Цветные этюды

– Кто?! – взревел Елагин. – Кто это сделал?!

Из-за спин своих мужиков выглянул растерянный Горохов.

– Простите, Емельян Фёдорович, – повинился он. – Наши признали в одном из мадьяров насильника. Тот месяц назад девку у нас в городке испортил и убил её жениха. У нас к тем мадьярам особый счёт был – обидели они нас сильно, грабили, измывались… Ну, и порешили мужички этих всех. – Горохов показал на трупы и склонил голову. – Только, кажись, ошиблись мы чуток. Не те это были мадьяры… Погорячились, одним словом.

Елагин приказал похоронить всех убитых, развернулся и ушёл. Наказать балаковских мужиков, принёсших ему сегодня победу, он не посмел.

В ту ночь Мухин и Елагин ещё долго сидели за столом и пили водку. Большей частью молча. Только после очередной рюмки пьяный Елагин не сдержался, с горечью и болью выдохнул:

– И когда же все эти безумства русские закончатся?!

Мухин посмотрел на него прищуренным взглядом осоловевших, хмельных глаз.

– Рано вы устали от войны, Емельян Фёдорович. Ведь всё только начинается, – сказал он с какой-то пустой, злой грустью, осклабился и снова налил рюмку.

Весь конец июля и август восемнадцатого года прошли в боях. Хвалынская бригада прорывалась вниз по Волге, на юго-запад. Елагин хотел выйти к Саратову и соединиться там с донскими казаками, осаждавшими Царицын, но его малочисленная бригада, лишённая поддержки других белых частей, так и не смогла преодолеть сопротивление красных. Измотанная переходами и потрёпанная в постоянных сражениях и стычках, она вынуждена была отступить обратно к Вольску. Но и здесь бригада не смогла передохнуть, пополнить свои ряды и запасы. Со стороны Николаевска наступала стрелковая дивизия красных, и Елагину пришлось срочно организовать оборону города. По численности силы были явно не в пользу белых, но командир бригады надеялся на боевой дух и опыт своих солдат – у красных дивизия была необстрелянной и состояла в основном из мобилизованных рабочих и крестьян.

Белые части заняли оборону восточнее Вольска. Неприятель, подойдя ближе, не стал атаковать их позиции с ходу. В изучении противника и составлении плана наступления прошли сутки. На второй день с самого раннего утра заработала красная артиллерия, а потом поднялась и двинулась вперёд пехота. Основной удар пришёлся на отряд Новака, который состоял из чехословаков и поволжских добровольцев. Белые подпустили цепи противника как можно ближе, а потом ударили из всех пулемётов и винтовок.

Маленький бесстрашный человечек в тёмно-зелёной гимнастёрке шёл впереди красных. Когда белые открыли огонь, он призывно замахал рукой с револьвером, требуя от своих солдат идти в атаку, но те сначала бестолково прижимались к земле, а потом и вовсе стали отступать. По линии атакующих пробежало испуганное, предательское «назад!», и красные, пятясь и беспорядочно отстреливаясь, начали отходить. Маленький бесстрашный командир метался перед линией, кричал, стрелял из револьвера, но уже не мог ничего изменить. И скоро он, сделав плавный прощальный взмах рукой, упал на траву, сражённый пулей, и больше уже не поднялся.

Красные отошли, но ненадолго. Через некоторое время после очередной артиллерийской подготовки они опять двинулись в атаку, теперь уже по всему фронту, а потом снова вынуждены были отойти, остановленные огнём Хвалынской бригады. Но долго так держаться белые уже не могли. И без того скудные запасы боеприпасов подходили к концу.

Во время непродолжительного затишья Елагин собрал командиров. Новак стёр чёрный пот со лба и грустно усмехнулся.

– Следующая атака красных будет последней, у меня по одному патрону на человека, – откровенно сообщил он Елагину. – Нужно отступать.

– Согласен, – печально кивнул Горохов. – У моих мужиков тоже нет патронов. Надо отходить.

Понурые командиры ждали решение Елагина

– Ну, что же, если мы не можем удержать наши позиции, значит, надо… атаковать, – вдруг предложил тот.

Передышка скоро закончилась. Красные орудия уже привычно прошлись по позициям бригады, а потом цепи неприятельской пехоты поднялись в атаку. Ломанными длинными рядами они осторожно продвигались вперёд.

В обороне белых возникла оживлённая суета, командиры стали поднимать своих бойцов. Послышались голоса: «Приведите себя в порядок, господа, как-никак умирать идём». Выстроившись в цепи, белые пошли во встречную атаку. Первая линия состояла полностью из офицеров. В полный рост, с винтовками за спиной на ремне, они безмолвно и неспешно маршировали в ногу. Зажатые в зубах сигареты, прилаженные перед атакой старые погоны – ровная офицерская волна, полная холодной отваги, двигалась на врага. Противники сближались в непривычной и жуткой тишине, никто не открывал огня.

Раздалось громогласное, раскатистое «ура!»; красные перешли на бег и, ведомые комиссарами и командирами, бросились в штыковую атаку. Белые офицеры, казалось, никак не отреагировали на бросок неприятеля, они молчаливым маршем, чётко в ногу, продолжали двигаться вперёд с винтовками за спиной. Неожиданно красное «ура!» стало затихать, разорвавшись на отдельные, словно уходящие в эхо крики. Красные остановились в нерешительности на месте, раздались нестройные выстрелы, кто-то попятился назад; цепи дрогнули и стали распадаться на звенья, по ним пронеслось смятение. Ряды смешались, красные устроили беспорядочную пальбу по наступающим белым.

Момент настал. Шедший в первой линии Елагин поднял руку с наганом, громко, насколько хватило голоса, крикнул: «За Россию!» и устремился вперёд. За ним, с винтовками наперевес, ринулись офицеры, откликнувшись на призыв гудящим рёвом атаки. Людские волны сошлись, сшиблись, красный на белого, русский на русского – с ненавистью, с остервенением, со звериным предсмертным азартом они бросились врукопашную и стали убивать друг друга. Число теперь не имело никакого значения, всё решала воля. И на этот раз воля у белых оказалась сильнее. Красные начали отступать, сперва пятились назад, потом побежали, бросая оружие. Мощный победный рёв сотряс белые цепи – судьба сражения была решена. Разбегающегося противника долго преследовали. Оренбургские казаки со свистом и гиканьем гнали сломленную рабоче-крестьянскую пехоту, поднимая и опуская блестевшие как молнии шашки. В ярости боя никто не помнил о милосердии, поднятые вверх руки и крики «сдаюсь!» совсем не гарантировали жизни. Это была война, на поле гуляла смерть…

Утратившая управление и дезорганизованная дивизия красных была разбита, разорвана на отдельные отступающие лоскутки. Она потеряла всю свою артиллерию и почти треть численного состава убитыми и пленными. Жестокие правила, установленные самой гражданской войной, требовали своего неукоснительного исполнения. Пленные комиссары и командиры, как идейные противники, были расстреляны на месте, всем рядовым красноармейцам объявили, что они свободны, если обещают больше не поднимать оружие против белых. Поволжские рабочие и мобилизованные крестьяне неуверенно и глухо обещали, вероятно, даже не надеясь, что могут сдержать слово, но были отпущены. Нерешённым оставался только вопрос с малочисленной группой иностранцев. Большинство командиров, выражая волю основной массы бригады, выступали за то, чтобы отправить всех иностранцев вслед за комиссарами. Именно интернационалисты составляли костяк карательных отрядов красных, которые занимались продразвёрсткой и грабили крестьянские хозяйства, и потому пощады им обычно ждать не приходилось. Была и другая причина. Для белых иностранцы были не невольными участниками братоубийственной войны, а наёмниками, которые добровольно выбрали сторону большевиков: с целью поживиться или по идейным соображениям – это не имело значения. А с наёмниками, влезавшими во внутреннюю усобицу, всегда и во все времена разговор был коротким.

Человек сорок иностранцев сидели на земле, покорно ожидая своей участи. Среди них были эстонцы, мадьяры и югославы. Сидя на траве, они с надеждой и страхом наблюдали за группой белых офицеров, которые совещались чуть в стороне. Командир бригады молча выслушал все мнения «за» и «против» расстрела, подумал недолго, а потом что-то отрывисто приказал. От группы белых отделился невысокого роста офицер в кепи, по-видимому, чех, и подошёл к пленным.

– Повезло вам на этот раз, – сказал он с явным неудовольствием и досадой. – Командир вас отпускает. Но если попадётесь ещё раз, лично перестреляю вот из этого нагана! – Новак потряс для убедительности своим револьвером. – Рожи ваши бандитские я хорошо запомнил!

Недолго думая иностранцы поспешно направились к ближайшему леску, иногда с опаской поглядывая назад. Надо было быстро уходить, ведь победители могли и передумать. И только темноволосый молодой югослав, шедший последним, на секунду остановился, пристально рассматривая стоявшего в стороне командира белой бригады. Товарищ-венгр ткнул его в плечо.

– Чего уставился, пошли быстрее, – испуганно пробормотал он.

– Как зовут этого человека? – спросил югослав.

– Тебе не всё равно?

– Хочу знать, кому буду должен.

– Это полковник Елагин… Поторапливайся, а не то твой полковник передумает и решит, что ты не свободы, а пули заслуживаешь!

Несмотря на одержанную победу Хвалынской бригаде пришлось отойти. Красная Армия наступала по всему Восточному фронту. Соседи Елагина не сдержали напора противника и спешно отступили к Самаре. Сохранять позиции под Вольском было уже сродни самоубийству; задержись там бригада хоть ненадолго, ей грозили бы окружение и разгром. Вольск был оставлен без боя, после пали Хвалынск, Сызрань. Красные, догоняя отступающие белые части, подошли к Самаре.

В городе происходило натуральное столпотворение. Несмотря на бодрые и воинственные заявления Самарского правительства никто уже не верил, что город удастся отстоять. Шла поспешная и суетливая эвакуация. На восток потянулись эшелоны, заполненные беженцами. Таких, кто уже не надеялся на белую власть и смертельно боялся красной, было очень много. Настроение панического бегства, охватившее население, передалось и войскам. Многие белые части практически распадались, не в силах сформировать даже организованный отход. Елагин с тоской смотрел на толпы, штурмующие поезда в восточном направлении, видел среди них много молодых мужчин в военной форме и думал, что если бы удалось остановить хотя бы половину из этого бегущего в никуда мужского боеспособного населения, таких сил хватило бы не только на то, чтобы отстоять Самару, но и с победами дойти до самой Москвы. Но все устали, не верят в собственные силы и уповают на кого-то, кто смог бы всё изменить, остановив красный поток, заливающий белое мятежное Поволжье.

К вечеру из военного штаба Самарского правительства вернулся Мухин. В городе он раздобыл несколько новых кавалерийских шинелей и папахи: было начало октября, и золотая осень потихоньку катилась к зиме.

– Представляете, Емельян Фёдорович, иду по улице, – рассказывал Мухин, – а навстречу какая-то сволочь с красным бантом. Гордый уже такой, с видом победителя! Ну, я ему по зубам, сбил спесь… Жалею, что не пристрелил.

Мрачный Елагин сидел за столом, перед ним лежал чистый лист бумаги; он рассеянно кивнул.

– Что с бригадой? – спросил Елагин, не поднимая головы.

– Есть приказ о переброске бригады в Оренбург, – ответил Мухин, – Уже выделили эшелон. Скоро начинаем погрузку, – и поинтересовался: – Вы письмо кому-то пишите?

Елагин кивнул.

– Хотел вот написать вдове капитана Окунева… сообщить. Она ведь, вероятно, не знает о смерти мужа, – споткнулся, посмотрел в окно. – На германской я много таких писем написал, а тут…

Мухин прошёлся по комнате, потом сел на стул, закинув ногу на ногу, и стал легонько подрагивать носком своего сапога.

– Вы на каком фронте воевали? – спросил он, бережно приглаживая свои пышные чёрные усы.

– На Западном, – ответил Елагин. – Был начальником штаба полка, потом дивизии.

– А я служил в первом Кавказском корпусе, Эрзерум брал, – с гордостью заметил Мухин и мечтательно улыбнулся, вспоминая былое. – Тогда есаул Медведев опередил меня со своей конвойной сотней и первым ворвался в город. Мой казачий эскадрон был вторым. Командующий Кавказской армией Юденич лично вручил мне Георгиевский крест. Лихо мы тогда с турками разделались. Шашки наголо – за Бога, царя и Отечество!.. – вздохнул печально. – Но нет уже царя, и нет того Отечества, которому служили, и вряд ли воскреснет снова. Расползлась Россия по лоскуткам, по обрывкам – шовчики оказались некрепкими. Всё развалили товарищи наши социалисты!

Елагин оторвал взгляд от чистого листа бумаги.

– Странно, что с такими мыслями вы оказались в эсеровской подпольной организации. Ведь мы и есть товарищи социалисты.

– Мне всё равно с кем против большевиков, с эсерами, с монархистами или с самим чёртом, – бросил Мухин. – Главное зло от них, от большевиков. И пока враг у нас один – это большевики, нам с вами по пути.

– А потом?

Мухин нахмурился.

– Ещё с большевиками не разобрались, – зло буркнул он в ответ. – Так уж выходит покамест, что они нас бьют, а не мы их.

Елагин попытался что-то написать на бумаге, но потом, видно, передумал, быстро скомкал листок.

– Не могу, – сказал он. – Не знаю, как это написать.

– Может лично сообщить? – спросил Мухин. – Где она живёт? В Самаре?

– Нет, но недалеко, на станции Кинель.

– Так, давайте съездим, – предложил Мухин. – Пока бригада грузится в эшелон, доедем до станции, а потом вернёмся. Времени много это не займёт.

В сопровождении пятерых казаков Елагин и Мухин верхом добрались до посёлка Кинель. Это был типичный небольшой провинциальный городок и одновременно один из самых больших железнодорожных узлов Поволжья. Домики, прикрытые древесной листвой, поредевшей, но приобретшей красочный жёлто-красный цвет, деревянные заборчики вдоль неровных, разбитых улиц и необыкновенная тишина, словно и нет никакой войны, стоявшей всего в нескольких километрах от посёлка.

Конная группа белых неспешно проехала по одной из улиц. Хотели спросить у кого-нибудь, где найти нужный им дом, но на улице никого не встретили. В посёлке вообще было удивительно безлюдно и тихо.

– Вымерли все что ль? – с удивлением оглядывался Мухин. – Какой там адрес?

– Сейчас… Было у меня записано, – Елагин полез в карман гимнастёрки и вытащил сложенный вчетверо листок бумаги.

В это время на другом конце улицы появились несколько конников, которые также неспешно двигались навстречу группе Елагина.

– Кажись, наши, из оренбуржцев, – вглядываясь вперёд, весело сказал один из казаков; он пришпорил коня и поскакал. – Эй, земляки!

Конники на другом конце улицы остановились, и один из них даже призывно махнул рукой, словно тоже признал знакомого. Вдруг выехавший вперёд казак резко осадил коня и остановился.

– Красные! – крикнул он и развернулся.

Хлопнуло несколько выстрелов. Конь споткнулся, упал, и казак полетел на землю. Другие казаки быстро перехватили свои винтовки и открыли ответный огонь. Конники на противоположном конце улицы растворились в соседнем переулке.

– К станции! К станции отходим! – закричал Мухин, отчаянно размахивая револьвером.

Подобрав своего товарища, белые вылетели с улицы и, погоняя лошадей, галопом полетели к станции, где должна была находиться рота охраны. В это время на улицу из переулков уже выплеснулась первая волна красной пехоты. Красные бежали вдоль домов. Останавливаясь, они с колена прицельно стреляли по отступающим казакам. Застучал пулемёт, но группа Елагина успела свернуть на другую улицу и скрылась от пуль неприятеля. Казаки вырвались вперёд, оставив своих командиров позади. Мухин заметил, что конь Елагина замедлил свой бег, а потом и вовсе остановился. Склонившись, Елагин опустил голову на холку коня и держался рукой за свой окровавленный бок.

– До станции доберётесь? – спросил Мухин.

Елагин сделал слабое движение головой, но ничего не смог ответить. Голова кружилась, он тяжело дышал, а из-под пальцев руки, прижатой к боку, сочилась кровь. Елагин мог потерять сознание в любой момент, а рядом были красные – нельзя было терять ни секунды. Мухин помог выбраться Елагину из седла и затащил его во двор ближайшего дома. Кони, лишившись хозяев, испугались близкой стрельбы и ускакали вниз по улице. Мухин успел затворить ворота, как двери дома осторожно приоткрылись, и из-за них выглянула женщина в платке.

– А ну, помоги! – властно приказал Мухин и для убедительности потряс своим револьвером.

Женщина что-то быстро и испуганно запричитала, спустилась во двор и помогла Мухину довести раненого Елагина до дверей.

– Воду, спирт и чистую простынь! – потребовал Мухин, как только они оказались внутри дома и положили истекающего кровью Елагина на скамью около окна.

Женщина суетливо завертелась и, бормоча беспрестанно «Боже ты мой! Боже ты мой!» быстро собрала всё необходимое. Мухин промыл рану водой, а потом, вставив Елагину рукоять своей нагайки меж зубов, стал обильно поливать рану спиртом. Елагин впился зубами в кожу рукояти и глухо замычал, не в силах молча терпеть боль.

– Потерпи, командир, – тихо повторял Мухин. – Потерпи немного…

Он нагрел в печи на огне нож, решительно поднёс его к ране и, сделав аккуратный надрез, вытащил пулю – благо, засела та неглубоко. Елагин ещё крепче стиснул зубы, кусая рукоять нагайки, и застонал. Стоявшая рядом хозяйка дома боялась шевельнуться, со страхом наблюдая за тем, что делал Мухин. Когда всё было кончено, и сплющенный маленький кусок свинца с еле слышным стуком упал на пол, Мухин опять промыл рану Елагина спиртом, разорвал простынь и крепко перевязал командира.

Завершив с этим, он смахнул пот со лба, сел на скамью и огляделся. Только сейчас Мухин заметил, что сверху за ним с интересом наблюдают три пары чёрных глаз. На печи лежали трое ребятишек, любопытство которых пересилило страх и заставило вылезти из-под одеяла. Мухин подмигнул им и улыбнулся.

– Как зовут, чумазые? – весело спросил он.

Вперёд поддался худенький паренёк лет шести, вероятно, самый старший и потому самый смелый из троицы.

– Лёшка Мазуров, – ответил он и тут же поинтересовался: – Дяденька, а вы белый?

– Белый, – сказал Мухин.

– А мой папка красный командир! – с горделивым вызовом объявил лохматый паренёк.

Хозяйка всполошилась, с испугом, громко цыкнула на сына и стала жалобно голосить:

– Не слушайте вы его, господин офицер, говорит, сам не знает чего! Не из красных мы, не из красных…

– Замолчи! – нахмурившись, грозно метнул Мухин. – Я с бабами и детьми не воюю.

Хозяйка сразу смолкла, вытерла платком свои влажные, покрасневшие глаза и покорно опустилась на скамью около печи.

Скрипнули ворота дома. Мухин осторожно глянул в окно и увидел, что во двор зашёл молодой парень в военной шинели и фуражке со звёздочкой. Повертев головой, красноармеец огляделся, поправил свою висевшую на плече винтовку и бегом направился к крыльцу. Раздался стук.

– Машка, открой! Это я, – послышалось за дверью.

– Брат это, брат мой, – зашептала хозяйка; её круглые глаза застыли в мольбе. – Уйдёт, уйдёт он сейчас… Позвольте, господин офицер, я выпровожу его, сейчас же прогоню.

Мухин молча поднялся и взял со стола нож, которым только что вырезал пулю у Елагина. Хозяйка всё поняла, она отчаянно вцепилась в рукав его гимнастёрки и повисла, сдавленно повторяя:

– Не надо, господин офицер, не надо. Уйдёт он сейчас…

Но Мухин оттолкнул женщину и вышел в сени. Было слышно, как отворилась дверь, как кто-то приглушённо охнул снаружи. Потом всё стихло. Через мгновение Мухин вернулся и сел у окна. В его глазах прыгали безумные, досадливо-злые огоньки; он бросил виноватый взгляд на застывшую в немом ужасе женщину, на детишек, с любопытством и непониманием глядевших на него, и отвернулся. Хозяйка сцепила пальцы рук, уставилась в пол и тихо завыла.

Лёшка Мазуров терялся в догадках, что же произошло. И только много позже лохматый мальчуган понял, что именно в этот момент он потерял своего дядю и, что убийцей его дяди был сидевший у окна немного растерянный офицер с георгиевской ленточкой на фуражке и спрятанным в голенище сапога ножом. Лёшке потом ещё долго снилось лицо этого человека, лицо врага…

Красные в Кинеле задержались ненадолго. Они были выбиты из городка уже через час: белые не могли потерять важную железнодорожную станцию, через которую военные и гражданские эшелоны уходили на восток. Раненого Елагина вывезли в Оренбург вместе с его бригадой.

А через два дня в Кинель теперь уже без боя снова вошли красные. Их низкорослый, в папахе и бурке, широкоскулый и усатый командир, которого все звали Чапаем, громогласно объявил, что с победой красных для трудящихся наступят новые, счастливые времена, а мировая буржуазия и её наймиты с неизбежностью будут повержены.

С падением Самары закончилась и власть КОМУЧа. Всероссийским правительством, объединившим многие местные и национальные властные образования, стала Уфимская директория, которая, несмотря на название, с октября месяца находилась в Омске, подальше от фронта.

Хвалынскую бригаду расформировали, а оставшихся в строю людей распределили по другим боевым частям. Елагин после поправки был направлен в Оренбургскую армию Дутова и возглавил казачью пластунскую дивизию. Начальником штаба этой дивизии был назначен есаул Мухин.

Волею судьбы полковник Елагин вновь оказалась под Уфой, и опять ему поручили организацию обороны города. Но на этот раз он должен был защитить не красную, а белую Уфу.

Не так много времени – какие-то четыре месяца – прошло с тех пор, как Елагин вступил в ряды белого воинства, но он не мог не заметить, что противник стал другим. Красная Армия, состоявшая ранее из отрядов озлобленной голытьбы и размитингованных, уставших от войны солдат, превратилась в организованную и дисциплинированную силу, во главе которой встали мобилизованные Советской властью офицеры. Партизанщина постепенно уходила в прошлое, революционный порыв и контрреволюционный дух трансформировались в повседневное и непримиримое красно-белое противостояние. Война стала приобретать черты полномасштабной массовой гражданской бойни с фронтами, мобилизациями, карательными акциями и безжалостной военной бюрократией, для которой вырванные из мирной жизни люди становились обыкновенным расходным материалом. Человеческие судьбы наравне с единицами вооружения стали цифрами. И теперь тот, кто сможет оперировать бóльшим количеством цифр, имея бóльший математический простор для суммирования и вычитания, тот и должен был в итоге победить.

Новые боевые реалии требовали концентрации усилий. Игра в демократию и лозунги стала раздражать. Во время работы машины уничтожения любое сомнение становилось предательством, сочувствие превращалось в слабость, а всякая нерешительность каралась, и каралась жестоко. Времена цветового смешения и полутонов закончились, новая эпоха требовала решительного размежевания на два цвета: красный и белый.

Свои военные неудачи на востоке белые связывали с неэффективностью и слабостью эсеровско-кадетского правительства. В ноябре военный министр Уфимской директории адмирал Колчак совершил переворот, захватил власть и стал Верховным правителем России. Большинство белых офицеров с радостью приняли это событие. С этого момента любая российская социалистическая идея была объявлена гнилой и порочной; появилась ясная и определённая цель – восстановление единой и неделимой России в бескомпромиссной борьбе с большевиками.

Вместе с новостью о перевороте Колчака в Уфу пришла зима, раскидала белые свои пушинки, покрыв чёрную и мокрую землю тонким покрывалом первого жертвенного снега.

Стоя около окна, Елагин видел, как у крыльца его дома появились двое. Первый – гражданский господин, в чёрном пальто и шляпе, сутулый, с жёлтым, осунувшимся лицом и седоватой, жиденькой бородкой; второй – небольшого роста молодой башкир, одетый в военную офицерскую шинель и лохматую папаху. Они потоптались около крыльца, постояли недолго, что-то обсуждая. Башкира Елагин видел впервые, а мужчину в пальто узнал. Это был член ЦК партии эсеров Семён Щайкин. Докурив сигарету, тот дёрнул шнур колокольчика. Дверь открыл бородатый денщик.

– Мы к полковнику Елагину, – объявил Щайкин.

Денщик молча проводил гостей к командиру, с сожалением и досадой бросая взгляд на грязные сапоги посетителей, которыми те беспощадно наследили на только что вымытом и блестящем полу.

– Здравствуйте, Емельян Фёдорович, – с улыбкой приветствовал полковника Щайкин и крепко пожал протянутую руку.

Елагин подождал, пока денщик выйдет из комнаты. Он встретил гостей на удивление холодно.

– Чем обязан?

– Позвольте рекомендовать вам, ротмистр Галиулин. – представил своего товарища Щайкин и чуть тише: – Он доверенное лицо командира Башкирского корпуса Ахмета Рахимкулова.

Сели на стулья. Елагин молча ждал начала разговора, понимал, что он будет нелёгкий. Гости не торопились. Щайкин сидел, закинув ногу на ногу; его бледновато-жёлтая, болезненная кожа лица резко контрастировала с тёмными, живыми, весёлыми глазами. Он осмотрелся с любопытством, вздохнул подозрительно торжественно и многозначительно, видимо, желая подчеркнуть важность того, что сейчас скажет.