Девочка с глазами змеи

– Да, да! – крикнул он, и дверь открылась. В комнату вошел букет цветов.

– Кто там? Дарон, старина, это ты?

– А то кто ж еще? – ответил голос из букета. – Анонимный букет от поклонницы. Мне в вазу поставить?

– Не нужно. Рита со всем разберется. Да, родная?

Она сверкнула улыбкой.

– Ну конечно! Я возьму букет. Они тебя обожают! Как всегда.

Рита приняла букет. Дверь закрылась. Она бросила букет на пол.

– Рита разберется, да? Это же делает жена – разбирается с букетами, отвлекает сиськами внимание, не так улыбается и не там стоит. Ты куда?

Аластор уже отрыл дверь.

– Искать вдохновение!

– В чьих трусиках? – это вопрос достался уже закрытой двери.

Рита подняла букет и все-таки поставила его в вазу. Да, Рита разберется со всем, как и всегда. Она вытерла глаза и вышла в коридор. Где-то совсем рядом расшатанный стул скрипел под тяжестью двух сплетенных тел. Она не стала выяснять, чьи это тела. Она и так всегда знала, что две ассистентки на одной сцене – это не к добру. Но женился он на ней. Выбрал ее! Все остальное не имело значения.

Во всяком случае, так хотелось думать.

Раньше. Десять дней до смерти.

«Номер, который заставил бы Гудини побледнеть! Прощальный трюк фокусника-самоубийцы!» – так это назвали журналисты. Назвали так, как велел назвать владелец кошелька, из которого оплачивались и статьи в новостях, и шумиха в сети.

– И как ты намерен не умереть в номере самоубийцы? – Рита показала Аластору заголовок в газете.

– А я не намерен не умирать! – Аластор качнул макет гроба, который стоял на его столе. – Я намерен умереть. Вот в таком же гробу, только большом. Я сгорю в нем заживо! Люди давно мечтают увидеть на самом деле смертельный номер. Я даже склеп себе прикупил! В нем ты меня и похоронишь.

Он подождал реакции жены. Не дождался и продолжил:

– В таком вот гробу я зажарюсь живьем прямо во время представления. И вот тогда этот трюк никому будет не переплюнуть. Никто больше не отважится умереть на сцене ради своей славы! И только ты будешь знать, как именно я намерен умереть. Я даже Чантаре ничего не рассказал, она будет знать только свою роль, и ничего больше.

Сейчас

Гроб отличался от своего макета только размером – он был достаточно большой, что бы внутри поместился человек. Прочный, стальной и способный отлично пропускать жар. Пока он еще стоял пустой, и четыре скучающих троса болтались по углам. Когда они натянутся, стальной гроб повиснет в воздухе, и никто не сможет выбраться из него.

Аластор не торопился. Публика должна ощутить напряжение, прочувствовать все, что происходит прямо у нее на глазах. Гроб на огнеупорном помосте. Огнеметы, включить которые готов парень в черном костюме, похожий на гробовщика. Две помощницы – им полагалось отвлекать и улыбаться, как обычно. Вот только сегодня улыбка Риты походила на пластиковую гримасу манекена, а рука дрожала.

В этом номере не было веселья и ярких огней, только ожидание беды, тяжелое, душное, как толстое одеяло в жару. Сиял лишь Аластор. Сиял буквально, костюмом из блестящей синтетической ткани. Ее волны струились по телу, переливались, отражали свет и слепили глаза.

Он поднял руки и зал умолк.

– Сегодня! – начал он. – Сегодня вы увидите то, что уже назвали номером самоубийцы. Я не буду произносить речей. Я не буду делать шоу! Просто лягу в гроб, из которого нет выхода, и дам себя поджечь. Мне говорят, что это равносильно смерти. Может быть, так и есть! Но вы всегда этого ждали, верно? А потому я снимаю всякую ответственность с любого на этой сцене. Все, что я делаю – мой выбор и мое решение. Не вините никого!

Аластор уселся в гроб. Сложил руки на груди, и медленно лег. Крышка стального гроба закрылась. Рита защелкнула замок.

– Как видите, ящик надежно заперт! – объявила Чантара. – Его нельзя открыть изнутри! Поднимите гроб! – приказала она, и тросы натянулись. Гроб поднялся, и покачнулся в метре от земли.

– Аластор Суарес Альфонсо де Ламбиди обречен на смерть, если ни найдет выход из гроба за три минуты. Всего-то сто восемьдесят секунд до неминуемой смерти! Сто восемьдесят секунд до того, как включатся огнеметы! Отсчет! – последнее слово Чантара выкрикнула, и на большом экране вспыхнули цифры

Рита отошла в сторону. Захлопнуть замок – вся ее роль.

– Сто восемьдесят! Сто семьдесят девять! – считала Чантара, и зал начал робко считать вместе с ней. Разумеется, это просто фокус. Никто не умирает во время смертельного трюка!

– Три! Два! Один! Огооонь! – этот крик Чантары подержал уже весь зал. Люди забыли о тревоге. Они хотели огня! Хотели видеть, как пылает гроб. Они знали, что все это просто фокус.

Завопила музыка, огни прожекторов заметались по сцене яркими вспышками. Парень в черном костюме опустил рычаг запуска огнеметов, и пламя коснулось стальных стенок гроба. Он покачнулся. Его стенки начали краснеть, когда лопнул первый трос.

– Нет. Хватит! – голос Риты пока еще почти никто не слышал. Чантара продолжала улыбаться в свете фонаря. Тросы плавились, лопались один за другим. Гроб рухнул на бетонный помост.

– Хватит! – этот крик зал почти расслышал за ревом музыки и грохотом падающего ящика. Вот сейчас! Сейчас огонь погаснет, и фокусник встанет из гроба. Или, очень предсказуемо, выскочит из-за сцены с пожарным шлангом, и сам потушит свой гроб!

Огонь не погас. Он разливался по бетонному помосту на сцене, обнимал гроб. Музыка умолкла, только яркие огни метались в тишине. И в этой тишине все услышали еще один вопль.

Человек в гробу кричал и выл, а стенки стального гроба тряслись от ударов изнутри, но крышка не двигалась с места. Чантара так и не шевельнулась. Она знала только свою роль, и ничего больше, а ее роль сейчас – стоять и улыбаться. Гроб уже перестал дергаться, удары стихли. Вместе с ними стихли и крики.

– Вырубай! Вырубай все! – визг Риты перекрыл гул пламени. – Ты, падла, вырубай огонь!

– Это не по сценарию! – ответил в парень в черном.

Куда он может сунуть сценарий, услышал весь зал. Рита отпихнула его в сторону и подняла рычаг. Огонь исчез.

– Тушите его! Воду сюда, чего встали!

Из-за кулис уже вытягивали пожарный шлаг. Вода окатила раскаленные стенки гроба и зашипела.

– Где ключ? Чантара! Чантара, сука, очнись! – Рита с размаху хлестнула ее по щеке. – Очнись! Где ключ от замка?

– Так у него же, внутри! – Чантара показала на гроб.

– Сбивайте замок! Где врач? Падла, где врач?

Молодой санитар в белом халате осторожно показался на сцене. Рита снова заорала и люди пришли в движение. Кто-то включил пожарную тревогу, в зале завыли сирены, и гундосый голос, раз за разом, предлагал не паниковать и двигаться к выходу, но никто в зале не вставал с места. Кто-то лупил пожарным топором по замку. Мокрый гроб почти остыл, когда замок полетел на пол.

Рита открыла крышку.

И теперь уже Чантара начал кричать. Без слов, дико, протяжно, на одной ноте. Она кричала, а пожарная тревога выла, как безумный аккомпанемент ее крику. Рита подтащила к гробу санитара, и он отшатнулся от того, что лежало внутри.

– Он живой? – Рита встряхнула санитара. – Помоги ему! Откачивай! Откачивай его!

Комок расплавленной синтетической ткани в гробу, перемешанный с обожженной плотью, не мог быть живым, но санитар придавил стетоскоп к груди трупа. Положил пальцы на шею. Ничего. Ему бы стоило посвятить фонариком в глаз мертвеца, но что от этого толку, если глаза запеклись и побелели?

– Он жив? Говори! Идиот! Говори! – Рита снова встряхнула его.

Санитар покачал головой.

– Говори!

– Он умер! – санитар вырвался из ее хватки. – Понятно? Он умер! Спекся в этом идиотском гробу.

Когда тело доставали из гроба, кричать начал уже кто-то в зале. Кто-то плакал, кто-то торопливо и запоздало уводил детей. А все остальные снимали на телефоны тело жертвы единственного в мире на самом деле смертельного номера.

Чантара перестала кричать. Она просто стояла и смотрела в пустоту, еще очень долго, одна на пустой сцене.

Раньше

– Дело не в технике, а в подаче! – объяснял Аластор за месяц до своей смерти. – Просто сожжение кого-то живьем – это дешевка. Но ты дашь им шоу: личико бледное, руки трясутся. Пусть видят, как ты волнуешься! Ты будешь истереть, ты это любишь. Будешь орать на всех, ругаться, визжать, бегать кругами, как курица без головы. Короче, все как обычно у тебя бывает. Нужна суматоха и всеобщий ужас!

Я ложусь в гроб. Ты закрываешь крышку. Я открываю дно гроба и через потайной люк спускаюсь под сцену, а пустой гроб поднимается на тросах. Включаем огонь, и у парней с огнеметом будет приказ не выключать его, так что тебе придется заставить их все отключить. Это даст мне больше времени.

Пламя горит, тросы плавятся – вот неприятность, кто бы мог такое представить! Гроб падает! А я пока переодеваюсь под сценой. Напялю расплавленный костюм. В глаза вставлю линзы, белые, как будто глаза запеклись. Налеплю грим – накладные ожоги на лице, на теле.

Потом я открываю люк в помосте, и начинаю орать и толкать гроб снизу, что бы он дергался. Это я как бы в агонии бьюсь о стенки гроба. Потом я затихну. Это сигнал – если стало тихо, значит можно поливать гроб водой.

А как они начнут сбивать замок с гроба, это уже мне сигнал будет. Я снизу опять вернусь в гроб, он уже остынет. И тогда – выход нашего доктора. Я договорился с одним санитаром, он совсем сопляк, едва начал работать. И любит выпить, а я позабочусь, что бы накануне моей смерти у него была веселая ночка. Похмелье будет его занимать куда больше, чем пульс на тушке жареного фокусника.

И там будет моргающий свет, яркий, что бы ничего толком не было видно, и будет орать сирена. И ты тоже будешь орать, что бы доктор ничего не слышал и не соображал ничего, от страха. Он увидит ожоги, но не разглядит детали. Попробует пощупать пульс – но накладные ожоги его заглушат.

Вдобавок будет полный хаос, а мой герой медицины еще и работает первые дни. В такой обстановке он ни хрена не поймет. А для полной уверенности я под сценой вколю в вену фторомицин.

– Это что? – вклинилась Рита.

– То, что я вколю! Ты что, не слышала? – объяснил Аластор с издевкой, но продолжил, – Это препарат для наркоза, он меня полностью отключит, замедлит дыхание, пульс и обмен веществ.

– Это опасно?

– Это терпимо. Он действует часа четыре, и для беглого осмотра я в это время буду вполне убедительным трупом. А потом очухаюсь, с бешеной головной болью, но и это терпимо, я уже проверил. Так что напугай доктора, пусть он со страху обделается, и заставь его при всех сказать, что я умер. Надеюсь, все снимут мою крутую кончину!

А ты тащи меня за кулисы. И начинай орать на доктора, что он идиот, и ничего не понимает, поддерживай панику. Скажи, что он пьяный, что не оказал мне помощь, хотя я еще был живой на сцене, а это врачебное преступление, он за такое сядет! Наш доктор сразу побежит прикрывать свой зад и расскажет всем, что на сцене я уже точно был мертвым, и откачивать меня не требовалось.

Сейчас

Фургон для реквизита не годился для перевозки трупов, но когда Рита подняла крик, Дарон не стал спорить. Скорая ехала в театр на окраине города, пробивалась через пробки, но Рита не хотела ждать, и Дарон безропотно погрузил труп в машину. Он не спешил. Рита требовала гнать и проскакивать на красный, но Дарон не спешил – и слепой увидит, что в машине труп, который уже никуда не торопится.

Когда крики сменились рыданиями, стало ясно, что и Рита это увидела. Потом затихли и рыдания. Когда Рита заговорила, голос был уж почти спокойным.

– Дарон! – позвала она. – Сворачивай. Не надо в больницу. Едем в морг.

И он свернул.

Смерть в огне люди уже называли ужасной – называли, когда говорили с журналистами, писали сообщения в социальных сетях или звонили родным. Но почти никто не ушел из зала, где царил этот ужас. Толпы зевак ждали новостей. Ужас только начался, и они хотели еще.

Скорая ворвалась во двор театра, и вскоре уехала без сирен и мигалок.

– Значит, покойника везут! – сказал кто-то в толпе, и его слова разлетелись по интернету.

Когда появились люди с камерами и микрофонами, Чантара заперлась в гримерке и отказалась выходить. Только санитар говорил с журналистами, и только он рассказал им о смерти фокусника, о трупе в железном гробу и о том, что пытаться помочь ему было уже поздно. Никто не обвинит санитара в халатности и смерти пациента, если пациент и так уже был мертв!

Раньше

– Они же сделают вскрытие! – Рита расхаживала по комнате, из угла в угол. – И поймут, что ты еще не умер.

– Если мне сделают вскрытие, я точно умру. Да сядь ты! – прикрикнул Аластор. – Раздражаешь. Ты сама привезешь меня в морг – и обычно так не делается, но в морге будет еще один мой доктор. Он уже знает, что я задумал рисковое дельце, и будет ждать, на случай, если что-то пойдет не так. И за это ожидание он взял уже большие деньги, так что спорить ни с чем не станет. Он посмотрит выступление в сети, в прямом эфире, увидит, как я сгорел, услышит, как другой врач это подтвердил. И он уверен, что я – иудей!

Аластор захихикал.

– Не волнуйся, у меня все на месте, ничего не отрезано. Но мужичку в морге я заранее сказал, что я – иудей, так что хоронить меня надо по иудейским законам. А это значит – без вскрытия, и сразу после смерти, без проволочек. Он взял очень много моих денег за то, что бы не делать вскрытие, и просто выпишет свидетельство о смерти. Сразу.

– Будет расследование! – перебила Рита.

– Ты не слушаешь, что ли? Включи мозги! Я сказал же: «Хоронить сразу после смерти». Умру я вечером, а утром уже будут похороны. Никто еще не успеет ничего понять и расследовать.

Сейчас

Новости разнеслись по сети, их комментировали, пересказывали, добавляли подробностей. Те, кто сидел в заднем ряду зала, рвались вперед, к камерам, что бы с восторгом рассказать, какой же это бы ужас. Те, кто ненавидел Аластора при жизни, соревновались в красоте соболезнований. Толпа людей перетекла из театра во двор морга.

– Фокусник Аластор Суарес Альфонсо де Ламбиди, урожденный Алик Ламби, доставлен сегодня в городской морг! – надрывался репортер чуть в стороне, позируя на фоне толпы у дверей морга. – Очередной смертельный номер кончился настоящей смертью!

Другой репортер кинулся к Рите и почти ткнул микрофоном в ее лицо. Она отпихнула его в сторону, и молча расталкивала толпу, до самого черного фургона.

– Отвези меня домой! – попросила она, и Дарон завел мотор. Толпа потянулась следом, и никто уже не видел другую машину, наемный водитель который тихо отъехал от морга, и увез с собой тело Аластора Ламбиди.

Аластор вернулся домой. А когда истекли четыре часа, открыл глаза и сел в гробу.

– Зараза! Как же все чешется под этими сраными ожогами! – он отодрал полоску фальшивой кожи с лица.

– Рита! Да ну что б тебя, курица тупая, где ты болтаешься? Я уже очнулся!

Раньше

– А дальше – самое главное! Похороны! – объяснял Аластор и жестикулировал пивной банкой, поливая пеной дорогой ковер на полу.

– Пока все в шоке, меня тихонько отвезут домой, а ты разошлешь приглашения на похороны. Законные похороны, у тебя уже будет свидетельство о моей смерти! Я снова сделаю грим с ожогами, только поменьше, что бы меня было легко узнать, опять вколю фторомицин, и наглухо отключусь на четыре часа, так что хоть режь меня.

Тело ты выставишь для прощания, в закрытом гробу, в скромной церкви на окраине города. Гости будут только приглашенные, журналисты, коллеги, друзья, короче – все, кто меня ненавидел. Я накидал список, там самые тупые сволочи мира, и они точно полезут к тебе с расспросами. Будут спрашивать, кому достанется мой театр, кто наследник, что с авторскими правами на мои номера.

И ты опять устроишь истерику, как обычно, наорешь на них, и откроешь гроб, будешь верещать: «Вы это хотели увидеть, это?». Пусть они увидят мой труп. Пусть хоть даже потрогают и убедятся, что я мертвый, и что гроб не пустой. И ты скажешь, что все доставалось Чантаре, что я все завещал ей.

– Ей? – Рита вздрогнула.

– А что ты напугалась? Боишься денежку потерять? Не трясись, я не писал завещание. Пока это просто повод обвинить Чантару в моем убийстве.

Ты выгонишь всех и скажешь, что надо срочно зарыть тело, что с тебя хватит. И меня отнесут в склеп. Там я очухаюсь и выберусь из гроба. В склепе есть все самое нужное – интернет, вентиляция, запас еды. Я просижу там этот день и еще один.

Тут начнутся вопросы, окажется, что расследования еще не было, а ты еще и обвинишь Чантару, скажешь, что ей уж очень выгодна моя смерть! Что она меня убила, все подстроила, а ты теперь требуешь провести вскрытие. И эксгумацию! Следствие тебя поддержит.

А я вернусь в гроб. И вот теперь представь: вы вскрываете склеп с покойничком. Вытаскиваете гроб. Открываете его.

И я сажусь в нем. Живой и обгорелый!

Я поднимаюсь из гроба после нескольких дней смерти, и иду к реке. Там от склепа двести метров до речки, она мелкая, но мне хватит. Я иду к ней и падаю в воду. Грим будет не стойкий – он сразу растворяется, и я восстаю из воды, воскресший и исцеленный. И говорю, что меня вернул бог!

– Бог? – Рита снова вздрогнула.

– Бог! Я умер и воскрес – это вам не просто дурацкий фокус, это чудо! Я расскажу, как был мертв, как видел ад, рай и чистилище, как говорил с богом. И как он назначил меня своим новым мессией! Я напишу книгу, стану святым. Я восстану из мертвых, исцелюсь от ожогов и разложения у всех на глазах! Да они будут на меня молиться. Буквально!

Аластор расхохотался.

– А тебя, женушка, назначу в моей церкви вторым апостолом, если будешь хорошо себя вести.

– Вторым? – переспросила Рита.

Аластор не ответил. Он грезил святостью и толпами, которые молятся на него, и сам не заметил слово «вторым». Кто та, кого он назначит первой, Рита и так знала. Две ассистентки в одном шоу – это всегда не к добру, а в одной постели – тем более. Особенно если одна из них будет на самом деле верить в воскрешение Аластора, и молиться на него. Буквально!

Сейчас

Церковь не вместила всех желающих – приглашенные толкались внутри, а прочие – за ее дверями. Гроб покоился между двух высоких букетов цветов. Рита стояла справа от гроба мужа. Чантара – слева от гроба любовника.

– Тихо! – Рита подняла руку, и журналисты чуть смолкли. – Вы пришли сюда не проститься. Вы пришли сюда сделать сенсацию. Что ж, вот она!

Рита открыла крышку. Фотограф метнулся вперед, и покрытое ожогами лицо Аластора осталось на снимке для новостей.

– Сразу скажу главное: да, он мертв. Не секрет, что мой муж был одержим смертью и искал ее в своих номерах много лет. И сам выбрал смерть в огне, который его так завораживал.

Рита закрыла крышку гроба.

– И теперь я могу только исполнить его последнюю волю. Прощание окончено! Согласно последней воле моего мужа, его тело, прямо сейчас, доставят на кремацию. Через час вы сможете сфотографировать урну с его прахом, для ваших поганых новостей. Забирайте тело!

Две женщины, без поклонников и журналистов, стояли у печи, пока гроб медленно вкатывался в нее. От рождения их звали вовсе не Рита и Чантара, и эти имена сгорали теперь вместе с официально мертвым телом в гробу.

– И что теперь? – спросила одна.

– А теперь я свободна! – ответила вторая. – Театр теперь мой. Ты уволена. А он мертв. Пожалуй, это был идеальный трюк!

Робкая душа с мечтами о силе

Когда говорят, что все меняется, обычно не имеют в виду конкретного человека. Особенно – человека, который сам до смерти боится перемен.

В глубине души Нолан Блюмс мечтал однажды стать отважным, сильным или хотя бы наглым. Мечтал, но не надеялся. В своей стеклянной кабинке, в душном офисе инвестиционной компании «Золотой мир», он тихо просиживал свою жизнь за клавиатурой компьютера, и старался привлекать поменьше внимания.

Проход между кабинками упирался в огромную дверь с золоченой вывеской «Приемная президента». Не «Президента компании Золотой Мир», а просто: «Президента», словно тот возглавлял всю страну. За дверью пряталась приемная с секретаршей и еще одной дверью, открывавшей вход в святыню – кабинет руководителя компании. В святыне Нолан не был никогда, и надеялся никогда не побывать. Работяг туда пускали, только что бы сообщить о повышении или увольнении. И на повышение Нолан совершенно не рассчитывал.

Только в мечтах Нолан входил в кабинет президента, стучал кулаком по столу (хотя лучше по своей ладони, что бы ни отбить кулак), и требовал повышения зарплаты. На два… нет, даже на три процента! В самых отчаянных и буйных мечтах видел, как пинком откроет дверь, ущипнет вопящую секретаршу, врежет президенту по носу, и гордо выйдет из святыни.

Но скандалов Нолан боялся. Боялся перемен, боялся просить, требовать, спрашивать. Боялся даже слишком уж сильно бояться. И не смел отказаться от сигареты, которую Карлос предлагал ему каждый день, за обедом. Сигареты Нолан ненавидел, от запаха дыма тошнило, но он боялся обидеть Карлоса, и никогда ему не отказывал.

Таким человеком Нолан Блюмс вошел в офис в тот день, утром.

И вышел из него точно таким же, раз уж не ему довелось изменить в тот день свою жизнь, а Карлосу.

Обычно Карлос сидел в соседней кабинке. Он всегда улыбался, говорил тихо, жал потной ладошкой руки своих коллег мужского пола, и тоскливо смотрел вслед коллегам пола женского. Таким он был.

Таким он вышел из офиса накануне вечером. А сегодня утром его не было. Место в соседней кабинке пустовало, а рабочий день уже пять часов, как начался. Такое не прощалось никому, и Карлосу вообще не стоило уже приходить.

Но он пришел.

К тому времени на его столе появилось карточка с уведомлением – его приглашают в кабинет президента компании. В святыню, откуда уходят с приказом об увольнении, и куда было бы уместно заползти на коленях.

Карлос мог бы так и поступить – вчера, когда он ушел с работы, сутулый и молчаливый. Но сегодня он вошел, чуть пританцовывая на ходу, в дорогом костюме, но без галстука, злостно нарушая правила компании. Он не сутулился и никуда не спешил. Он радовался жизни, словно только что родился на свет, а вел себя так, словно уже много лет правит миром.

Он снял карточку – приглашение со своего стола и широким жестом запустил ее в полет. Следом полетел рабочий телефон. Монитор. Калькулятор.

Офис замер.

Карлос двинулся по проходу, и казалось, что дверь святыни он распахнет ударом ноги – но она открывалась на себя, и дверь пришлось открыть за ручку.

– Как дела, красавица? – он улыбнулся секретарше, пока та возилась с кулером для воды в углу. Дверь уже почти закрылась, когда в офис проскользнул звонкий хлопок ладони о какую-то упругую часть женского тела, визг, пощечина и хохот Карлоса.

Дверь закрылась окончательно. Что было дальше, Нолан не видел, но все заняло минуты три. Снова раздался визг секретарши, невнятные крики, звук удара и рев: «Вызывай полицию!».

Дверь распахнулись.

Карлос улыбался и на ходу стирал белоснежным платком кровь с перстня на пальце. Серебряного, на взгляд Нолана, перстня, с печаткой и символом из двух сцепленных колец на ней.

– Что происходит? – Нолан осторожно высунулся из своей кабинки.

– Свобода! – ответил Карлос – Я уволился и вам того же желаю.

– Впрочем, – он повысил голос, – вы все – просто жалкие слабовольные ублюдки, и сдохните здесь. А мне пора в новую жизнь!

Он отвесил поклон и двинулся к выходу.

Свобода? Уволиться? Новая жизнь?

Странные слова! Но пример героя заражает, завораживает, как дудочка крысолова.

– Новая жизнь! – прошептал Нолан тихонько. Кто-то же может! Интересно, как? Он вышел из своей стеклянной тюрьмы и осторожно двинулся следом за Карлосом. Если тот смог так измениться, может и у Нолана получится?

Карлос протанцевал по коридорам конторы и вышел на улицу. Он курил на ходу, выпускал дым встречным в лицо и смеялся.

Нолан тащился следом. Первый приступ неудержимого героизма, который толкнул его в путь, уже прошел, и в голове крутились образы карточки на столе и грядущего увольнения. Он покинул рабочее место! И если вернуться, его будет ждать засада – коллеги и начальство. Он понимал, что оттягивает возвращение и делает только хуже, но возвращаться было страшнее, чем уходить.

Так он и прошел всю дорогу. Карлос шел пешком. Он на ходу прихватил новую пачку сигарет с лотка и не заплатил, а гнев продавца угас под одним его взглядом. Он швырнул окурок в открытое окно припаркованной машины, и тот вылетел обратно, но скандалить водитель не стал. Что-то говорило людям, что с Карлосом лучше не ссориться. Его уверенность в себе! Вот что говорило.

Так он и дошел до обычного проулка. Свернул. Дернул ручку на неприметной стальной двери и вошел. У двери околачивался детина, и Нолан остановился.