигать рукой, – командует он.
Я пытаюсь ею двигать, всхлипывая от боли, которая теперь ощущается меньше, и смотрю на то, что второй врач делает над телом Дани. Картина у меня – она каким-то необъяснимым чудом осталась цела, только немного погнулась рама и потрескалось стекло. Метрах в десяти от нас прямо около окон дома лежит рыжий кот, бездыханный, брюхом кверху. К моему стыду, сейчас он беспокоит меня больше всего – видимо, так я защищаюсь от волнения. Откуда бы он ни выпал, наверняка смог бы сгруппироваться и, отделавшись лёгким испугом, просился бы обратно домой. Но он лежит. Странно.
– Что у вас ещё болит? – спрашивает врач. – Говорите сейчас. Так, возможно, заживать будет быстрее и безболезненнее.
Продолжая рассматривать Даню, его коллега уточняет у меня, сколько времени мы тут находимся и как долго ждём помощи.
Помощи ждала только я.
– Ну и что же произошло? – задаёт вопрос подбежавший фельдшер. В тот же миг из машины скорой выходит водитель, слоганом жизни которого, стало выражение: «Ухожу на работу убитым, чтобы снова вернуться убитым». Сейчас я его понимаю, как никто другой.
Хотя всё же не так как Даня.
Данино тело спасло не только меня, мою жизнь – в самом широком понимании, – но даже камеру, на которую я всё это снимала, и ПОЛЯроид, как он в шутку его называл.
Я рассказываю, что вышла из подъезда, стала протирать объектив, а он упал на меня, ударившись сначала о край козырька. Конечно, я бессовестно вру, но себя оправдывала тем, что для них это не имело никакого значения. В отличие от Дани, я умела это делать и часто пользуюсь ложью, как и все уважающие себя люди. Если бы они хоть немного притворились, что им интересно, и начали разбираться в ситуации, то поняли бы, что мои травмы не сходятся с тем, что я рассказала.
Дальше я говорю, что он тут же завалился мёртвым, а я пыталась дотянуться до телефона, чтобы вызвать помощь. Происходило это так медленно только потому, что двигаться было до жути больно. Если одна рука могла слушаться, то боль во всех остальных конечностях атаковала нервную систему так, что уже было безразлично, что там не болело. В это время я подтянула анатомию: узнала о существовании тех мышц, о которых даже не подозревала. Сейчас я не вру.
– Ну что там? – фельдшер обращается к врачу, который осматривает Даню.
– Да, что там, Митяй? – подхватывает с усталым видом водитель. – А то мы уже два вызова пропустили.
Сама проверить состояние Дани я не могла по веским причинам. И самой веской была та самая: если всё получилось, то пиши пропало. Как только я пришла в сознание после падения, то тут же подумала подбежать к нему, но телу куда виднее, когда тебе двигаться и в каком направлении. И виной тому не только переломы, но и банальный страх, которому больше бы подходило описание: «моральная кара», скоротечная и предвиденная.
Трудно описать, и вряд ли кто-нибудь бы понял, каково это, испытывать чувства к такому человеку в такой ситуации. И это не какие-то там чувства из жалости – они были кристально чистыми. Его синдром Аспергера[6 - Синдром Аспергера – общее нарушение развития психики, при котором существуют проблемы в социальном взаимодействии. Синдром Аспергера часто путают с аутизмом, но при первом чаще всего нет нарушения двигательных и речевых функций. Симптомы синдрома Аспергера очень разнообразны, как и характеры людей, во многом потому, что они имеют некоторые связи. Однако к общим и однозначным симптомам относят: сложности с интерпретацией чужих чувств; создание повторяющихся ритуалов, которые трудно поменять; нервозность при нахождении в больших скоплениях людей; ограниченные, часто навязчивые интересы; возможны эхолалия и эхопраксия и прочее. Обычный здоровый человек может запросто обнаружить схожие симптомы у себя, особенно если является шизоидом (для них характерна замкнутость, отгороженность от других людей; шизоидным людям недостаёт умения сопереживать) или впечатлительным подростком. Но это не означает, что случаи такого расстройства редки, а нарушения психики не поддаются корректировке.] превосходно сочетался с моей склонностью к… назовём это усложнением. Как мне всегда казалось, лёгкие пути мне закрыты, либо открытые дверцы я привыкла не замечать. Поведение такого человека, как он, было настолько завораживающим (не милым, не вызывающим, и даже не экстраординарным, а именно завораживающим), что я всегда с интересом ждала, что же он сейчас выдаст. Однако часты были такие моменты, после которых становилось крайне неловко. Когда у Дани резко сменялось настроение, он повторял одну и ту же реплику, выкраденную у бедных мёртвых философов или богатых живых демагогов. Похоже, это называется эхолалия[7 - Эхолалия – автоматическое повторение слов, услышанных в чужой речи.]. То, что он говорил, зависело от прочтённого им в последнее время или от того, что показалось ему интересным. Но подкупала вишенка на торте – его, как я это называла, хроническая честность. Как и вишенка, честность могла скатиться в любую сторону, что было непредсказуемо: станет хорошо или хуже, чем было? Но всё же я не могу согласиться с тем, что он действительно болен.
Но сейчас, когда его не стало…
– Дышит, без сознания, пульс есть… Травмы – кошмар! – отзывается врач, а потом добавляет: – Срочно заводи и сразу едем!
Это значит одно: ещё ничего не кончено.
Ни одной идеи о действиях в такой ситуации у меня нет. Я продолжаю сидеть на месте, прижимая к себе картину, краски к которой Даня сделал самостоятельно. Подошёл к делу с такой ответственностью! Наконец разум взял верх, и я поддалаюсь эмоциям. А я прекрасно знаю, что истерика будет продолжаться долго. И это плохо, потому что нужно думать о будущем. Моё поведение несуразно даже для меня, ведь я давно оставила печаль позади, что можно было увидеть по моим опухшим глазам и въевшейся кое-где косметике. И я уверена, что не пророню слёз – мы давно всё решили, тысячекратно обдумали и смирились. Скорее всего, меня растрогало одно только: «дышит».
«Дышит… дышит… дышит», – отзывается эхом у меня в ушах.
– Перестаньте, самое страшное уже позади, – заверяет врач, положив ладонь на мою ногу. От этого я громко вскрикнула и тут же продолжила реветь. Он отходит, чтобы помочь погрузить Даню в машину.
Каждое всхлипывание даётся мне с трудом, каждый глубокий вздох отзывается в теле. Необходимо успокаиваться. Отголосками внутренней интуиции я понимаю, что у меня точно сломано ребро (может, и не одно), а раз я могу дышать и сижу достаточно долго для такой травмы, то внутренние органы у меня целы.
Свою роль в этой постановке я даже не играла – мне было доверено быть фактически самой собой. Если бы всё вышло так, как мы рассчитывали, то мне нужно было бы ехать продавать картину Дани. Для этого я светилась на фотографиях, на видео, для этого и прыгнула: чтобы на самом деле быть тем, кем являюсь – девушкой и единственной опорой художника, быть преданной не только нашему делу, но и Дане, его великодушной отдаче… Стоя напротив богатого покупателя с видом «всё потеряно, а вы – последняя надежда», мне придётся торговать оранжерейным продуктом искусства. Такое ощущение, что он таким образом проверит меня на честность.
Даня жив, а значит, дадут нам в сотню раз меньше…
Какая же я алчная, чёрт возьми! Почему я вообще сейчас думаю об этом?!
Это всё волнение, это всё волнение…
Я помню сценарий чуть ли не наизусть. И да, я сама на всё согласилась. Хотя и выбора у меня особого не было: как он настаивал, как ратовал за эту идею… А ведь мы господина Хейза ни разу вживую не видели! Даже сейчас не понимаю, как получилось за такой короткий срок всё обдумать и почему я без особых усилий этому воспрепятствовала? Конечно, с самого начала наших отношений я думала, что Даня – затянувшееся увлечение, как было несколько раз до него, но слезать с такого «увлечения» ой как не хотелось. Нужно быть честной: строить с таким человеком жизнь предельно трудно. Можно сказать, для меня это был вызов.
Если не считать того, что именно он является фундаментом новой жизни, режиссёром моего будущего.
В любом случае нельзя быть ему не благодарной, так же как невозможно не восхищаться благородством его поступка…
Пусть он очнётся! Да, я уже не хочу думать иначе… Как же мне стыдно, что я вообще могу так думать!.. Где-то я слышала, что стыд – чувство исключительно сексуального толка, и что-то мне подсказывает, что так и есть…
Всё ничего… Всё ничего, время лечит. Нужно подождать и успокоиться. В страсти ржавеет любая опора разумности.
Я замечаю солнечного зайчика, который появляется от отражения объектива и, всхлипывая носом, начинаю с ним играть: выписываю им круги, нарочно целясь в первые этажи, пытаясь ловить пальцами, – но всё это быстро перестаёт меня успокаивать.
– Эх-х-х, не ценят люди жизнь, ещё и другим портят, – произносит садившийся в машину водитель, когда докуривает.
Чтобы хоть чем-то разбавить обстановку, я решаюсь сделать снимок, несмотря на то что это болезненно. Вышло отвратительно. На нём все трое врачей берутся за носилки, а фоном в окне машины виднеется водитель. Выбрасывать фотографию я не решаюсь. Хотя бы потому, что каждое усилие вызывает боль.
Пока я тут находилась… Пока мы тут находились, ещё до приезда врачей, все проходящие люди, коих было немало, даже не смотрели в нашу сторону. Никто ничего не спрашивал, все только ускоряли походку, чтобы скрыться в глубине мрачного монотонного подъезда. Разумеется, я ничуть не удивлена, более того, не старалась окликнуть их или попросить помощи. Я сидела и боялась даже смотреть в сторону Дани, поэтому задумалась: а стоило ли оно того? Несмотря на греющие душу перспективы, всё произошедшее кажется до абсурда странным. Настолько велик контраст между нашими амбициями и реальностью. Данин поступок (пусть он и видится суицидом, жертвой) был ценнейшим подарком. Тогда я осознала, насколько чуток и свободен был этот человек и как он стремился к ещё большей свободе, подбивая нас на тот же путь.
Даня жив и уже не так важно, сколько нам заплатят и что на это скажет вся остальная «Богема» – так мы называем наше объединение. Но с другой стороны: что может быть ужаснее понимания собственной глупости? Глупости, которая привела к такому развитию событий.
Я уверена, что такое чувство справедливо, сколь ни было пусто это слово, ведь невежество должно быть наказуемо. До чего же мы отчаялись, до какой степени потеряли уважение (даже к себе), гордость, нравственность, что готовы идти на такое?.. Нет. Достало! Пора признаться себе: никакого стыда я не питаю. Потому что мы уже пришли. Мы уже здесь. Поздно стыдиться.
Почему-то очень сильно хочется с кем-то поговорить о случившемся, но делиться этим с врачами я попросту не могу – я точно расколюсь, чем сделаю только хуже.
Подошедший врач, как только Даню погрузили на носилках через заднюю дверь, спрашивает:
– Не хотите позвонить кому-нибудь? Родственникам, друзьям?
Я качаю головой и почему-то не осмелилась что-либо сказать ему.
Звонить действительно нет желания. Особенно родственникам. Я предпочла бы быть одной настолько долго, насколько это возможно. Но не больше.
– Простите, – добавляет он после, – но вам придётся поехать с нами. Свободных машин пока нет. Но для вас будет не слишком много места. Потерпите?
Я киваю. Ещё не такое вытерплю.
Что я сразу не приметила: приехавшие на вызов люди спокойны и милы. В халатах они смотрятся одинаково, но, уверена, они совсем разные и не только на вид.
Тот же врач, что вправлял мне руку, подхватывает меня, с болью где-только-можно я ковыляю до машины скорой помощи, которая оборудована как реанимация. С собой я, разумеется, беру картину, камеру и полароид. Как только я захожу в салон, мне бросается в глаза Даня. Хоть моё тело в ушибах, кровоподтёках и синяках, и, возможно, я получила дюжину переломов, но мне страшно и больно смотреть на него. Я думаю, что вновь расплачусь: перевязанная голова даже под слоями бинта казалась гротескно опухшей, обильные гематомы по всем рукам, порванная одежда… Голову я отвожу с сумасшедшей скоростью, что аж позвонки хрустят, но в глазах долго стоит искалеченное тело.
Меня кладут рядышком с ним на места для сидения, где очень узко. Благо, я не самая полная девушка.
Последнее, что я вижу в заднее стекло перед тем, как мы начинаем ехать, – кота, который продолжает лежать так же неподвижно, как и лежал. Рыжий мешочек несчастья. Я отчётливо вижу его силуэт, даже когда фельдшер заходит в кабину и закрывает заднюю дверь.
III
Сиденья тут жёсткие, даже слишком. Полезно для осанки. Но разве сейчас время быть оптимисткой и искать плюсы? Лежать больно и, как бы я ни хотела вздремнуть, этого сделать не получится. Теперь-то я понимаю, почему говорят: «Скорая помощь никогда не спит». С такой шальной ездой даже моргать страшно: машину трясёт на каждой кочке, трещинке, выбоине, борозде асфальта, словно автомобиль вслепую выискивает путь на дороге, для этого ощупывая все, что попадается под колеса. Мы мчим. На светофорах водитель включает мигалку с сигналом, чтобы не терять времени на остановки.
Я осматриваюсь вокруг себя, чаще всего заглядываясь на Даню. Он выглядит точь-в-точь так, будто сейчас очнётся, придёт в сознание и что-нибудь скажет. Салон кажется достаточно просторным и удобным; повсюду блестят приборы и инструменты, в раскрытых медсумках лежат бинты, бутылочки со спиртом, лекарства и ампулы для уколов, в полочках рядом с Даней гремят склянки с жидкостями. Врачи расположились ближе к водителю. Один сидит на пассажирском сидении рядом с водителем, двое других – за ними, лицами к нам с Даней.
Стоит молчание. Только водитель раздражённо реагирует на всякое действие машин, ограничиваясь цоканьем и безмолвными указаниями рукой, как бы желая сказать: «Вы поглядите на него!». Я смотрю на это, как человек-паук, вверх тормашками.
Я все же не начинаю разговор, хоть и сгораю от желания поговорить. Но и они помалкивают, по-видимому, смущаются моего присутствия рядом, потому я решаю, склонив голову в сторону Дани, притвориться, будто уснула. Пусть это выглядит бы наигранно и нелепо, попробовать стоило, в детстве же прокатывало.
Проходит совсем немного времени, как молчание нарушает один из врачей.
– Нет, Митяй, я долго так не выдержу, – говорит он, – не понимаю, как ты только тут десять лет пашешь?
