Книга увеселений

– Не знаю.

– Почему свет луны прибывает от начала месяца до середины, а от середины до конца – убывает?

– Не знаю.

– Спрошу теперь из науки, называемой греками геометрией. Линию мы в голове воображаем, а рукой потрогать не можем. Что же эта за удивительная вещь, на которой учение о мерах зиждется?

– Не знаю.

– Представь в уме часть круга длиною в четыре локтя и высотою в одну пядь, и скажи, как узнать длину кривой линии, соединяющей концы сей фигуры, и как исчислить поверхность, ею накрываемой?

– Не знаю.

– Проверим, что ведаешь ты о нашей речи. Каким буквам сообразны звуки горловые, а каким – произносимые губами и языком?

– Не знаю.

– Есть ли буквы, что звучат различно, зависимо от слова?

– Не знаю.

– Испытаем твое соображенье в логике. Вода точила камень и знак оставила на нем, и как найдешь его средь прочих множества камней?

– Не знаю.

– Интересно, кумекаешь ли в арифметике. Что больше: одна треть, две шестых иль три девятых?

– Не знаю.

– Сейчас увидим, смыслишь ли в составлении календаря. Скажи, дружище, что говорили наши мудрецы, мир праху их, о прибавлении дня к месяцу, и какой месяц следует увеличить, и зависит ли сие от времени захода солнца, и еще скажи…

– Довольно! Умничаешь шибко! Выражения твои нечеловеческие и потому невнятные и непонятные, и нет их в книгах, и ты сам их выдумал! – взорвался Эйнан.

– Отговорки! Я спрашивал тебя из книг, и понимающий поймет. Ты давеча похвалялся, что одолел половину всякой премудрости, а на деле ни половину, ни половину половины, ни половину половины половины, и так далее, не знаешь! Способный на большие дела не бахвалится, а истинно благородный не кичится, – констатировал Забара.

– Всякий, кто сказал “не знаю”, уже поэтому мудрец наполовину! – парировал Эйнан.

– По правилу сему ты мудрец бесспорный!

– Мне открылись две глубочайшие тайны, – заявил Эйнан.

– Какие же?

– Первая: молчанье – золото. Вторая: развязанный язык – худшее из зол.

– Твои ответы в духе этих тайн и тайны стерегут, – заметил Забара.

– Признаюсь, из всех наук учил я только медицину, она доля моя и судьба.

– Поглядим, каков ты дока в ней, – сказал Забара, – ответь, какие недуги пожалованы господом, а какие есть происки дьявола?

– Не знаю.

– Какая жажда сильней – от огня в желудке или от пожара в печени?

– Не знаю.

– Из каких сосудов кровь выпускают, чтоб больному помочь?

– Не знаю.

– Если прозрачный слой мочи опустится на дно стеклянной посудины, то хороший ли это знак больному, и если упомянутый слой всплывет наверх, то сулит ли это беду?

– Не знаю.

– Почему у старых людей зубы шатаются?

– Не знаю.

– Как называется камень, который глядящему на него в упор глазу кажется белым, и взгляду слева представляется красным, и взору справа видится зеленым, и отливает чернотой, ежели уставиться на него сверху?

– Не знаю.

– Как называется смола, потребная для скатывания целебных пилюль, которые, тая под языком, враз четыре вкуса источают: горький, сладкий, соленый и кислый?

– Не знаю.

– Как глаз человеческий устроен?

– Не знаю.

– Почему семимесячный недоносок выживает, а родившийся в восемь месяцев не жилец, хоть он и ближе к естественному сроку?

– Не знаю.

– Почему божественная сила творца иной раз зачинает в материнском чреве двойню, а то и троих, а, случается, и четверня родится?

– Не знаю.

Тут иссякло терпение Иосифа ибн Забары, врача барселонского. Честный и бескорыстный лекарь, он потрясен был невежеством навязавшегося друга, и гневной отповедью оглушил самозванца.

– О, Эйнан, скудоумный! – начал Забара, – ты и толики малой не смыслишь в деле врачебном. Хвастун, ветрогон и пустельга! Несчастен больной на исцелении у неуча. Коновалы, тебе подобные, глядят на недужного и не знают, что спросить и где пощупать. Торгуют ложными снадобьями, сулят исцеление обреченным, стращают немочью цветущих – и все корысти ради. Тем временем хворые страстотерпцы принимают муки великие, покрываются коростами и чирьями, слепнут и глохнут, истекают кровью, горят в лихорадке, корчатся в судорогах и, лишенные вспоможения, вожделеют спасительной могилы. О сребролюбивых и невежественных лекарях сказал поэт:

“Врач жадною рукою

Все вытянет гроши.

Честнее смерть с клюкою:

На что ей барыши!?”

11. Жуткое прозрение

Кто такие Иосиф ибн Забара и Эйнан? Первый – иудей и лекарь из Барселоны. Второй – его единоверец и собрат по ремеслу. Наспех подружившись – а что сделано наспех, то редко бывает хорошо – Забара и Эйнан отправились в дальние края искать признание и славу. Прежде чем путешественники достигли цели странствия, они добрели до города, где жил Эйнан, и в доме его сделали привал. Скупость угощения весьма насторожила Иосифа, и сердце его укололи пробудившиеся от дремы сомнения в чистоте помыслов новоявленного друга. И разгорелась меж Забарой и Эйном перебранка, и подступила ссора.

– Доколе будешь дерзить мне, уязвлять меня и хлестать чувства мои плетью языка твоего? – мученически вопросил Эйнан, – ум твой глубок, а пропасть брюха много глубже! Мудрый Соломон говорил, коли алчна до пищи душа, так приставь нож к глотке!

– Довольно языком молоть! – ответил Забара, – неужто и впрямь вообразил, будто давешнее жалкое угощение здоровый желудок наполнит?

– Здоровый желудок твой с ненасытной пиявкой сравню.

– Говорю тебе, хватит воду толочь! Скажи-ка лучше, отчего я не слыхал вечером рева осла моего? Может стена рухнула и придавила беднягу? – спросил Забара.

– Сытой скотине нет причины реветь!

– Удивительный дом! Гостю куска пожалели, а осла его уважили!

– Не веришь? Сейчас убедишься!

Эйнан позвал раба, на которого была возложена забота о четвероногом.

– Скажи, любезный, ведь правда, ты напоил осла и вдоволь задал ему сена и овса? – обратился Эйнан к рабу.

– Господин мой, я напоил осла и вдоволь задал ему сена и овса, – ответил раб.

– Насытившись чрезмерно, осел молчал, не имея сил реветь. Так дело было?

– Верно, господин. Насытившись чрезмерно, осел молчал, не имея сил реветь.

– Не иначе, аппетит осла подобен аппетиту его владельца, – обратился Эйнан к Иосифу, – оба все подметут и ничего не оставят, один в яслях, другой на столе.

– Я все до крошки съел по праву твоего радушия и по причине величайшей щедрости твоей!

– Как? Вновь насмехаешься?

– Шучу я!

– Не шутка это, а уязвление! Объел весь дом, меня самого смолотил бы железными своими челюстями! – вскричал Эйнан.

– Я с детства в отчем доме привык есть досыта, и отец учил меня оставлять чистыми стол и тарелку.

– Кто твой отец?

– Врач отменный и умнейший человек.

– Свидетельство его ума – воспитанная в тебе страсть к угождению чреву, – саркастически заключил Эйнан.

Любезную ночную беседу остановила ворвавшаяся мгла. Свеча погасла. Эйнан принялся звать на помощь раба, но тщетно. Тогда хозяин заявил гостю, дескать, жаль будить труженика, пусть себе спит и видит сны. Так и просидели оба в темноте, покуда утренний луч не пролез сквозь щели в ставнях.

– Буди раба, пора тесто замешивать. Напомни, чтоб закваску не забыл! – воскликнул Забара.

– У тебя еще вчерашнее бычье мясо меж зубов, а уж снова еда на уме! – упрекнул Эйнан, – ведь сказал мудрец, кто к пище добавляет пищу, тот утробу губит!

– Склоняю голову пред смышленостью твоей и пред зоркостью мудреца, да только вчерашняя трапеза давно переварилась, словно корова языком слизала.

– Обжорство твое вознаградится поносом, да таким славным, что до отхожего места добежать не успеешь! – пообещал Эйнан.

– С поносом вредные остатки из тела выходят, и оно оздоровляется, – возразил Иосиф, не убоявшись злорадного пророчества.

Пока поспевало тесто, Забара, чтоб скоротать голодное время, направился в хлев порадоваться довольству осла. Безобразное зрелище ослепило глаза. Порожние ясли, сухая бадья, и несчастное животное задыхается, ибо гнусный раб напихал ему в пасть ветоши, чтоб не слышать голоса голодной скотины. Забара бросился на выручку верному товарищу и освободил страдальцу глотку. Неблагодарный осел куснул своего спасителя, да еще и лягнуть пытался. Забара в гневе схватил палку и оставил ею след на серой шкуре. Тут, наконец, раздался долгожданный рев.

– Зачем ударил меня? – взвыл осел.

– Ты говорить умеешь? – изумился и еще более испугался ошалевший Забара.

– Не в том дело, может ли скотина говорить, а в том, может ли она страдать! – глубокомысленно изрек осел, – бог отверз мои уста. Я происхожу из рода говорящей ослицы Билама! Неужто палку заслужил?

– Да как же не бить тебя, коли ты кусаешься? – преодолевая ужас, спросил Забара.

– Пока вы с Эйнаном, с негодяем этим, объедались бычьим мясом, я терзался жаждой и голодом, и пасть мою разрывала мерзкая ветошь.

– Я не Билам-ясновидец, откуда мне было знать о муках твоих, коли подлый раб божился, что ты сыт и в довольстве отдыхаешь?

Потомок говорящей ослицы не нашел возражений и смолк. Иосиф же стал размышлять о пророке Биламе, о коем в святых книгах сказано, что сам бог послал его благословить израильтян и победу им предсказать. Выйдя из задумчивости, Забара обратился к проклятому рабу.

– Почему, жалкий раб, ты издевался над моею животиной?

– Клянусь, я накормил и напоил ее! – прозвучал дерзкий ответ.

– Обманщик! Зачем заткнул ей пасть?

– Чтоб криков не слыхать. У осла лишь злое на уме. Боюсь его: еще лягнет или укусит!

– Клеветник и лжец! Господину раб уподобится. Порочны слуги у нечестивого хозяина!

Проходивший мимо Эйнан услыхал слова поношения, и гнев его возгорелся, и он решил, что пришло время сделать страшное признание.

– Забара, ты вновь срамишь-позоришь меня? – вскричал Эйнан.

– Зачем увел меня из милой сердцу Барселоны? Чтоб голодом морить? Злосчастен день знакомства нашего! – воскликнул Забара.

– С тобою вместе проклинаю этот день! Хулы наслушался премного! Клянусь своею жизнью и жизнями потомков Ашмадая, огорчаться настала очередь твоя! Я ловко обманул тебя, ты видишь пред собою побег древа мощного и вечного!

Услыхав имя Ашмадая, бессмертного царя дьяволов, несчастный Иосиф ибн Забара задрожал всем телом, душа его заледенела, сердце, казалось, перестало биться. Он взглянул на Эйнана: лицо пылает, глаза – шары огненные, из ноздрей валит пар, словно горнило дымит.

– Не гневайся, господин мой, – заговорил Забара, от страха едва ворочая языком, – не ослышался ли я? От какого Ашмадая ты происходишь?

– Ты не ослышался! Я из рода владыки дьяволов, того самого Ашмадая, который перехитрил царя Соломона, и короны его лишил, и в пустыню изгнал! – торжествующе произнес Эйнан.

– О, горе мне! Дьявола я почитал другом своим! Зачем сразу не признался? Зачем обманул? Зачем родины лишил, отродье дьявольское?

– Видно, крепко и сладко спало разумение твое. Или его вовсе нет? Ведь знал, что звать меня Эйнан. Кабы сведущ ты был в премудрости древних фолиантов наших, то, разобравши это слово по буквам да по косточкам, нашел бы на святых листах упоминания о сынах царственного демона, и о внуках и правнуках его, и далее, покуда не добрался бы до имени моего!

Мир рухнул, непоправима катастрофа, сломан стержень души, наказан и обездолен Забара, и жуткое прозрение настигло его. И сказал барселонский лекарь в сердце своем: “Вот, дошел я до последней черты жизненной. Где ждет человека могила, туда ноги и приведут!” А Эйнан сжалился над несчастным и изрек великодушно: “Не бойся и не трепещи. Никому еще худо не бывало, кто со мной знался. Не покину тебя, пока не добудем славу. Расправь-ка грудь, и страх забудь, продолжим приключений путь!”

12. Наставления избирающему жену

Вот и подходит к концу странствие Иосифа ибн Забары и Эйнана, двух замечательных пилигримов. Забара житель города Барселоны, он благочестивый иудей и умелый лекарь. Эйнан навязался ему в друзья, сказавшись единоверцем и собратом по ремеслу, и обещал Иосифу, что они непременно добудут славу в дальних краях, и соблазнился барселонец, и пустились оба в путь-дорогу. Как-то раз Эйнан повинился товарищу, что обманул его, и что он и не человек вовсе, а дьявол в человечьем обличии. И хоть ужасное признание потрясло Забару, но узы дружбы выдержали испытание на крепость – недаром неразлучные странники пуд соли вместе съели! Известно ведь: легче стерпеть обман от того, кого любишь, чем правду узнать прежде времени.

Итак, путешественники нашли пристанище на родине Эйнана в великолепном его доме. Скупость и негостеприимство хозяина имели следствием горячую ссору, которую сменил мир, охлажденный запоздалым покаянием очеловеченного дьявола.

Для упрочения шаткого примирения Эйнан стал знакомить Иосифа с родным своим городом. Видит Забара: ликует мерзость, торжествует бесстыдство, укоренилась в сердцах греховность, блещет красноречием богохульство. Нищие и бродяги, развратники и блудницы, разбойники и воры, клеветники и злословники, ведьмы и колдуны кишат в домах, на улицах, на рынках, на площадях. Но сильнее всего Забара подивился великанам, коими изобиловал город.

– Гиганты эти – все, как один, люди вопиющей красоты и божественного уродства, открытого тела и гибкой души, беззащитной силы и дюжей слабости, беспросветного ума и блестящей глупости, – воодушевленно сказал Эйнан.

– Какая безнадежная ясность, какая прозрачная путаница! – заметил Забара.

– Не желаешь ли познакомиться с одним из великанов?

– С радостью!

И Эйнан указал Иосифу на человека огромного роста. Забара глянул снизу вверх и подумал, что великаны хороши лишь издали: лицо схоже с ослиной мордой, борода не чёсана и простирается до пупа, и одежда грязная и зловонная.

– Кто это? – спросил Иосиф.

– Из нашей семьи, – гордо ответил Эйнан, – если дух его не омрачен – он особа милейшего нрава, но опаснее ядовитой змеи, когда зол. Жемчужина рода, большой праведник, предки его заканчивали достойный свой путь на виселице.

– Чем же примечателен обладатель сей завидной родословной?

– Ни один из смертных не сравнится с ним широтой сердца и глубиной ума.

– Поведай прежде, какими деяниями он являет красу души.

– Перечислять – не кончу до утра! – вдохновился Эйнан, – лишь несколько примеров сочных приведу. Он презирает умных и почитает дураков. Аппетит его весьма умерен, не тебе чета. Возьмет, скажем, три-четыре луковицы, пяток-другой головок чесноку…

– Долек чесноку? – переспросил Забара.

– Головок, говорю тебе! Добавит фунтов десять редьки, сдобрит свежей зелени пучком, все это мелко покрошит, посолит хорошенько, перемешает, а потом умнет благоуханное кушанье с полдюжиной буханок хлеба на ранний завтрак.

– Щедрый к собственному желудку неминуемо добр к прихотям утробы ближнего! – заметил Забара.

– В точку! Ведь мы родня! Помнишь ли Иосиф, как славно ты угощался у меня, как обильно накормил тебя я бычьим мясом? Таков же и сокровник мой. Раз постучался в дом к нему скиталец голодный и мучимый жаждой. Великан щедрою рукой положил пред гостем очищенный от плесени сухарь, и водрузил на стол огромный жбан воды, чтоб сухость в горле предупредить. Заметив досаду на лице бродяги, уксусу принес в стакане.

– Пришелец, верно, растрогался и прослезился?

– Прослезился! Размазал слезы по чумазому лицу, вышел на улицу и заорал, во всю глотку:

Здесь живет негодяй,

Крохобор, скупердяй.

На столе – ни черта,

И тарелка пуста!

– Неблагодарный откусит руку кормящую. Нельзя быть добрым! – заключил Забара.

– Природа его такова. Говорят наши мудрецы: “Благородный мыслит благородно и в благородстве устоит”.

– Теперь похвастайся его умом.

– О чем хочешь спрашивай, все на свете ведомо ему.

– Что смыслит он в медицине?

– Знает хвори всех умерших и похороненных.

– Небесные науки для него не тайна?

– Его не проведешь, и он усвоил твердо: солнце – верный признак дня, а звезды загорятся к ночи.

– Силен ли в математике твой родич?

– Легко сочтет число буханок съеденного хлеба.

– Науку мер постиг он?

– Само собой! Он пядями измерит ширину брюха своего, вершками длину бороды исчислит.

– Музыкален ли его слух?

– О, в высшей степени! Рев осла не спутает с собачьим лаем.

– Каковы его познания в зачатии и в деторождении?

– Он не ошибется: женщина с большим животом – беременна.

– А понимает ли он в иудейских законах наших?

– Безусловно. Увидев обнаженного мужчину, он тут же безошибочно определит, обрезан тот, иль нет.

– Никак в толк не возьму, милейший, зачем нахваливаешь это бездушное и невежественное создание? – задал Забара откровенный вопрос.

– Хочешь правду? Я о нем весьма худого мнения, – дал Эйнан откровенный ответ, – он как Омри, нечестивый царь израильский, поругатель заповедей богоданных. Лишь ради дочери его разливаюсь соловьем. Полюбил ее всем своим дьявольским сердцем и другую в жены не хочу.

– Чем же покорила тебя девица?

– Красою редкой и умом необычайным. Кудри ее вьются, черны, как ворон, глаза – два голубя, губы – красный кармин, зубы – перлы белоснежные, груди – два граната. И нет у меня более слов на устах, чтоб описать прелесть ее. Вдохновленный, я сочинил стихи:

Солнцем сверкает твой лик,

И блещут жемчужные зубы,

И сердце пленяют вмиг

Желанные алые губы.

Душу я предал огню

Любви, не алча спасенья.

Замкнул за собой западню

В сладостный рай вознесеньем.

– Небесная поэзия, однако, черти в рай не возносятся, – заметил Забара.

– Ради красного словца приврал! – объяснил Эйнан.

Незлопамятный Иосиф ибн Забара, видя, что коловратный товарищ его стоит на краю пропасти и готов сделать последний роковой шаг, приоткрыл влюбленному дьяволу завесу над катастрофическими последствиями негодной женитьбы.

– Внемли мне, друг переменчивый, – начал наставления Иосиф ибн Забара, – помни и не забывай: дочь за отцом следует, вбирает грубость отчего дома. Чернь в потомстве себя повторяет, и всегда жди от нее беды, и не надейся на чудо. Последнюю рубашку продай, да женись на дочери знатока торы, тогда и дети станут учеными. А возьмешь девицу из низов, и сыны твои смешаются с чернью. Непозволительно сближаться с простонародьем. Нельзя отправляться в опасный путь с человеком темным и пустым, ибо он свою жизнь ценить не умеет, а жизнь товарища – и подавно. И запрещено доверять черни тайны, и свидетельства ее ложны. А кто отдает дочь простолюдину в жену, тот связанную овечку перед пастью льва кладет. Будет дикарь бить и насиловать несчастную, не ведая стыда. И станет нарушать закон нечистоты в первый, во второй, и в третий день женской крови. И хоть редко, да случается, что понесет жена от греховного совокупления, и смешается нечистая кровь с семенем, и народится на свет порочное чудовище. Мудрецов и знатоков торы чернь ненавидит люто, в злобе своей превосходит она врагов народа иудейского. И да спасет бог человека достойного от соединения судьбы с чернью. И еще присовокуплю, не бери жену за богатство или за красоту, ибо золото тускнеет, краса стирается, а пороки остаются.

– Ах, Иосиф! – расчувствовавшись, воскликнул Эйнан, – ты великодушен, незлопамятен и истинно любишь меня. Наставления твои несравненны, наблюдения непогрешимы, советы бесценны. Лишь по слову твоему поступлю, не возьму жену из простонародья, а стану искать благородную. Молю тебя, друг, помоги мне!

– Я найду тебе, Эйнан, жену из хорошего дома. Отец ее – просвещеннейший человек, решительная противоположность твоему невежественному родичу-великану. Девица праведная, скромная, умная и собой недурна. По три, по четыре, по пять раз в день станешь вкушать божественную трапезу и не насытишься!

– Не иначе, невеста происходит из твоей семьи.

– Будешь с ней счастлив.

– Надеюсь, ты приведешь мне хорошую жену, непохожую на одну прачку, с которой я когда-то свел знакомство.

– Поведай-ка сию историю! – потребовал Забара.

– Так слушай же, – сказал Эйнан.

Рассказ дьявола о вероломной прачке

Забрел я как-то в некий город, и намерения у меня были благородные – посеять смуту, разжечь ссоры, свести горожан с ума. Скучное место оказалось, ничего у меня не вышло, и понял я, что достойного зла мне тут не сотворить.

Сижу себе на берегу реки, грущу, думаю, пора возвращаться восвояси. Тут подходит к реке женщина с бельевой корзиной, стирать собирается. Поглядела на меня пристально и спросила: “Ты из людей или из чертей?” Я подивился изумительной проницательности ее и ответил: “Рос я с людьми, а порожден чертями”. Она хитро вытянула из меня причину моей печали и давай насмехаться: “Вы, дьяволы, наукам вашим обучены, гордые, важничаете сильно, а на поверку-то – рохли! Я хоть и простая женщина, неграмотная и косноязычная, а такую славную смуту затею – пальчики оближешь и век будешь мой урок помнить!” Я с готовностью согласился поучиться. Оставив на мое попечение корзину, женщина ушла, а я остался дожидаться ее.

Прачка постучалась в богатый дом. Молодая хозяйка впустила ее, собрала для стирки одежду, свою и мужа. Труженица не уходит, стоит на пороге.

– Не иначе, сказать что-то хочешь? – спросила хозяйка.

– Хочу, да боюсь слово молвить, – ответила прачка, потупившись.

– Говори, что душу твою тяготит?

– Ты молода, жизни не знаешь. А ведь мужчины хуже дьяволов! Обманщики, притворщики и изменщики. Все до одного!

– Мой муж не таков!

– Ах, бедняжка! По дороге встретился мне твой супруг, выходил из дома блудницы, всему городу известной. На кого променял молодую и красивую, чистую и нежную?

– Что ж мне делать теперь? – спросила хозяйка, и лицо ее стало белее снега.

– Мне горько горе твое. Я спасу тебя, голубка, от позора и верну мужнину любовь, если обещаешь выполнить, что велю тебе!

– Обещаю, о, благодетельница!

– Как придет домой неверный, не подавай виду, что тайну знаешь. Сладко накорми и напои мужа. Потом подластись, положи голову его к себе на колени, а когда разомлеет он и задремлет, возьми припасенную острую бритву и срежь с бороды его три волоса. Отдашь их мне, и приготовлю из них приворотное зелье, и ты подбавишь его в вино, и изменщик навсегда забудет на других глядеть, и вернется любовь.

Так сговорились женщины меж собой, и прачка ушла. Она направилась прямиком в кофейню, где имел обыкновение сиживать мнимый гуляка. Выманила его и смело начала разговор.

– Ах, господин мой, я только что из твоего дома, – вымолвила прачка, – молодица дала мне одежду постирать, вот и твои вещи тут!

– Похвально, бери монетку за предстоящие труды, – сказал мужчина.

– Как ты добр, и как желаю тебе добра! И потому не в силах молчать, хоть и говорить страшно.

– Ничего не бойся, говори.

– В доме твоем видела юного удальца. Он обнимал твою жену, и я подслушала любовное их воркование. А потом он сказал, что жить без нее не может, и велел ей убить тебя.

– Боже, праведный! Да неужто касатка моя на черное дело горазда?

– Он научил ее. Дескать, как придет муж, сладко накорми и напои его, подластись, голову его положи на колени себе, а когда разомлеет и задремлет, возьми припасенную острую бритву и перережь ему горло. А тут я примчусь, схвачу тебя и унесу в страну вечной любви.

– Ты принесла мне недобрую весть, добрая женщина. Беда нагрянула! Но защитить сумею себя и честь свою!

И бедный муж кинулся домой и с порога потребовал у жены еды и питья. И она была с ним особенно ласкова, и положила его голову себе на колени, и муж притворился спящим, и жена достала бритву, и он вскочил на ноги, и выхватил орудие злодеяния из маленькой нежной ручки, и свершил скорый суд над безвинной и любящей.

И часу не прошло, как страшная весть долетела до братьев убитой. Они ворвались в дом и страшной местью отомстили за сестру, добавив кровь к крови. И восстали друг на друга два рода, и вспыхнула междоусобная бойня, и             множество бездыханных тел обезобразили мирные площади и улицы, и вода в реке стала красной, и пошла по городу великая смута.

А я сидел себе на берегу и ждал возвращения прачки. К вечеру явилась она довольная собой и объяснила мне, почему река алеет. “Это твоих рук дело?” – спросил я, потрясенный. “Это не рук, но ума моего дело!” – гордо воскликнула женщина.

На этом Эйнан закончил историю о вероломной прачке. Он сказал Забаре, что поначалу восхитился деянием женщины и даже позавидовал природному дару ее, но по здравом размышлении содрогнулся от ужаса и дал себе клятву не творить впредь зла.