Девиация. Часть вторая «Аня»

– Видела, как пялился. Не стоило при людях, – Алевтина опустила глаза. – Мы с тобой, вроде как…

Зарумянилась, отвернула голову, так и недосказала запретного слова: «любовники».

– А тобой интересовались… – чуть помолчав, сказала Алевтина уже другим голосом, загадочным.

– Кто?!

«Милиция… – скукожился Гном. – Физичка нажаловалась, напридумывала? Но почему АФ так спокойно говорит?».

– Вернее, интересовались твоими стихами.

– Не последними ли? – облегчённо вздохнул я.

– Нет, конечно. Те лишь мои, – улыбнулась Алевтина. – Ранние твои показала.

– Откуда они у вас?

– Переписала. Ещё тогда. На память.

Не думал, что те несовершенные рифмовки кому-то нужны.

– Как в детстве – в «Заветную тетрадку». У тебя была «Заветная тетрадка»? – спросила Алевтина.

– Да.

У меня была. Там, с двенадцати до шестнадцати – все строчки о ней – неразгаданной Библиотекарше, которая так и осталась неразгаданной. А теперь хочу её бросить. Но по другому никак нельзя. Только хуже будет, если не достанет решимости.

– И кто сей загадочный читатель? – спросил витиевато, отгоняя противный страх.

– Читательница, – поправила Алевтина. И рассказала.

У неё есть племянница – Оксана, на два года старше Ани. Живёт в соседнем райцентре, там учиться в школе. Ещё осенью наведалась к ним в гости. Рассекретничались о любви, о безответных парнях, которые не могут понять девичьего сердца. Тогда, в опровержение расхожего мнения, Алевтина дала Оксанке тетрадку с моими стихами.

Оксана уехала домой, тетрадку увезла. А когда перед новогодними праздниками вновь навестила, то рассказала, что стихи ей понравились. Не только ей, но и всей её компании с вычурным названием «Клуб одиноких сердец». Возглавляет компанию, как водиться, Сержант Пеппер – учитель английского языка из Оксанкиной школы, по имени Игорь, и по замысловатому отчеству – Виленович.

Дальше Оксана рассказала, что Клуб у них не простой, а элитарный. Входит туда местная «золотая молодёжь», но «золотая» не в смысле денег, а в смысле культурных запросов. Как правило, занимаются члены Клуба подготовкой различных школьных мероприятий, кавээнов, дискотек, поэтических вечеров и тому подобных забав для подрастающего поколения. Но главным удовольствием в Клубе есть общение, поскольку все его представители – личности неординарные, под стать Сержанту Пепперу, который у них сродни духовного поводыря и Дона Карлионе в одном флаконе.

Кроме самого Пеппера, центрами вращения в Клубе являются две старшеклассницы, танцевальные примы, по которыми вздыхает вся школа, а также мужская половина благородного собрания – Оксана и Таиса. Девочки, в свою очередь, безнадёжно влюблены в Сержанта Пеппера, который, в свою очередь, женат.

Члены Клуба, как правило, собираются дома у Пеппера, поскольку его законная супруга, тоже учительница, доведённая востребованным мужем до равнодушия, перешла в другую школу, где отдельно живёт в общежитии.

Крутой бульон приправлялся тем, что Оксанка была дочерью высокого чиновника из райкома Партии, отличницей и будущей медалисткой, а Таиса – дочкой местного священника, настоятеля храма – отца Гавриила.

После знакомства с творчеством неизвестного пиита, Пеппер загорелся желанием подготовить «Вечер поэзии», взяв за основу мои стихи, и лично познакомиться с талантливым самородком, кропающем в одинокой экзальтации самобытные вирши о неразделённой любви. И теперь, как говорила Оксана, Сержант Пеппер хочет пригласить меня, предложив почётное членство в Клубе.

Алевтина рассказывала. Я слушал, упиваясь больше интонацией, чем смыслом. Мне льстило внимание, которое проявили неизвестные одинокие сердца и их Поводырь, только иная печаль терзала сердце. Я не отчаялся произнести задуманное и боюсь, так и не отчаюсь. Потому, что люблю этот голос, который совсем не изменился с поры книжного детства. Потому, что его нельзя любить, и придётся уйти без прощания.

Слова журчали, переливались, исходили то восхищением, то надеждой, то гордостью за меня, осенённого Эратой. Но я знал – никакого не осенённого, а трусливого распутного сатира, который не может защитить свою любовь, даже не в силах сказать прощальные слова, спасая бедную женщину.

Я сидел на низком табурете, смотрел на Алевтину, умилялся её умилению, а сам подглядывал в проём между тумбами стола, где видел её ноги под шерстяным зимним платьем, видел бедра, обтянутые теплыми колготами, уходящими в подъюбочный сумрак, где уже никогда не буду.

Расстались тепло, обнялись на прощанье. Алевтина потянулась, отчаянно коснулась губами моей щеки, чего раньше никогда между нами не случалось. Поцеловал в ответ.

Когда уходил, уже знал, что к Пепперу не поеду. Одинокое сердце должно страдать в одиночестве, а не в Клубе себе подобных.

А ещё знал: больше в библиотеку не приду.

3-5 января 1990. Городок

Моей уверенности хватило на полчаса – пока шёл домой. В келье вернулись былые страхи: чем больше о том думал, тем явственней представлялось, что порядочные люди так не поступают. Достаточно начудил – теперь хоть уйти нужно по-человечески.

К тому же, не на Луну собрался. Рано или поздно пересечёмся на улице или в универсаме – как потом в глаза смотреть. Тем более, пятого января у неё день рождения, исполниться тридцать шесть. А Юрка, будто нарочно, привёз мне перед Новым годом в подарок свежайшее «белое» издание Анны Ахматовой, составленное из семи поэтических книг. И теперь уже окончательная капля, переполнившая чашу: Ахматова – любимая поэтесса Алевтины, которую она почти всю знает наизусть, как и я Рождественского. Порой мы состязались: кто больше прочтёт по памяти.

Уцепился за спасительную Ахматову. Решил, что пятого пойду к Алевтине, поздравлю. Она, как водиться, пригласит за стол по такому случаю. Мы выпьем, я осмелею и скажу о вынужденном расставании, сославшись на подготовку в институт. Этой придумкой и успокоился.

Четвёртое января перетерпел, а пятого нарядился, захватил подарок, бутылку кагора, купил по дороге девять хризантем и пошёл в библиотеку.

Всю дорогу вспоминал придуманные вчера поздравления, как всегда запутался. А ещё, отгоняя мерзкий страшок, всё более щемящий по мере приближения к заветному зданию, входил в образ милого друга, который идёт поздравить уважаемую (не больше!) женщину с днём рождения.

Не знаю, удался ли мой образ, но Алевтина непритворно обрадовалась, искупала лицо в хризантемах, а когда развернула обёртку на томике Ахматовой, то взвизгнула от восторга, как девочка вымечтанной кукле.

Была Алевтина в сером платье, с глубоким декольте, в котором, под золотым кулоном Козерога, проступала ложбинка меж приоткрытых грудей. Раньше этого платья не видел, как и кулона, потому догадался, что нарядилась Алевтина для меня, поскольку иных гостей, вроде, не предвиделось (сразу бы сказала, во избежание сюрпризов). К тому же была она без колгот. Ждала?

«Ждала…» – подсказал Пьеро, умилённо закатив глазки. «Ждала!» – согласился Демон, кивнув на голые колени.

Откуда знала? Мы же словом не обмолвились прошлый раз, не говорили о дне рождения.

– Я знала, что ты придёшь, – сказала Алевтина.

Подошла к бюро, положила книгу. Высвободила цветы из целлофана, поставила в вазу, наполненную водой.

Она и о цветах знала?!

– Знала, – ответила Алевтина, чем окончательно заворожила. – Женское чутьё. Но ты сначала не хотел приходить. Так?

Я кивнул, опустил глаза.

– Ничего страшного – так и должно быть. Не стоит об этом.

Алевтина взяла со стола подаренную книгу, осмотрела, даже понюхала (как я!).

– Ах! Ахматова! Всю-то ты меня знаешь, Эльдар: мысли потаённые, желания. Никто меня так не знает, как ты – ни дети, ни муж. За это тебя люблю.

Раскрыла книгу, пробежала глазами пару строчек, затем захлопнула, по памяти зачитала:

– Оба мы в страну обманную

Забрели, и горько каемся,

Но зачем улыбкой странною

И застывшей улыбаемся?..

Не размыкая губ, улыбнулась, глаза повлажнели. Тихонько, сдавленно продолжила:

– Мы хотели муки жалящей

Вместо счастья безмятежного…

Голос дрогнул. Уголки синих, как у Ани, глаз наполнились слезами. Капелька сорвалась, покатилась, оставила блеснувший от подслеповатого окна след. Затем вторая – по другой щеке.

– Дальше помнишь? – Алевтина прищурилась, сдерживая слёзы. Отложила книгу на бюро.

Я помнил, но не признался. Повертел головой.

– Не покину я товарища и беспутного и нежного… – уже всхлипывая, промолвила. Бросилась ко мне.

Охватила за шею, прижалась. Некрасиво, с подвыванием, зарыдала – маленькая, несчастная. Обнял её за плечи, погладил по голове, бессвязно зашептал, как ребёнку.

От моего воркования ещё больше разревелась.

– Думаешь, я не чувствую, что тебе в тягость? – шмыгая носом, лепетала Алевтина. За всхлипами слова размазывались, проступали отрывисто, непонятно. – Что нужно тебе – не могу… Не могла. Ты понимаешь? У меня муж, трое детей. Я никогда, веришь, никогда… Даже не могла допустить! Ты давно бы перестал приходить, но тебе меня жалко. Да?

– Нет.

– Не лги! – зарыдала. – Ты думаешь, я беспутная? Я никогда такой не была! Ни с кем. Кроме тебя…

Ничего не ответил. Обнимая вздрагивающие плечи, силился найти слова, которые утешат, успокоят. На ум приходили банальности – не мои, вычитанные, – а потому ненужные. Лучше молчать.

Я уже жалел, что поддался уговорам Пьеро и пришел, но мелодрама предполагала финал, потому глупую роль нужно играть до конца.

Притиснул Алевтину, тронул губами мокрую щёку.

– Наши отношения заведомо обречены на страдание, – сказала Алевтина. – Я понимаю. Ничего не нужно было начинать.

Отстранила меня, пошарила в ящике стола, взяла платочек. Тихонько высморкалась.

– Я тебя отпускаю, – произнесла еле слышно, не поднимая головы, аккуратно складывая платочек. – Вот мы сейчас выпьем, потом ты уйдёшь. И больше не придёшь.

– Я приду.

– НЕ-НА-ДО! От этого лишь больнее станет.

Опять высморкалась, села за стол. Я придвинул ближайший стул, опустился, решительно развернул Алевтину к себе лицом. Взял её ладони.

– Не смотри на меня так близко – я старая и некрасивая, – шмыгнула носом, вымученно улыбнулась.

– Вы самая красивая, – соврал я.

Она и вправду была некрасивой: тушь потекла, оттенила морщины, серые бороздки пролегли по щекам, на кончике носа проступила мутная капля, сорвалась, упала в ложбинку меж грудей.

– Можешь смотреть, не притворяться. Мне всё равно… А почему ты мне «выкаешь»? – Подняла глаза.

– Потому… – залепетал, силясь придумать что-нибудь правдоподобное.

– Не «выкай». Сейчас я – Алевтина. Для тебя – Алька. Понял? Тем, кому лазают под юбку – не выкают.

Повела плечами, отстранилась, посмотрела на меня.

– Что молчишь? Правда глаза колет? – сказала отчаянно. – Впрочем, правильно делал – я сама хотела. Только ты несмелый. Вот, мы сейчас выпьем, а потом… – не договорила, отвернула голову.

Я не понял. Затем понял!

Из норы взвизгнул Демон, но тут же замолк, слипся, растворился в тягучем противном ужасе, который искорками-иголочками охватил сердце.

Алевтина заметила или почувствовала.

– Я так ХОЧУ. Это мой подарок САМОЙ СЕБЕ в день рождения – сделать давно желанное. Лишь раз. Больше такого не будет. Потом ты уйдёшь. Обещаешь?

Я кивнул. Что было делать? Убежать? Приняться отговаривать?

Сбывались детские мечты. Но лишь страх и стыд вместо радости победителя, который достиг, снискал, «уломал» – как говорит Юрка. Единственное, что чувствовал к этой женщине – жалость.

Знал, что нужно утешить, объясниться, но от неожиданности забило дыхание: как несчастная рыба, выброшенная на берег, я шевелил губами – звуки растворялись в липкой немоте.

Я уже её не хотел: жертвующую, покорённую. «У тебя, банально, не встанет, как летом, с Зиной…» – брезгливо подсказал Гном.

– Оба мы в страну обманную забрели, и горько каемся… – думая о своём, промолвила Алевтина, возвратила в реальность. – Пошли, выпьем за моё здоровье.

Решительно поднялась со стула, взяла меня за руку, как сонного ребёнка повела в подсобку: маленькая, сутулая, едва достававшая мне до плеча.

Праздничный стол был устроен из небольшого фанерного плаката, который продолжал призывать к победе Коммунизма. Он занимал всё свободное пространство крохотной комнатки, заставленной аккуратно сложенными стопками списанных книг, наглядной агитации и бумажного хлама. Возле стола втиснуты два плотно прижатые табурета.

«Где тут она собирается делать себе подарок?» – недоверчиво подметил Гном.

– Садись, – сказала Алевтина, чувствуя моё состояние.

Я послушно сел.

Она молча вынула из бутылки пластмассовую пробку, налила до краёв две граненые стопочки пахучего самогона. Я вспомнил, что на столе, в книжном зале, осталось вино, но перечить не стал – происходящее казалось сном.

Закончив приготовления, Алевтина села, подняла рюмку.

– Тостов мне не надо. Сама скажу, – промолвила, наблюдая, как я неуклюже, дрожащей рукой взял свою.

– Я хочу выпить за то, что судьба подарила мне эти два месяца. Счастливых. Которых у меня не было пятнадцать лет. И ещё за то, чтобы мне хватило силы оборвать помешательство, вернуться обратно. Пока не случилось беды.

Стремительно чокнулась, надхлебнула. Затем, брезгливо морщась, мелкими глотками высосала до дна.

– Ну и гадость!.. – выдохнула Алевтина, зажмурила глаза. Наслепо ухватила из блюдца бутерброд.

Я выпил, поставил рюмку на стол. Принялся закусывать. Самогон как самогон, только крепкий. А она же говорила, что совсем не пьёт… Хочет упиться, чтоб сделать обещанное? Не надо мне такой жертвы.

– Зря вы так. Водка хорошая, – промычал сквозь разжеванную гренку.

– Опять «выкаеш»! Я же просила… Алька! А ну скажи!

Я замялся. Даже в самых похабных фантазиях так её не называл. Было в той «альке» что-то пренебрежительное, доступное. Бедная, бедная женщина…

– Чего замолк?

– Не могу.

– А под юбку лазать мог? – глумливо сощурилась Алевтина, превращаясь в Альку. – Колготки порвал… Ты знаешь, сколько они стоят?

– Я верну…

– Что ты вернёшь! Мальчишка! Мне ещё мужики колгот не рвали, а ты – порвал. Хоть будет что вспомнить… Как меня зовут?

– Алька… – нерешительно сказал я, опустив глаза.

– Молодец! – Алька-Алевтина кивнула. – Так вот, молодец, о чём мы с тобою говорили?

– О водке. Хорошая она у ва… у тебя.

– Алкоголь хорошим быть не может по определению. Эта гадость – одно из самых страшных открытий. Помимо людей алкоголь в своих корыстных целях используют ломехузы.

– Что?

– Не «что» а «кто». Ло-ме-ху-зы. Жучки такие. Паразиты. Проникают в муравейник, откладывают яйца. А когда муравьишки узнают чужака, то ломехуза выделяет особое вещество, которое муравьи тут же слизывают и впадают в состояние эйфории. Пьянеют. Как я сейчас.

Алька отложила недоеденный бутерброд, вытерла губы салфеткой.

– В результате в муравейнике происходит разброд. А ломехуза проникает вглубь муравейника и съедает личинки. Это я читала. Я много читаю. Мне только и остаётся читать.

Женщина стремительно пьянела: глаза заблестели, речь размазалась.

Взяла бутылку, снова наполнила рюмки.

– Ты закусывай. Там ещё бутерброды есть. А вот огурчики солёные. Закусывай, – подала тарелку.

– Спасибо.

– Закусывай, опьянеешь. Я, вот, совсем пьяная. Но ещё буду! Я хочу опьянеть! У меня сегодня поминки по любви. Давай!

Алька подхватила рюмку, снова, не чокаясь, выпила. Зажмурилась, понюхала краюшку хлеба, захрумтела огурцом. Я тоже приложился, взял бутерброд.

– Ты мой змей-ис-скуситель… – размазано сказала Алька, – приведший к грехопадению.

– Ещё не приведший.

– Давно приведший. Ещё тогда, лет восемь назад. Когда в библиотеку стал ко мне ходить. Но ты книги больше всего любил, а я тебя полюбила.

Подняла мутные глаза, оттенённые серыми разводами протекшей туши, уставилась с вызовом.

– Ты маленький ПЛОХОЙ мальчишка, который свёл меня с ума. Лет тринадцать тебе было, как Ане сейчас… Я прикоснуться к тебе боялась.

«Ну и зря!» – буркнул захмелелый Демон. Краски стали ярче, стены нашей норки раздвинулись, страх уходил, проступало желание.

Я смело обнял Альку за талию, притянул к себе. Она вжалась, положила голову мне на плечо.

– О таком нельзя рассказывать. Знаю… Но с завтрашнего дня мы станем чужими. Это как умереть. Так что можно. Сегодня нам можно ВСЁ…

На полуслове замолкла, обречённо подняла глаза. Почувствовал, как её рука легла мне на бедро. Сначала несмело, по чуть-чуть, но затем решительно продвинулась к набухавшему естеству. Но не охопила, остановилась у самого края, – лишь пальчиком коснулась, чуть придавила. Палец не убрала.

– Знаешь, а я – шлюха! Не наяву, а вот тут – в голове, – Алька свободной рукой стукнула себя по лбу. – Порой такого хочется, чего у меня никогда не было. Но не со всеми – с тобой. Я твоя шлюха.

Алька заурчала. Уже не таясь, наложила пальцы, сжала властно, больно.

– Что ты со мною делал: трогал, лапал, щупал, тискал, обжимал, давал волю рукам? Видишь, сколько знаю слов, когда даме лезут под юбку… Я же начитанная, – Алька захмелело шмыгнула носом, но пальцы не расслабила.

– Не обращай внимания. Я пьяная. Почти мёртвая. Мне сегодня можно! Да?

Я кивнул. Демон пробуждался, обретал силу.

Притянул Альку к себе. Уже не сдерживаясь, пододрал и так съехавшее платье, сунул руку под подол, дотронулся к горячей промежности, собрал в горсти.

Женщина сладко потянулась.

– Вот так… – выдохнула. – Ты маленький шкодник… Нельзя ТАМ тётю трогать… А почему ты за два месяца дальше не полез? В трусы? Знаю – хотел. Ох! как хотел – я чувствовала.

– Так вы же…

– Не «ВЫ», а «ТЫ», – Алька оторвала руку от закаменелого приапа, стукнула меня кулачком по ноге, положила руку обратно, принялась поглаживать сквозь джинсы – Не давалась? Но ты же мужчина! Взял бы, наклонил, поддёрнул юбку, уткнул головой в книжную полку и делай своё мужское дело. Ты не мужик – ты ра-з-ма-з-ня! Только, я всё равно тебя люблю, потому, что ты мой маленький читатель – пьяно потянулась, уткнулась носом мне в щёку, но не поцеловала – отстранилась.

– Наливай!

Я высвободил руку из-под платья, налил стопки. Мы выпили.

– Вот, что мы сейчас с тобой делаем? – серьёзно спросила Алевтина, будто отрезвев от очередной дозы.

– Ну… – запнулся я. – Празднуем день рождения… твой.

– У-у, – мотнула головой Алевтина. – Ответ не правильный. А что будем делать?

Я молчал. Не озвучивать же того, что озвучивать не принято.

– Не знаешь? – хитро прищурилась. – Мы «любимся», чтоб ты знал. На украинском: кохаємося. Слово-то, какое хорошее, а?

– Замечательное! – Обнять её за талию.

– Подожди! – Алевтина отстранилась. – Я серьёзно говорю. Вот, смотри. В каждом из нас сидит что-то такое, стыдное, о котором никому не расскажешь, которое нужно таить. От себя – в первую очередь. Я права?

– Да.

– Потому что, если оно вырвется, то, люди осудят: родня там всякая, муж-дети, знакомые, прочие советчики. И тогда жизнь пропащая… И душа сразу в ад покатиться. Так?

– Ну…

– Подожди, дай закончить. Так вот, без этого, стыдного, о чём самой себе признаться боюсь – куклой становишься. Заводной куклой Машей, которая шагу не может ступить без заводской инструкции. А порою так хочется ступить… Если б ты знал! – Алька посмотрела на меня.

– Я знаю.

– Ты меня хочешь? Или УЖЕ не хочешь?

– Хочу.

– А я тебя люблю! И буду любить всегда!

Она резко встала, толкнула ногой табурет. Тот опрокинулся, разметал стопку книг.

Алька присела на корточки у моих колен. Дрожащими руками принялась расстёгивать джинсы. Ремень застопорился в петельке, не поддавался. Мне бы помочь, но словно заколдованный, мигом протрезвевший, лишь отрешённо наблюдал. Только и хватило силы вжать живот, ослабить пряжку.

Всё когда-нибудь сбывается, если очень хотеть. Сейчас сбывались мои детские мечты, но радости особой не чувствовал. Было стыдно.

Как я могу пользоваться слабостью бедной женщины! Но оттолкнуть сейчас – выйдет только хуже. И сидеть мумией глупо.

Протянул руку, дотронулся груди, легонько сжал в горсти.

Этого мало!

Запустил руку в декольте, поддел бюстгальтер, охопил ладонью небольшую дряблую грудку. Потискал.

И этого мало!

Раздвинул платье на плечах, сдвинул бретельки, дёрнул вниз мягкую, отороченную кружевными завитками чашечку, высвободил грудь на волю. Она стыдно повисла: молочно-белая, в голубых прожилках, в некрасивых бледно-розовых растяжках, с кофейной пупырчатой ареолой, увенчанной пуговкой твёрдого соска. Вынул вторую. Принялся разминать, пощипывать. Захотелось впиться ногтями, чтобы Алька взвизнула…

Демон нетерпеливо зарычал, вдохнул новую силу до боли налитому приапу, скрюченному в тесных джинсах, не вызволенному неумелой женщиной, которая… которая старше меня на пятнадцать лет и на семь младше моей матери.

От ужасной догадки чуть было не убрал руки, не оттолкнул. Но Демон удержал: «Сегодня день её рождения…», и я, выходит, – Алевтинин подарок. Она сама того хочет. САМА! Я не виноват.

«Гнусное самоутешение…» – прошептал Пьеро, брезгливо скривил губки, но и он понимал, что прервать этот ужас – лишь навредить хорошей женщине, которая призналась в любви. И как ей не легко это далось, как страдала она и маялась, и сейчас мается, затуманившись отравой.

Вспомнил, как Алевтина на концерте меня не замечала, как ворковала с мужем, поправляла дочке съехавший бантик. Как хлопала, когда первоклашки шепеляво желали исполнения желаний в наступающем году. А теперь…

Теперь наши потаённые желания сбылись. Только почему так с души воротит?

Почему романтика обратилась безобразием?

Почему моя бессмертная возлюбленная из детских грёз – зачарованна, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана – сидит на корточках, как порочная женщина из стыдного журнала, болтает обнажёнными некрасивыми грудями, не таится, не сводит ноги?

Почему так настойчиво пальцами, даже зубами, пробует расстегнуть заклинивший ремень, чтобы добраться до того места, которым заканчивается романтика, какими бы высокими рифмами и девичьими мечтами она не начиналась?..

Ремень поддался, щёлкнула пряжка.

Настойчивая рука расстегнула пуговицу, затем молнию. Притронулась.

Сейчас…

На окраине затухавшего сознания едва слышно тренькнул звоночек.

Я смутно проявился в окружающем мире, насторожил ухо: в книжном зале раздавались шаги, приглушённые ковровой дорожкой.

Перехватил руку Алевтины, придержал. Женщина недовольно подняла мутные глаза.

– Кто-то ходит в зале… – вязко пролепетала, будто просыпаясь.

Вскочила, заправила груди, одёрнула платье. Я тоже привстал, дрожащими руками принялся застёгивать джинсы.

– Я забыла закрыть двери на замок… – сдавлено выдохнула Алевтина. Поднесла руку ко рту, укусила палец.

Уставилась на меня, будто ища спасения – бедная, затравленная.

Я кивнул. Страх уходил, обратился холодным спокойствием.

Просыпалась Хранительница. Я уже знал, что сделаю. Тоже, что сделал бы с Физичкой, наведайся она в сарай в недавнюю октябрьскую ночь.

Моя уверенность передалась Алевтине. Она прикрыла глаза, обречённо выдохнула, ещё раз поправила платье и вышла в книжный зал.

Я огляделся, поставил на место опрокинутый табурет, поправил тарелки, прислушался: в зале проворковал мужской бас, в ответ заискивающе защебетала Алевтина. Узнал: это был Михаил Павлович, или просто Павлович, или Завклуб – предпенсионного возраста директор местного Дома культуры. Если б он пришёл на десять минут позже…

Дверь подсобки скрипнула, отворилась. Зашла Алевтина, за ней – Павлович. В отличие от мигом протрезвевшей, бледной женщины, был он хорошо навеселе, исходил морозным румянцем.

– Вот тут мы скромно отмечаем, – будто извиняясь, лепетала Алевтина. – Да вы проходите, садитесь. Ещё стул принесу.

Она исчезла в дверях, затопотала по залу, будто спасаясь от предстоящего застолья втроём и склизких, виноватых оправданий перед нечаянным гостем.

Павлович тем временем недобро глянул на меня, протянул руку.

– Здоров будь! – прищурился. – А я-то думаю: кто в подсобке, шебуршит? Может, Фёдоровна полюбовника завела. А то всегда такая неприступная.

– Я поздравить пришёл…

– Ну и ладно.

Павлович сел, достал из расстёгнутого тулупа бутылку покупной «Столичной», поставил на стол. Порывшись в кармане, извлёк полукольцо домашней колбасы, завёрнутое в газету. Откинулся на книжный штабель, хлопнул ладонями по коленях.

– Угощай, хозяйка! – обратился Павлович к Алевтине, которая вернулась со стулом и пыталась втиснуть его меж плакатом и книжными штабелями.