Девиация. Часть вторая «Аня»

Я подхватил, помог пристроить. Женщина бочком присела.

– Ишь, какой внимательный, – сказал Павлович. – Джентльмен. Ну и правильно. Сейчас джентльмены перевелись, всё кооператоры без чести и совести. Тоже присаживайся, выпьем за здоровье…

– Мне идти нужно, я ненадолго забежал.

Угроза прямого разоблачения, вроде, минула. Но уж очень неуютно мне было в присутствии Завклуба. Он догадался. Сейчас вопросы начнет задавать, в глаза смотреть. Нужно уходить от греха подальше. И неудачливой любовнице моей проще станет, если уйду.

– Садись! – настойчиво сказал Павлович, пододвинул табурет. – Полчаса дела не решают, а день рождения раз в году.

Уже думал отказаться, но Гном шепнул, что препираться сейчас – лишь давать повод к лишним подозрениям.

– Не стесняйся. Без меня, видно, был не таким робким, – язык у Павловича заплетался – Вон, на хозяйке лица нет, растрёпанная вся, заплаканная… Говорят, частенько сюда ходишь, да подолгу книги читаешь.

Павлович уставился на меня, потом перевёл взгляд на Алевтину. Та ещё больше побледнела, опустила глаза.

– Да что вы говорите, Михаил Павлович.

– Это не я, это люди… – начал Завклуб, но тут уже я не выдержал.

– Я готовлюсь восстановиться в институте, где учился до армии – сказал, чеканя каждое слово, держа взгляд поверх его глаз, между бровей, как бы прожигая в затылок сквозь морщинистый лоб – «взгляд Василиска» называется. Это такая штучка, занятный приём. Тоже дед научил. В полную силу никогда им не пользовался – всё тот же дед застерёг. Но на уроках в школе помогало: глянешь на шкодника вертлявого – он и затихнет до конца урока.

– Я готовлюсь восстановиться в институте, – повторил тем же тоном. – Потому хожу. Чтобы не таскать книги домой. Готовлюсь здесь.

Павлович замолк, боязливо уставился на меня, отвернулся, опустил голову. Вот так! Нечего тут в гляделки играть, разведчика строить. Ещё бы треугольник на бесстыдную морду наложить, да мыслеформой переполненного мочевого пузыря огреть. Ладно, пусть остаётся сухим – не чужой: с отцом вместе работали, дома у нас не раз бывал. Первый раз – прощается, – есть такая детская поговорка.

Комнатку накрыла вязкая тишина, лишь табурет скрипел под грузным Завклубом. Алевтина, переводила взгляд то на меня, то на поникшего Павловича, то опять на меня.

В глазах тревога и удивление. Не знала меня ТАКОГО. Пусть не знает.

– Давайте выпьем, – я разорвал немую сцену.

Без приглашения взял со стола принесённую «Столичную», принялся отвинчивать золотую головку.

– Давайте-давайте, – ожила Алевтина. – Сейчас закуски подложу.

Потянулась к сумке, начала выгружать припасы.

Аттракцион удался. Теперь нужно не касаться скользких тем. Да и Павловича не мешало бы со ступора вывести – совсем сморщился, бедный.

– Хороший вы концерт к новогодним праздникам подготовили, – сказал я Завклубу, поднял наполненную рюмку. – Эстрада на уровне, и номера с клоунами удались, особенно, на темы «Перестройки». Чувствуется рука.

– Стараемся, – буркнул Павлович, покосился на меня из-подо лба, взял рюмку. – Давай, Алевтина, за тебя. Добрая ты женщина, душевная. Такие уже редкость. Будь здорова!

Чокнулся с Алевтиной, со мной. Выпил, смакуя. Принялся закусывать.

– А что это ты, Эльдар, так глянул, что всё внутрях похолодело? – опасливо спросил Завклуб.

– Вам показалось, Михаил Павлович. Вы спросили: почему хожу в библиотеку – я ответил.

– Недобрые глаза. Ох, не добрые. Как у матери.

Горячая волна вновь окатила сердце – недовольно шевельнулась Змея. Перехватил тревожный взгляд Алевтины – боится, что не сдержусь. Ещё ей скандала недоставало, и так измоталась.

А Завклуб лезет на рожон! Не дождётся. Первый раз – прощается, второй – запрещается, а на третий…

Я взял бутерброд покрупнее, сунул в рот – принялся усиленно жевать, показывая, что спорить не намерен. Украдкой глянул на Алевтину: бледная, скукоженная. Играет роль гостеприимной хозяйки, улыбается, а в глазах тоска.

Павлович больше не занимал. Предупредительная Алевтина завела разговор о политике – лакомство подвыпившей интеллигенции: вспомнила недобрым словом Горбачёва с Бушем, саммит на Мальте, Нагорный Карабах.

Я жевал, слушал, порою вставлял что-нибудь глупое об окончании холодной войны, а сам думал: как ЗАМЕЧАТЕЛЬНО сложилось. Теперь можно уйти и больше в библиотеку не приходить – Алевтина сама просила. И совесть теперь успокоиться, не станет мучить, и чувство вины отойдёт – она сама так решила.

Сидели до ранних январских сумерек. Затем Павлович предложил Алевтине подвезти домой – им по дороге. Та с облегчением согласилась. Я чувствовал, как она, бедная, не хочет оставаться со мною наедине; даже радуется в душе, что не согрешила в порыве нежности.

Они уехали на старенькой «Копейке», а я неспешно побрёл домой: опустошенный, пьяный, свободный.

Судьба без моей помощи потянула нужные ниточки, размотала клубок. Всем стало хорошо.

Глава восьмая

6 – 9 января 1990. Городок

Утром первой меня встретила похмельная тоска. Под сердцем щемило: не всё так здорово, как вчера, в алкогольных парах, напридумывал.

В мутном зеркале воспоминаний проявилась беспокойная Алевтина, которая пальцами-зубами пыталась расстегнуть непослушный ремень; проявлялись её некрасивые груди, которые двуедино болтались в такт шевелений; проявлялось, как я их разминал деревянной рукой, хотел больно ущипнуть, но не решился.

Во власти утренней налитости я уже жалел, что НИЧЕГО у нас не случилось, что припёрся Завклуб, который зло шутил, строил правдивые догадки и чуть не довел до греха. Однако Гном, запутавшись в завитушках похмельной боли, попискивал: «Хорошо, что пришёл, поскольку случись ЭТО – жизнь потекла бы в иное русло, в холодную бездну, из которой нет возврата».

Гнома перебил Демон, оглушил мохнатым хвостом, запричитал: «Нужно во что бы ни стало овладеть проклятым Карфагеном! нужно его разрушить!».

Я лихорадочно уцепился за демонское желание, взялся мудрить, придумывать, где бы подловить Алевтину – хоть в библиотеке, хоть в подворотне. При этом не мычать уже, не телиться, а наклонить, уткнуть головой в книжную полку, как сама хотела, пододрать платье… Чем больше размышлял о том под довольное Демонское сопение и щемящие судороги закаменелого приапа, тем мерзостнее становилось на душе. Уже слышал, как со скрежетом расходятся створки адских ворот, куда раскалёнными баграми тянут мою пропащую душу.

Стало невыносимо паскудно, запекло раскаяньем.

Упал на колени перед иконой Спасителя, трижды пролепетал Покаянный псалом. Мне было жаль Алевтину и себя, и наш бестолковый роман, который ни к чему бы путному не привёл. А ещё жаль, что все ниточки, связывающие с Аней, оборвались.

Затем накатила вина. Я уже знал, что опять пойду в библиотеку, увижу ЕЁ, расспрошу, утешу, извинюсь. И ещё много-много чего, потому как жить с этим, недосказанным, не смогу.

Остаток субботы и воскресенье превратились в ожидание. В субботу она работала, но не пошёл – в выходной постоянные посетители. И позвонить в библиотеку не отважился по той же причине. А домой тоже не позвонишь – трубку может взять муж или Аня. Хуже, если Аня. Что спросить: как дела у мамы?

В понедельник Аня сама позвонила.

– Эльдар Валентинович? – холодно переспросила девочка.

– Да… – узнав голос, рухнул на табурет.

– К маме в библиотеку больше не ходите.

– Почему?

– Не ходите и всё.

– Что случилось?

– Отец ругается. Он против вашей дружбы. Вчера скандалил.

– Из-за меня?!

– Да.

– Что он говорил?

Аня не ответила. Дышала в трубку.

– Ей плохо?

– Да. В библиотеку к маме не ходите. Я вас прошу. Она вас… Она к вам очень хорошо относиться. Но, не ходите.

– Расскажи…

В трубке щелкнуло, заныло короткими гудками.

– Алло! Аня!..

Ей не о чем со мной говорить.

Положил трубку. Спотыкаясь, поплёлся в келью, рухнул на диван.

Так и должно быть – каждому по делам его! Я приношу боль и страдание, тем, кто меня любит. Как прокажённому, мне нельзя к людям.

Я больше тьма – чем свет. Я должен сгинуть в этой тьме, в норе, в пещерах, в дальнем монастыре, утратив имя и название.

Но к Алевтине схожу. В последний раз.

В полубреду дождался ночи. Перечитал «Врата рая» – тягучую повесть Анджеевского в одно предложение. Гигантская суперфраза длилась-длилась, обволакивала, рождала догадки, оглашала приговор: чем одержимее тянусь я к любви и добру, тем глубже вязну во зле. Мои врата Рая обращаются входом в ад.

Во вторник, девятого января, с утра побрёл в школу. У школьников каникулы, но дома умру, как издохли мои населенцы – Гном, Пьеро и Демон, обессилев от взаимных упрёков. Лишь Змея тихонечко урчала, успокаивала: нынешние метания – суть томление духа, лишь путь, уроки; главное – впереди. Издевалась, гадина.

В школе засел в пионерской комнате, пялился на стенды, комкал Анин платочек в бурых пятнах – реликвию из прошлой жизни. В сотый раз строил догадки: что могло случиться с Алевтиной? Вспомнил, как месяц назад Аня на уроке ко мне пришла, сидела на том стульчике. А я – гордый, унылый козёл. Кто мог знать, что так обернётся?

Поставил на проигрыватель скрипучий диск Антонова. Бесконечно сдвигал иголку на единственную песню, в которой лирический тенор не жалел ни о чём, в отличие от меня, жалеющего о бесславном конце, но ещё пуще – о бездумном начинании.

В обед пошёл в библиотеку. К тому времени уже нехотя. После медитации в зашторенной пионерской, где мои страхи-мухи разрослись безобразными слонами, единственного хотелось – раствориться, убежать от всех в те края, где меня никто не знает. Однако шёл. Единственного просил у Бога (или не у Бога; кому теперь служу, после совершённых безобразий?), чтобы Алевтина находилась на работе, чтобы там кроме неё никого не было.

Бог (или кто иной) меня услышал. Алевтина сидела за бюро: одинокая, растрёпанная. Почувствовала шаги, подняла голову.

– Добрый день…

– Ты зачем пришёл?

– Я не мог не придти. Мне вчера звонила Аня.

Алевтина замерла, уставилась на меня опухшими глазами. Заметил плохо запудренную ссадину на правой скуле.

– Это из-за меня? – выдохнул я, заливаясь стыдом.

– Что она говорила?

– Чтобы не ходил к вам… Скандал был.

Глаза Алевтины потускнели, на реснице блеснула слезинка, сорвалась, пробороздила щёку. Женщина вздрогнула, уткнулась лицом в сложённые на столешнице руки. Не сдерживаясь, разревелась.

Подошёл, опустился на колено, охватил Алевтину за плечи.

– Уходи, Эльдар! Не н-надо! – пытаясь высвободиться, плакала Алевтина. – Увидит кто – только хуже будет.

– Что у вас случилось?

Она подняла заплаканные глаза, шмыгнула носом.

– Меня муж избил.

– За что?

– Павлович рассказал о тебе. Выпивали они в субботу, там и рассказал. Муж возвратился злой. – Алевтина захлопала глазами, сдерживая слёзы. – Пришёл, сразу ко мне кинулся, давай трясти и выпытывать, что у меня с тобой было. А у нас ведь ничего не-бы-ло…

Уткнулась мне в плечо, задрожала, опять заплакала:

– Когда меня Павлович подвозил – спьяну начал приставать. Мол, знает, что у нас с тобою «отношения», но готов молчать, если… Ну, понимаешь. Такое мне сказать! – подняла заплаканные глаза. – Он и раньше приставал, но тогда я давала понять, что «не такая». А теперь, он считает, что «такая»…

– Я его убью!

– Оставь. Уже не надо. Больше никогда, ни с кем, у меня ничего не будет. Я решила, – сказала Алевтина, вытирая платочком глаза. – А побил меня муж заслужено – я ему в душе изменила. И телом была готова. А что этого не произошло – случайность. Или судьба.

– Причём тут…

– Молчи! Не даёт мне судьба прикоснуться к тебе. Не дала. Значит, так надо. Сначала я была рада, что у нас в пятницу НИЧЕГО не вышло. Пришлось бы врать – а я не умею. Но сейчас жалко. Даже не будет что вспомнить кроме объятий тех стыдных.

Алевтина подняла глаза, попыталась улыбнуться. Боль сквозила в том подобии улыбки.

– Зато жалеть не будете, – сказал я, удерживая слёзы. В горле разрастался колючий комок, пробирался щупальцами в нос, покалывал.

– А я б не жалела! Чтобы не случилось – не жалела. С тобой ЭТО можно. Раньше было можно.

Она потерлась щекой о моё плечо, вытерла мокрый след.

Я теснее прижал Алевтину, погладил коленку, потеребил подол. Демон утробно заурчал, оживил субботние желания, рассыпал живые картинки поверженного Карфагена. Такую – побитую, обиженную – я ХОТЕЛ её больше, чем в субботу, чем всегда!

Послать бы всех к чертям, закрыть входную дверь на замок, затянуть Алевтину-Альку в подсобку. Даже если не захочет. Сама же говорила, что не мужчина я – размазня. Вот и стану на последок мужчиной.

Уже не колеблясь, решительно сунул ладонь под платье, ущипнул бедро.

Женщина вздрогнула, недовольно посмотрела на меня.

– Ну что ты делаешь! – убрала мою руку. – Я ж не каменная. И так начудили. Всё закончилось и больше не вернётся. Не хочу, чтобы возвращалось… Уходи! Уходи от нашей семьи. От меня, от Ани. Нас судьба во времени развела. Значит, так нужно.

Я молчал. Тоже не хотел повторения пройденного. Даже боялся. У нас нет будущего, так зачем мучить её и себя.

Мы сидели до вечера, говорили. Алевтина успокоилась, слёзы высохли. Расставались как старые друзья перед долгой разлукой, на прощанье обнялись. Когда уже повернулся и пошёл к выходу, услышал за спиной:

– Спасибо тебе за эти два месяца.

Обернулся. Она стояла возле бюро: маленькая, сутулая, некрасивая, так мною и не познанная. Почувствовал, что сейчас опять расплачется. Нужно уходить – сам разревусь.

– Вам спасибо. Вы моя Первая настоящая Любовь. Ею навсегда останетесь.

– Иди! – еле слышно прошептала Алевтина, уже сквозь слёзы. – Прощай!

Не дожидаясь пока выйду, кинулась в подсобку. Хлопнула дверь.

Сердце рванулось за ней, но удержался. Мне было нестерпимо стыдно за пятничное желание разодрать её некрасивые груди, за субботние видения поверженного Карфагена и сегодняшний свербёж овладеть плачущей, несчастной женщиной. Но ещё страшнее мучили брехливые слова о настоящей первой любви, которая была лишь первым моим желанием.

Опять подтвердилась моя страшная Формула.

Хотелось выть от тоски и своей низости.

Побрёл к выходу, уже не унимая побежавших по щекам горячих капель.

Закрыл входную дверь на ключ – пусть выплачется. У меня был «свой» ключ от библиотеки, – как-то Алевтина дала, на всякий случай. Теперь тот случай наступил. Исполнив прощальную миссию, ключ стал мне без надобности. Нужно в школе Ане отдать, если она захочет со мною говорить.

Вот и ВСЁ. Хорошо, что пришёл. Точки проставлены. Александр Македонский разрубил узел. Очередное действие пьесы закончилось, актёры отыграли роли, устали. Можно опускать занавес и расходиться по домам, зализывать раны, готовиться к новому представлению. Вся жизнь – калейдоскоп. Главное не цепляться.

Говорил Дед: нельзя серьёзно относиться к жизни – она того не стоит. Нужно просто жить.

Январь 1990. Городок

Следующие дни привыкал ПРОСТО жить. Без Алевтины. Разбитое сердце замироточило рифмами о тленности подлунного мира, где всё проходит – и любовь, и страсть.

Я как заклятие повторял вечную истину, но у меня не проходило.

Напротив, сомнения, словно надоедливые мухи, пощекотывали совесть: зачем мне сдалась замужняя женщина? Разбил ей сердце, лишил покоя, да ещё ославил напоследок. Не любил же – так, отголосок детской влюбленности, замешанной на желании прикоснуться к недозволенному.

Чем больше размышлял, тем явственнее находил подтверждение своей циничной Формуле любви, согласно которой основой мужского влечения к женщине есть желание обладать ею; не она сама, не её духовный мир, а само желание. А где высшие побуждения души? Где трепет влюблённого сердца?

«Трепет обязательно – куда без трепета, – соглашался Демон, кивая на Пьеро, – но, в первую очередь – желание, на котором построен мир. Иначе прекратиться род людской, потому как на высоких побуждениях далеко не уйдёшь – до первой размолвки».

Подтвердил мои догадки Юрка, который пришёл поздравить с минувшим днём рождения – мне пятнадцатого января двадцать один исполнилось. Кроме мамы, учеников да коллег по школе (особенно Химички), никто не поздравил. Под словом «никто» обиженное сердце подразумевало Алевтину и Аню, от которых больше всего ждал весточки.

В тот день, возвратившись со школы, сидя в келье, а потом застольничая с мамой на кухне, прислушивался к телефону, ожидал звонка. Не дождался. Какое им теперь дело до меня, и мне до них? – пора привыкнуть.

Зато Юрка добавил цвета в мой унылый мир. Он только из Киева приехал. Мы пили принесённый импортный коньяк за здоровье именинника и за прекрасных дам, которые, после ритуальных ломаний, говорят «дам», или молчат, но дают, – авторитетно заявил Юрка.

Набрав достаточный градус, мы уселись на диване. Юрка рассказывал, что Киев потихонечку сходит с ума: «Рух» рулит, водки нет, но все пьют, а кандидаты наук на рынке торгуют бельём.

Я притворялся, что слушаю, поскольку проблемы блаженных незалежныков меня не занимали. А вот взаимоотношения (взаимосношения – как говорит Юрка) с прекрасным полом, особенно замужним – очень и очень. Об этом спросил его окольными путями.

– Знаем-знаем, – хитрюще сощурился Юрка. – В замужней бабе есть свой кайф. Даже больший, чем в свободной. Знаешь, почему?

Я отрицающе покачал головой.

– Как же, если сам… – не уточнил. Почувствовал – на грубость нарвётся. – Замужняя притягивает именно своим замужеством. Тем, что ради тебя будет хитрить, брехать мужу, искать встречи, натянет новые трусы и будет давать каждый раз как последний, в самых неожиданных местах.

Юрка глянул на слушателя, с чувством продолжил.

– А потом, дома, крадучись, будет застирывать тобой заляпанное платье, целовать мужа использованными губами, да исполнять супружеский долг тобой обхоженной василисой. Или вообще откажет, сославшись на головную боль.

В точку, гад, подмечает. Сам о том думал, трогая там, где нельзя. Только Юрка не переживает – от чистого сердца по замужним ходит. Говорит: заслуженно козлам рога наставляет, раз не уберегли жён. А я-то, вроде, по любви, но, всё равно, о том думал. Знать и вина моя неизмеримо больше.

– … вот у меня, была одна – недоступная, мужа любила, – тараторил Юрка. – Так знаешь, чем её взял?

– Не надо!

Юрка зыркнул на меня, затих.

– Лучше о делах расскажи. Чем сейчас зарабатываешь?

– Спирт «Рояль», «Сникерсы». Но самое прибыльное…

Так-то лучше. Ему б эротические романы писать – возбудителю полуночных фантазий. Потом неделю заснуть не смогу. К тому же, все мои пути одним махом отрублены. Александр, блин, Македонский – мастер «умелые руки».

А ещё от Юрки узнал, что слухи о моих похождениях в библиотеку ему донесли знакомые, со ссылкой на Завклуба, который своими глазами видел…

Тут уже я не утерпел! Решил отомстить. Да так, чтобы каждая слезинка невинной страдалицы Алевтины чесалась, покоя не давала. Даже указ Леанды издал по такому поводу, для очистки совести.

Дождался Дня Гекаты. В полночь погасил верхний свет, зажёг свечу из чёрного воска, поставил в углу кельи. Уселся на диван, и, как учил дед: вытянул перед собою обе руки, прикипел к ним глазами, пытаясь осязать обе сразу. Чувствуя лёгкое помутнение, покачал ладонями одновременно-разнонаправлено, пока сознание не растворилось в сумрачной пустоте. Легонечко, чтобы не разбудить приспанный рассудок, вызвал образ Завклубовой задницы: толстой, обрякшей, с просиднями, в мелких грязных цыпках. Уцепился за одну цыпку, приблизил, увеличил, будто микроскопом. А сам извернулся, обратился стафилококком, юркнул по торчащему, покрытому роговыми хлопьями бревну волоска прям в мешочек, в луковицу, в сальную железу. Зашебуршил, чтобы зачесалось, побеспокоило. Вот уже и огромная лапища приблизилась, поелозила траурным серпом обломанного ногтя, потревожила цыпку. Ещё и ещё раз. И ещё. До тех пор, пока она, болезная, не проявится ярко-красным конусом, облегающим гнойную головку. И разбухнет, разрастётся, чтобы ни присесть, ни портки натянуть. Нечего хороших женщин обижать: первый раз – прощается, второй – запрещается, а на третий раз – не пропустим вас!

Зимние каникулы окончились. С радостью освобождённого выпорхнул на свободу, в школу. Выгреб запущенное за два месяца, принялся обновлять стенную газету, оборудовать стенды. Задумал два торжественных концерта ко дню Советской армии и празднику Восьмого марта. Завалился журналами, методичками, пробовал писать сценарий – лишь бы задурить голову бестолковой суетой. Но писалось вязко, неинтересно. Непокорные мысли возвращались в заколдованный мир недавнего прошлого.

В первые дни после каникул Аню не встретил, хоть и знал, что она в школе. Выходило – избегала меня. О причинах думать не хотел. Как спасительную мантру, умную молитву, твердил: «Какое мне дело до неё? Какое мне дело? Нет никакого дела!». Мантра не помогала.

А ещё ключ от библиотеки. Не отданный, он жёг внутренний карман. Выложил на стол, но и там он глаза мозолил, как магнит притягивал, казнил минувшими страхами. Не выдержал, убрал в ящик стола, в самый угол, за канцелярскую рухлядь. Потом отдам, когда рана коркой затянется.

Прошла неделя, Аню не встретил. Рана мироточила. За пару бессонных ночей додумался нарушить зароки и сходить в библиотеку. Но тут произошло событие, сумевшее вырвать меня из липучей паутины.

Ко мне приехал сержант Пеппер с приглашением в «Клуб одиноких Сердец».

Был Пеппер личностью эпатажной: сухопарый джентльмен, предпочитающий чай вместо кофе; такой себе Englishman in New-York, внешностью и повадками похожий на Стинга.

– Юноше, обдумывающему житьё, решающему, делать жизнь с кого, скажу, не задумываясь, иди к нам! – начал он Маяковским с порога.

Этого оказалось достаточно, чтобы понять, как ему удаётся собирать у своих ног россыпи разнообразных нимф. К тому же особого шарма Пеперу придавал кожаный байкерский прикид – диковинка в нашем захолустье. Само его прибытие на шикарной «Яве-350» по январскому бездорожью, указывало на отчаянную ненормальность, которая завораживает неокрепшие девичьи сердца и является предметом наследования юношей, втайне мечтающих походить на него.

– По всей округе собираю жемчужины, – говорил Пеппер, развалившись на диване и прихлёбывая чай. – В Клубе имеются великолепные экземпляры. Но особая прелесть – Тая и Оксана.

Я слушал, поддавшись обаянию гостя. В сердце зрела уверенность, что Пеппер и есть та спасительная нить Ариадны, которая выведет меня из проклятого лабиринта. Спасибо Алевтине – будто чувствовала.

– Оксана твои стихи хвалила, мне тоже нравятся. Думаю, дополнишь наш Клуб. Будешь придворным поэтом, с положенным вниманием, – заключил Пеппер.

Я без раздумий согласился. Договорились встретиться на следующие выходные, двадцать первого января. Как раз они задумали выездное заседание в лес, посвящённое Международному дню объятий, рождению Пьера Бомарше и первому выходу в свет «Бедных людей» Достоевского. Наполнено живут, всеохватно.

Через несколько дней Пепер самолично прибыл за мной на «Яве», прихватив запасной мотошлем. Я укутался потеплее и километров тридцать ветрился за уверенной кожаной спиной, наполненный новыми надежами, не обращая внимания на игольчатые снежинки, которые норовили забраться под пластиковое забрало.

В зимнем лесу пахло весною. На потайной поляне, подальше от посторонних глаз, члены Клуба собрались послушать провинциальное дарование. Пеппер меня представил, затем присутствующих, особо отметив Оксану и Таису, которую называл Таей. Девчонки, на правах хозяек, заключили гостя по обе руки, провели на почетное место, возле самого Главы, примостились рядом.

После ритуальных тостов и печёной картошки, под одобрительные аплодисменты я проходил испытание – читал стихи и главы из поэм. Высокое общество одобрительно кивало. На экзистенциальных нотах, рождённых безлюбовьем, девчонки прослезились.

Единогласным голосованием меня приняли на должность Придворного поэта, со встречным предложением написать гимн Клуба, который будет исполняться на официальных сборах, а также в других торжественных случаях.

Как на меня, взрослого, поначалу это показалось глупой игрой (Юрка точно бы посмеялся), но, после пережитых бурь, именно такой игры хотело сердце. Разуверенный, обожжённый, я бросился в эту игру, как в горное озеро, пытаясь уйти с головой в его целительные воды.

Первый блин не оказался комом. Вдохновлённый благодарной публикой, кроме обещанного гимна написал поэму «Пеппер и К», которые презентовал на следующем заседании Клуба в начале февраля. Пеппер загорелся желанием подготовить по моим стихам праздничный концерт, посвящённый Международному женскому дню. Что ещё надо непризнанному поэту?