скачать книгу бесплатно
Неторопливо шуршали по пыльной дороге подошвы солдатских сапог и ботинок. Мерно поскрипывали колёса подвод, глухо урчали моторы полуторок. И тогда какая-нибудь станичная баба, опомнившись после потрясения, догнав человека в форме военно-медицинского работника, торопливо спрашивала:
– Звеняйте, пожалуйста, откудова покойничек? Царствие ему небесное…
– Не могу знать, надо смотреть историю его болезни…
– Жаль, а то сообщила б родителям или жёнке, где лежит их родимец.
– Был бы здешний, давно бы дал знать о себе – с Дона или с Кубани. Последние дни больше с тех фронтов прибывали раненые…
Когда замыкающие колонну уходили на значительное расстояние, женщины собирались у свежей могилки и какая-нибудь из них начинала голосить:
Остался ты один во поле чистом!
Весь побит, исколот да изранен!
Не задышит больше грудь твоя, сердечко не забьётся…
Не поднимутся ручки белые…
Ой раскрылась твоя рана смертная…
Пролилась до капли кровь горячая…
Горемычный, где же твои гуси-лебеди?
С кем пошлём родным известие страшное?
Как услышит мать ту весть недобрую,
станет лить рекой слёзы горькие…
Ручейком стекут и слёзы сестрицы…
Слёзы женушки росой выпадут!..
До самой глубины бабьих сердец доходили слова причитания. От души оплакивали они похороненного у дороги солдата и лишь после этого, словно исполнив священный долг, возвращались в станицу.
Потом потянулись регулярные войска. Сначала тылы, обозы, подводы и машины, груженные до отказа. За ними – пешие и конные, потом артиллерия, за ней танки. Отходили организованно, соблюдая строй и порядок, – видимо, это были резервы. И наконец началось движение тех, кто прикрывал отступающих. К этим последним, суровым и молчаливым, запылённым и небритым, в вылинявших гимнастёрках, пропитанных потом и гарью, станичники не решались подходить. И этот неторопливый отход с боями не прекращался ни днём, ни ночью. Во многих хатах появились раненые, которым казаки оказывали посильную помощь и старались, используя любой транспорт, переправить их к местам, где курсировали санитарные машины.
Тревога и беспокойство вселились в каждый дом. Люди собирались группами и обсуждали сложившееся положение. Сельские руководители, партийный актив ещё до подхода замыкающих частей покинули станицу – знали, что от врага пощады не будет. С грустью провожая глазами отступающие войска, Денис Иванович сказал:
– Ну вот, и хвосты подтягиваются к новым позициям, за ними хлынут головные части врага. Германец на Кавказе – такого ещё не бывало, что ж теперь с нами будет?
– Дядя Денис, а може, нам лучше убежать отсюда, перебьют фрицы нас, – с тревогой в голосе спросила старого казака Анка.
– Куда бежать, дочка, разве не видишь, сколько миру бежало, куды их усех девать? И за море не перевезти, да где и чем накормить? Ведь люд бежал не только по одной нашей дороге, а по всем возможным путям. Нет, лучше сгинуть у своём дворе, в своей станице. Там, – старик кивнул на юг, – страна хоть и наша, но земля не своя. Чтобы не издохнуть с голоду да не околеть от холода на чужой стороне, длинные рубли нужны. А в нашем кармане вошь на аркане… Лучше помереть дома, ежели так суждено свыше…
– Страшно мне, дядька Денис, говорят, немцы баб молодых и девчат в Германию угоняют, – тревожилась Анка.
– Бог не без милости, дочка. Авось не угонят, что им делать там с бабьём? Теперь германцу своих баб да девок девать некуда. Ихнего брата не меньше нашего побито, тот, кто идёт напролом на чужое, теряет больше… – И, помолчав немного, старый казак добавил: – Ты, дочка, не тревожься. Пока жив я, никого из вас в обиду не дам. У войны свои законы в отношении мирян.
– Ой, дядя Денис, да разве у разбойников бывают законы? – возразила Анка.
– Ежели у разбойников всё от зверя – не бывает, а если есть что-то от людей – может соблюсти и не по сознанию, а больше от страха перед возмездием. Среди них не все изверги. Помню немца ещё с Первой германской, даже якшался с ними, тогда это называли братанием.
– А как же вы якшались, дядя Денис, они ведь и тогда против России войной шли?
– Та война вначале была затеяна царями, германским и русским, а когда она в революцию перешла, решили остановить кровопролитие, потому как простым людям незачем враждовать промеж себя.
– А разве теперешние фрицы не из простых людей? – не отставала с вопросами Анка.
Старик задумался, потом ответил:
– Должно быть, из простых, но солдат есть солдат: что скажут, то он и делает, потому что есть воинская дисциплина, за нарушение которой наказывают строго, вплоть до расстрела. Может, иной и не хочет, но вынужден делать то, что приказывают, иначе поплатится за неповиновение. А потом, видимо за эти годы, между народами лютая вражда пошла. Не по душе чужестранцам наша свобода и народовластие. Ещё до революции пытались изничтожить наши новые порядки, а теперешние немцы, видимо, злее прежних.
Анка слушала не перебивая.
– Бывало, сидим в окопах – они на своей позиции, мы на своей, популяем друг в друга, пересидим до вечера, а там и отбой. Совсем другая была та война, – продолжал вспоминать Денис Иванович. – Царь отрёкся от престола. Тогда мы, казаки, не кумекали в делах государственных. Те, разные временные, что в правительство влезли, дрались за престол, а у нас на позициях вроде бы затишье. И тут появились агитаторы, которые стали разъяснять солдатам, кто такие большевики, меньшевики, что такое власть Советов. О Ленине мы и раньше слышали, мол, он за народную власть хлопочет, землю хочет отобрать у помещиков и крестьянам передать. Стало ясно, кому и зачем нужна война, хотя нам и без того надоело воевать, а тут совсем расхотелось…
И на той стороне, среди германцев, видно, поработали агитаторы, потому как немчура пулять стала в небо, а не в нас.
Более того, после отбоя выходим из окопов и вроде бы в гости друг к другу идём, руки пожимаем, махоркой или табачком угощаемся, смеёмся, словно друзья повстречались. А понять один другого на словах не можем, больше на пальцах объясняемся.
Смотрю я, бывало, на того немца и думаю, вот ведь вроде бы человек как человек, смеётся, по плечу хлопает, и ничего плохого мы друг другу не сделали, а враги…
Какие же, думаю, мы враги? Отчего враждуем? Из-за чего смертно бьёмся? Страшное зло учиняем семьям, горе несём женщинам, сиротство – детям. Потому и началось дезертирство. Большинство в Красную армию переметнулось, народную власть утверждать. Надо сказать, что царь их, Вильгельм, как подобает государю, зачиная войну, объявление императору Николаю сделал: мол, готовьтесь, иду на вас войною. А теперешний Гитлер, истинный разбойник, не зря ведь говорят: «Какой вождь – такое племя»…
Когда Денис Иванович смолк, Анка поднялась со скамьи.
– Ты куда? – спросила её Дарья Даниловна.
– Пойду к себе.
– Чего одной дома делать в такое время? – прервав раздумья, спросил Денис Иванович.
– Дело б нашлось, да ни на что руки не ложатся, – с печалью в голосе сказала Анка, направляясь к двери.
Душный день последнего летнего месяца был изнуряющим. Хотя солнце и стало ниже клониться к закату, жара не спадала. Какая-то странная, гнетущая тишина царила вокруг. Жизнь в станице казалась вымершей – на улице ни души. Нарушая покой и тишину, в соседских дворах нет-нет да и закудахтают куры, тоскливо завоют собаки – словно беду предчувствуют.
Анка постояла у калитки, прошлась по двору, затем вошла в хату. В приземистой, вросшей давно в землю хате было прохладно и темно, потому что окна остались завешенными с прошлого вечера. Анка отхлебнула несколько глотков молока из горшка и снова вышла во двор.
Вынесла кастрюлю борща для Свирко. Почуяв запах съестного, пёс радостно завилял хвостом, поднимаясь из-под тенистой акации. Анка вылила остатки борща в посудину возле конуры, поставила кастрюлю на порожек и снова выглянула на улицу. Там так же было безлюдно и тихо. Анка вновь захотела зайти к Чумаковым, но передумала и направилась к сеновалу, где под навесом стояла лестница. Она потащила её к хате, приставила к стене и ловко забралась на соломенную крышу. Встав во весь рост, держась одной рукой за печную трубу, посмотрела в сторону, куда ушли последние части наших войск. Там в синем мареве мирно дремали выжженные зноем холмы и виднелась бесконечная горная гряда. Анка повернулась к северу где так же безмятежно покоились степные просторы, холмы и курганы.
Вдруг до неё долетел монотонный гул моторов. Она подняла голову посмотрела на безоблачное небо и вначале ничего не увидела. Однако гул нарастал, становился яснее, ближе. Вглядевшись пристальнее в бескрайнюю лазурь неба, она заметила насколько светлых точек, они двигались к юго-востоку.
– Самолёты, – тихо произнесла Анка и подумала: свои или чужие? Наверное, вражеские стервятники…
Анка наблюдала за движением далёких точек до тех пор, пока они не исчезли за горизонтом. Потом она вновь обратила внимание на север и вздрогнула… Там из-за высокого кургана, лязгая гусеницами, выползали четыре чудовища-бронетранспортёра.
– Немцы! – невольно вскрикнула Анка, впившись взглядом в чёрную свастику на белых кругах.
Броневики двигались по направлению к Моздоку. Поравнявшись с первыми станичными хатами, одна из машин круто развернулась и встала, обратившись лобовой частью к домам.
– Ой, боже! – воскликнула Анка испуганно и растянулась на крыше, держась рукой за трубу. Она думала, что с бронетранспортёра начнут стрелять по ней, но выстрелов не последовало. Осторожно приподнявшись на цыпочки, выглянула из-за трубы. Машина словно выжидала чего-то, но вскоре развернулась в обратную сторону и двинулась за остальными. – Слава Тебе, Господи! – прошептала высохшими губами Анка, успокаиваясь, но испуг снова охватил её. Со стороны кургана вновь донёсся шум моторов. Анка приложила руку козырьком ко лбу и стала вглядываться в серую массу, быстро движущуюся по шоссейной дороге. Из-за кургана снова выехали три бронемашины и направились прямёхонько в станицу.
– Немецкие мотоциклисты! Да как много их… Господи, пронеси мимо! – зашептала Анка, с замиранием сердца вглядываясь в грозную силу, несущуюся как ураган. Чем ближе надвигалась эта неудержимая масса, тем сильнее билось Анкино сердце.
Из сообщений газет и радио она знала о зверствах, чинимых фашистами. Услышав приближающийся шум, многие из станичников стали выглядывать в окна. Иные, которые посмелее, так же, как Анка, забрались на крыши домов. Нашлись и те, кто спустил собак с цепей. Заслышав шум, собаки громко залаяли и стали метаться вокруг домов. У придорожной окраины бронемашины остановились, направив дула орудий на станицу. Затем подъехали мотоциклисты с овчарками в колясках. Немцы не сразу вошли в центр села. Некоторое время держались в стороне, суетились, громко переговаривались. К головным частям постепенно присоединялись основные силы. И когда солнце стало опускаться за высокую гряду, их было уже столько, что и не сосчитать. Наконец группа автоматчиков направилась к домам. По их смелым действиям было видно, что им ничто не грозит. Переводчики стали обращаться к казакам:
– Партизаны или солдаты есть?
– Никого нет, все ушли, – отвечали опечаленные люди.
И тем не менее оккупанты стали обыскивать дома, потом собрали всех жителей на станичной площади.
Когда люди собрались у здания стансовета, из группы оккупантов вышел вперёд переводчик и сказал:
– Русские граждане и господа! Представители оккупационных войск великой Германии считают своим долгом предупредить вас о том, что миролюбивое отношение к вам с нашей стороны сохранится до тех пор, пока вы безоговорочно станете исполнять наши требования. Это в основном будут незначительные просьбы с нашей стороны. Кого уличат в связи с партизанами или оказании сопротивления любому солдату или офицеру, расстреляют на месте.
Сделав грозное предупреждение, переводчик смягчил тон и уже спокойно продолжил:
– А теперь, в помощь нашим временным представителям власти на местах и для соблюдения порядка, надо избрать старосту с вашего согласия. Человек, выдвигающийся для исполнения этих обязанностей, должен быть надёжным помощником нам. Лучше, чтобы это был представитель из бывших состоятельных казаков, обиженных властью Советов. Кроме того, он должен быть человеком лояльным по отношению к Германии, почётным и уважаемым среди односельчан. Если кто-либо добровольно пожелает пойти в услужение к нам – просим подойти и назвать себя.
Переводчик умолк в ожидании. Его взгляд скользил по лицам старых казаков, которые стояли в первых рядах, опустив непокрытые головы. Видя, что добровольцев, желающих идти в услужение к ним, не находится, немец, откашлявшись, сказал:
– Ну что ж, может быть, желающие не осмеливаются на такой шаг по причине скромности. Тогда прошу вас назвать имя человека, которого вы бы желали избрать старостой.
Говоря так, переводчик поглядывал на кряжистого, ещё крепкого на вид Дениса Ивановича. Старый казак, боясь, что кто-нибудь назовёт его имя, смело взглянув в глаза переводчика, сказал:
– Есть у нас такой, из зажиточных казаков, в Добровольческой армии Деникина служил. Правда, не совсем добровольно пошёл на службу к белым, его силком мобилизовали. Игнатом Фёдоровичем кличут. Казак уважаемый, вот только того малость… – Денис Иванович выразительно щёлкнул себя по горлу. – Словом, закладывать любит, ну да мы все не без греха.
Лёгкий шум пронёсся по толпе.
– Да, да, в самый раз подойдёт дед Игнат, – выкрикнул кто-то из толпы.
Игнат Фёдорович Прохоров – горький пьяница, действительно, в девятнадцатом году был мобилизован деникинцами в конницу и несколько месяцев до разгрома Белой армии находился в её рядах. Высокий, худощавый, в прошлом отличный наездник, он, в общем-то, был человек добродушный, очень любил лошадей. Свою короткую службу в рядах беляков считал «тяжким крестом Голгофы», который нёс потом на своём плече всю жизнь. Именно этим он объяснил своё горестное приобщение к культу Бахуса, во власти которого предавал забвению свою «пропащую жизнь».
Когда дед Игнат услышал своё имя, предлагаемое на должность старосты, он не на шутку испугался. Робко выступив вперёд, заговорил:
– Да што ж вы это, люди добрые? Разве я сгожусь для такого сурьёзного дела?
– Господин Прохоров, а почему бы вам и не согласиться, коли этого желают ваши соплеменники? – обратился к деду Игнату переводчик.
– Хворый я, господин начальник. Сверху вроде бы ничего, а внутрях испортился малость, не сгожусь.
– Да что ты, дед Игнат, да ты у нас джигит настоящий, сто вёрст на коне без седла отмахать сможешь, – выкрикнула одна из вдов-казачек.
– Вот видите, господин Прохоров, и представители от мужчин, и представители от женщин желают именно вас, – не отступал от старого казака переводчик.
Дед Игнат помолчал с минуту, а потом, повернув голову к стоящему рядом Чумакову, выпалил:
– Эх, Денис Иванович, зря грех на душу берёшь…
– Нет, Игнат Фёдорович, не зря, ты себе цены не знаешь. Да ты благодарить должен за доверие народа, – ответил Чумаков.
– Итак, казаки и господа, – продолжил переводчик, – с сего часа господин Прохоров Игнат Фёдорович вступает в исполнение обязанностей вашего старосты, так что прошу любить и жаловать!
Так дед Игнат стал старостой.
В тот же день Игната принарядили в чью-то старую иностранную форму, вооружили для острастки испорченным «кольтом» и тут же включили в работу. На первых порах новоиспечённому старосте была поручена роль помощника квартирмейстера. Поскольку близился вечер, старосте было велено представить список самых добротных домов в станице и отвести туда на постой командующий и начальствующий состав немецкой части. Дед Игнат вначале взялся за поручение нехотя, но потом вошёл во вкус, в особенности после того, как хлебнул «хмельного зелья заграничного изделья», как он сам шутил, стал даже повышать голос на некоторых хозяев. К новенькому, светлому дому Настеньки Понамарёвой отвёл трёх немецких офицеров. Постучав в калитку, крикнул:
– Хозяйка, отворяй, принимай гостей!
Настенька долго не отзывалась. Калитка была заперта.
Тогда староста постучал сильнее. Наконец, не выдержав, женщина распахнула калитку и, держа обе руки за спиной, встала, загородив собой вход.
– Ты что, оглохла, что ли? – спросил староста.
– А ты, несчастный пьянчуга, спятил? Кого привёл? Мало того, что они убили моего Степана, так теперь и в дом его привёл немцев. Убирайся с ними ко всем чертям или я порешу их сама!
– Дурная ты баба, Настя, уйди от греха подальше.
– Не уйду! Не пущу их! Они мои кровные враги! И ты, предатель, убирайся с ними к такой-то матери!
Немецкие офицеры по грозному виду лица и дерзким ноткам в голосе поняли, что она отказывается подчиняться старосте.
Дед Игнат в нерешительности развёл руками, повернулся к немцам. Один из них, сделав несколько шагов вперёд, одним ударом ноги распахнул ворота.
Настенька с криком «Изверги!» подняла топор, который прятала за спиной, и ринулась на наглеца. Офицер едва успел отскочить и тут же, выхватив из кармана пистолет, всадил несколько пуль в грудь, в живот Настеньки.
Люди, успевшие прибежать из соседних дворов, застыли в ужасе. Настенька какое-то мгновение продолжала стоять с лицом, искажённым от гнева, держа высоко над головой тяжёлый топор. Но силы стали покидать её. Пальцы ослабли, тяжёлый топор накренился, рукоять выскользнула из рук. Словно подкошенная, она медленно опускалась на землю, не веря ещё, что приближается конец её недолгой жизни, обвела настороженным взглядом толпу. Побледневшие губы дрогнули, хотела что-то сказать, но кровь хлынула изо рта. Настенька, стиснув зубы, упала навзничь и, сделав несколько судорожных движений, вытянулась во весь рост поперёк входа. В её позе был немой крик: «Пройдёте только через мой труп!»
Фашисты не осмелились перешагнуть через убитую, стояли не шелохнувшись. Не только они, убийцы, но и весь народ, ахнув, застыл, поражённый. Из открытых дверей хаты, быстро передвигая ручонками и ножками, на четвереньках выползла младшая, полуторагодовалая дочь Настеньки. Увидев толпу, девочка со смеющимися глазёнками ещё быстрее подползла к мёртвой матери и, сунув руки ей за пазуху, стала теребить грудь и пролепетала жалостливо: «Мама, дай сисю!»
Тут Денис Иванович не выдержал. Отделившись от толпы, смело шагнул к мёртвой, осторожно отнял ручонки, вцепившиеся в её грудь, и поднял девочку на руки. Девочка громко заплакала. Протягивая обе ручки к мёртвой матери, она пыталась вырваться из крепких рук деда Дениса, выкрикивая: «Мама! Мама!» Старый казак понёс ребёнка к себе домой. Убийца круто повернулся, держа в руке оружие и бросая косые предостерегающие взгляды на людей, направился вверх по улице. За ним последовали двое других и староста дед Игнат. А вслед неслось:
– Будь вы трижды прокляты! Антихристы! Людоеды, зверьё!
– Чтоб вы также захлебнулись собственной кровью! Чтоб и вашу грудь изрешетила карающая пуля!
– Чтоб ваши очи на земле нашей вороны выклевали! Чтоб ваши кости волки да шакалы изгрызли!
Женщины слали проклятия вслед уходящим и, рыдая, подняли мёртвую на руки и внесли в хату. Гудящая толпа казаков теснилась в дверях, у ворот, на улице. Люди сбегались со всех концов станицы.
– А где же Маняша и Ксюша? – спросила Анка, входя в дом Понамарёвых.
– Не знаем, не видели… И в хате нет, может, ушли куда…
Анка обежала соседей, обошла все дворы, огороды. Девочек нигде не было. И она снова вернулась в дом Настеньки, стала шарить по всем углам.
– Горе-то какое – пропали дети! – Анка всплеснула руками.
– Никуда не денутся, найдутся, – строго посмотрев на соседку, сказала довга Аришка, которая, в отличие от других казачек, не плакала, не причитала, несмотря на то что была ближайшей соседкой Настеньки. Анка не успокоилась. Осмотрев погреб, курятник, снова вернулась в комнату и, случайно заглянув под железную кровать, заплакала. Там, забившись в тёмный угол, испуганная как зверёк, сидела старшая дочь Настеньки – шестилетняя Маняша. Вторая – трёхлетняя Ксюша, склонив голову на её плечо, спала. Анка с трудом вытащила перепуганную до смерти Маняшу, которая заикалась, не в силах сказать и слова. Страшная трагедия разыгралась у неё на глазах. Наверно, она и затолкала сестрёнку под кровать, а та уползла во двор. Анка взяла на руки Ксюшу, а Маняшу, продолжавшую дрожать, словно её била лихорадка, повела за руку в дом к Денису Ивановичу, – так он велел.
Жутко голосили бабы над убитой Настенькой. На другой день понесли хоронить. Несли на руках сами женщины, до самого кладбища. Не подпустили к покойной казаков. Так хоронили в России почтенных покойниц, оставшихся до конца дней верными мужьям, погибшим на фронте.
В опустевшем доме убитой решила похозяйничать довга Ариша. Она собрала вещи в узел и хотела было его унести. Но Анка остановила её:
