Вихрь переправ: 3. С собой проститься придётся

Он оттягивал всю горестную правду. Во всяком случае, до выздоровления той, которой предстояло ещё принять дополнительную утрату – о судьбе прислужника хозяйке ещё известно не было.

Он стойко выдержал заслуженную порцию упрёков и нагоняев, особенно со стороны Юны; он с поразительным для себя хладнокровием робота подробно отчитался за каждый свой шаг, тем самым с потрохами раскрыв истинную причину нахождения Луции в их компании. Затем с бешеной дробью сердца вслушивался в возникший вакуум тишины – всего на минуту, не более, – всматривался в лица друзей, прекрасно понимая, какую бомбу им подбросил.

Естественно, разум отказывался сразу принять горькую пилюлю, требуя подробных, а главное веских – железобетонных доказательств.

– Пусть она скажет! Сама! – не унимался Виктор Сухманов, рьяно бубня самому себе.

Он то принимался нервно расхаживать взад-вперёд в маленькой гостиной Мириного дома, то вдруг направлялся на улицу и там плюхался на ступеньку перед входом, впадая в молчаливый ступор. Лиандр впервые видя своего союзника в подобном гнетущем состоянии, не знал как себя и вести; кот тихонько мяукал и тёрся о штанину, пока рука Виктора рассеяно не касалась дымчатой шёрстки.

Эрик Горденов дальновидно остерегся резко высказываться, также предоставив Луции самой всё рассказать. В конце концов, Эрик не примерял на себя судейскую мантию, да и не желал бы сам оказаться на скамье подсудимых, без права на защиту собственной чести.

Юна пребывала в полнейшем замешательстве: её спасительница? А в глазах Ласточки рыжеволосая девица была кем угодно – прохвосткой, соблазнительницей, даже авантюристкой – но никак не предательницей. Зачем спасать чужую жизнь, рисковать собственной, когда проще простого было исполнить так, как желал того главарь вурдалаков? Что-то не укладывалось в том сюжете, каков выходил из уст Фея, Юна нутром чувствовала, что не так проста подноготная Луции Бавервильд. И лучше пусть она всё расскажет, без утайки.

Рарог, этот вечно ёрничающий по поводу и без, болтливый саламандр, только и смог, что выдать своё фирменное: «ложки – поварешки, от козы рожки» и замолк. Ящер, точно верный пёс, бегал за Юной и норовил поймать её взгляд.

А Сеера? Кошка сохраняла нейтралитет по поводу случившегося. Найдя в домике добродеи уютное солнечное местечко, она удобно устроилась, свернувшись чёрным клубочком. Даже если всем и казалось, что Сеере плевать на всех и вся, то было не совсем верно: должен же кто-то сохранять здравый рассудок и быть настороже, когда остальные паникуют почем зря. Кто-кто, а кошки лучше всех умеют притворяться спящими, когда ведут свою охоту.

Через два дня Луция наконец очнулась. Первый, кого она позвала, не мог откликнуться на её голос. Больше не мог.

– Где Маргел? – тихим, слабым голоском обратилась она к Юне и Мире, а видя, как те понуро отводят глаза, с беспокойством до чёртиков колющим грудь, чуть громче требовала ответа. – Где он? С ним всё в порядке?

Духу достало Анките. На удивление взрослым младшая дочь Миры, спокойно вложила в свою ладонь дрожащую руку девушки – пальцы той ещё не оттаяли от перенесённого испытания. Анкита ровным, но мягким голосом открыла правду о прислужнике-какаду. Ледяные пальцы в ладони девочки обмякли, а затем сжали с такой силой, что их пришлось сбросить.

Нет, Луция не кричала, не стонала и не плакала. Она откинулась головой на подушку и закрыла глаза, стиснув до белизны губы. Отныне она изгой со всеми вытекающими последствиями. Без друзей, без любимого мужчины, без прислужника. О Маргеле думать было вовсе невыносимо: её товарищ, друг, ближе которого не было никого в мире, голос которого ещё раздавался в её голове. Совсем недавно.

А затем настала вторая волна. Без подготовки и предисловий ей бросили в лицо её предательство и потребовали объяснений. Как же это всё вторично и бессмысленно, думала она, да и зачем. Решили судить – судите, гоните, проклинайте. Что сделано – того не воротишь, давно известная истина. Но им того мало, им нужен повод и смысл.

И тогда она сбросила с души завесу, которая служила отменной драпировкой истинной личности Луции Бавервильд на протяжении десяти лет.

На удивление всех, возмущение захлестнуло Виктора Сухманова, он как одержимый, что до последнего защищал Лую, теперь едва ли не поносил ту последними словами. Эрик не был так жесток, но желчи хватило и у него. Матфею нечего было сказать, он выдохся окончательно, физически и морально. Юна прикусила язык, она единственная готова была вскочить и заслонить своим телом бессильную, распластавшуюся на матрасе бледную Луцию. Этот порыв шокировал Юну, но она, как и Матфей, тем более, как бы ни бесился Вик и гневался Эр, они также – все прикипели к рыжеволосой плутовке и считали её подругой. Наверное, от того и было больнее Вику.

Луция пропускала мимо ушей его брань, тонко вымеренный сарказм Эрика раздавался в дали – для неё точно капли воды из крана падали наземь и разбивались напрасно. Всё её мироздание сошлось в одной точке, в частичке света, в солнечном камешке, который она ласково поглаживала пальцами. То, единственное чудо, что волшебной нитью удерживало прошлое, не давало захлебнуться в чёрном ничто, засасывающим разум. Спасательный круг. Луя улыбнулась, вяло, бледно.

Эта её улыбочка вконец взбесила Виктора. Он тут же подскочил к ней и, заметив, куда устремлено всё её внимание, с размаху выбил янтарь из девичьих рук. Улыбка тут же скисла, глаза, в которых жила вишнёвая искорка – померкла. Но Виктору не стало легче, так гадко он никогда себя не чувствовал. Подонок, нашёл с кем тягаться! С девушкой. С той, кто ему…

– А, э-э, Вик, – Эрик Горденов напрягся и сделал предупредительный шаг в их сторону.

Виктор чертыхнулся и отошёл прочь, стыдясь смотреть ей в лицо. Но Луция или как её там не реагировала. Она сидела, плечи опущены, руки повисли, утратив драгоценность – безвольная кукла, сломанная марионетка, ни дать ни взять.

– Как жучок в смоле, – её голос, казалось, тоже надломился.

Первой, как ни странно, очнулась Юна, она подобрала золотистый камешек. Приглядевшись хорошенько, она разглядела в его прозрачной толще крохотную букашку – невольного пленника капли древней смолы и, подойдя к отрешённой девушке, осторожно, с особенным тактом, с каким, наверное, врач общается с особо больным пациентом, взяла упавшую ладонь Луки и мягко вложила утрату на ладонь. Пальцы тут же сомкнулись над сокровищем.

– Откуда он у тебя? Это же янтарь? Верно? – заговорила с ней Юна.

Матфей поразился той заботе, что таилась за тревожным взглядом подруги: сама едва не погибла по вине предательницы, но точно всё решила стереть из памяти или запрятать неприятное воспоминание куда-то очень далеко. Но стоит ли проявлять благородство, когда загонщик тебя подталкивает к пропасти?

– Да, это янтарь, – нервозно, выплёвывая из себя слова, отозвалась Луция. Речь ей далась с натугой, как если бы она задыхалась. – Подарок.

– Наверное, от очень дорогого и значимого тебе человека, – решила проверить догадку Юна.

– Это амулет и талисман. Она так сказала, – Луя продолжала, игнорируя слова собеседницы. Взгляд снова замерцал живыми искрами, прирос к кусочку солнца в ладони. – Она была так прекрасна, но ушла…

Эрик молча покрутил пальцем у виска, ему всё ясно: девчонка тронулась умишком и теперь заговаривается. Виктор отвернулся, и скрестил руки на груди так крепко, что кости заныли. Матфей же, впрочем, как и Юна, внимательно цеплялся за каждое выпархивающее изо рта Луки слово – она не спятила, она впервые раскрывалась там, где всю жизнь строилась стена.

– Кто она? Кто тебе подарил его? – вымолвила Юна, чуть дыша, опасаясь оборвать нить тоньше паучьей.

– У неё глаза были такие… как мои, – голос Луки вздрогнул, как испуганная птаха. – Я посчитала, что она, что она…

Тут её спокойствию настал конец, тело затряслось и зашлось в судорожных спазмах, изо рта вылетел стон боли, копившейся с самого детства, но глаза отказывались проливать слёзы, оплакивая разочарование.

– Нет, конечно, она ею не была! – с горечью и лютостью изрыгнула она приговор, который давно таился на дне её разрушенных надежд. – Если бы была, то не ушла бы, позвала с собою.

Теперь не по себе стало и Эрику, до него, наконец, дошёл смысл, он сочувственно посмотрел на трясущиеся руки, одна стискивала янтарь так, будто желала выдавить из него тот день, что стал точкой невозврата для маленькой Лукерьи Баранки.

Юна легонько положила ладонь на вздрагивающее от подступившей истерики плечо девушки и едва стиснула пальцами. Это подействовало незамедлительно. Лука перевела взгляд на неё и поймала внимательный и полный участия взор. Остатки гордости улетучились, силы куда-то ушли, покинув Луку, и та расплакалась, как маленькая девочка в свой десятый год жизни, как и было когда-то прежде, словно в другой жизни. Она не изжила ту слабость, та всегда шла подле неё робкой тенью, не отставала и ждала своего часа, и дождалась.

– Как её звали, Луя? – Юна выуживала червя боли на свет, выверено и наверняка.

– Она назвалась, а я взяла её имя, нацепила на себя, как платье, и носила. Думала, так я буду с ней, так она со мной будет.

Конечно, Юна уже догадывалась, ребята, судя по их изумлённым взглядам, более туго соображали.

– Зачем? Зачем же так? – полушёпотом со всхлипом вопрошала рыжеволосая приятельница, но не Юну, а уже саму себя. – Для чего она так, если ушла?

Признание нужно. Болеешь не им, в конце концов, какая разница, как зовут человека, главное, каков он изнутри. Имя – лишь платье, одежда, как упомянула Луция-Лукерья. Но ей самой это важнее всех – открыться изнутри, распахнуть себя для себя самой же. Это больно, это невыносимо больно, но любая боль проходит. И Лука простит ту, кого боготворила, простит и отпустит из сердца, но самое главное, она освободит маленькую девочку, даст ей шанс начать всё заново. А ребята всё поймут и помогут. Дружеский круг не распадётся – в то свято верила Юна, читая взгляды друзей, смущённые, позабывшие гнев и обиды, по крайней мере, отодвинув их на время.

И Лукерья заговорила. Её речь временами то сбивчивая и скупая, как морзянка, то стрелявшая подробностями с такой фонтанирующей словоохотливостью, что рассказчица едва не захлёбывалась от наплыва эмоций, выплёвывая слова вперемешку со слюной, постепенно выстроила цепочку, из которой проявилась жизнь настоящей Луки.

Подкидыш. Ёмкое до горькой глубины слово. Судьба сотворила из маленькой девочки подкидыша, сделав отправной точкой отсчёта её жизни стены мирностанского детского приюта Кронса на берегу Лихого моря. Там же ей дали имя – Лукерья Баранка. Значимых дат в её жизни числилось не так много, так что следующим знаковым событием стала роковая встреча с незнакомкой накануне десятилетия. Именно в тот день Лука поняла, что людьми просто манипулировать и использовать в своих целях: смогла же её оставить родная мать в апрельскую бурю у ворот приюта, воспользовавшись шансом, чтобы избавиться от обузы. Так чем же её дочь хуже? Кстати, та незнакомая женщина назвала ей своё имя, в него-то в дальнейшем и нарядилась Лука, когда стены Кронса больше не душили её мировоззрение.

В шестнадцать сбежав из приюта, девушка на год осела в дальнем городке, где работала в местном клубе официанткой днём, а ночью – куртизанкой. К семнадцати годам Лукерья превосходно владела азами манипулирования и обольщения. Оставаться дольше в той дыре, где она не видела для себя перспектив, Лука считала прожиганием времени, и, не придумав ничего лучшего, отправилась скитаться по разным уголкам света. Особенно много путешествовала она, когда в её жизни появился Маргел – это событие стало значительным в её юной, но уже насыщенной жизни.

С Револьдом её свела судьба через два года после подписания договора с прислужником. Астрогор приметил рыжеволосую девицу в одном из отелей Кошивы, вернее хитрое и виртуозное соблазнение метрдотеля девушкой, совершённое на его глазах, привлекло внимание главаря вурдалаков. В тот же день он сам соблазнил Луцию, с целью заполучить её к себе в качестве агента-шпиона. Угодив в группировку Револьда из любопытства, Лука, как и основное большинство, подпала под очарование верховного босса и как результат – влюбилась в него. Два года её фаворитизм считался беспрекословным. Всё пошатнулось, стоило в их стан затесаться белокурой гордячке родом из снежного Мириса со своим неразлучным волком, и тогда власть куртизанки пошатнулась. А уже в скором времени не она, Луя, как ласково звал её влиятельный любовник, а та выскочка, чей взгляд замораживал изнутри, – делила ложе с Астрогором.

Нет, ни она, ни конкурентка, живя средь вурдалаков, к их «среде» не приобщились, то есть кровь пить не стали. Что тому причиной стало? Возможно, сила воли, отсутствие интереса как такового и некая доля отвращения к кровопусканию. Да и Револьд не давил, уважая этакое своеволие и вычурность любовниц среди прочих. Кто ж знает?

Её последнее задание, которым Лука надеялась исправить положение вещей, было из разряда простых и привычных. Теперь-то она понимала, то было заблуждение в корне, она давно утратила любовь мужчины, если та была когда-нибудь. Ей велели быстро внедриться в компанию Матфея, вызвав симпатию или увлечение всеслуха, а затем привести его в ловушку. Но впервые, на рынке, оценив ребят, неглупая отнюдь Луция прикинула, что лучше и эффективнее – «глубже войти в доверие» и дольше дать Матфею пожить в бегах. Это по её расчетам, в конце концов, должно было сломить его дух, и он сам бы добровольно перешёл на сторону вурдалаков. Ко всему прочему, Матфея выручала она не единожды от обиды на Револьда.

Рассказ незадачливой шпионки закончился, больше Лукерье-Луции говорить своим слушателям было нечего. Да и какой смысл? Она в их глазах – предательница, а, как известно: утративший доверие единожды, теряет его навсегда. Сделать ей они ничего не сделают, а вот вышвырнуть за границу своего товарищества – точно выкинут. И она их, ох, как понимала.

Но её недавние спутники и приятели не спешили выносить вердикт, они, молча, переваривали вывалившуюся и, как оказалось, не такую уж весёлую жизнь рыжеволосой подруги. В сравнении с этакой эпопеей их тихая жизнь в Горницах выглядела просто раем.

Пока они набирались духу, чтобы хоть что-то сказать – всё-таки не каждый день подле тебя оказывается в прямом смысле героиня навороченного романа, – Лукерья отбросила с себя простыню, служившую ей одеялом, и, поднявшись, едва не упала: слабость никуда не делась, и ноги еле держали хозяйку. Анкита и Мира ближе всех находились к девушке и тут же подхватили ту под руки, не дав грохнуться на пол.

– Где он? Я должна попрощаться с ним и похор…, – проговорила Лука упавшим с дрожью голосом и запнулась, поморщившись, – предать земле моего друга.

– Мы позаботились о твоём прислужнике, – заботливым, полным сострадания голосом произнесла Мира. Женщина говорила с ней, как мать с ребёнком, которого необходимо пожалеть и успокоить. – Мальчики настояли, чтобы тело было предано земле, как велят обычаи вашей земли, хотя у нас принято отдавать почивших духу священного огня.

– Где? – В тёмных влажных глазах девушки вспыхнули пронзительные вишнёвые искорки.

– У Щедрого Дома. Туда он доставил тебя и там же испустил последний вздох. Его могилка отмечена и когда ты окрепнешь, мы обязательно тебя сопроводим…

– Нет! Я пойду сейчас же! – Лукерья Баранка оттолкнула хозяйку дома, высвободившись из мягких, но сильных рук. Одного взгляда оказалось достаточно, и Анкита тут же отступила от гостьи, выпустив её. – Одна.

Сделав по направлению к выходу из девичьей спальни, где она обитала пару дней, несколько шагов, Лука едва не упала, ноги стали ватными и совершенно её не слушались. Кто-то крепко её подхватил под локоть, перекинув себе на плечо её руку. Юна. Маленькая, юркая Ласточка.

– Я же сказала, что пойду одна, – упрямо шипела Лука, но смотреть прямо в монгольские глаза девушки, которую с первого взгляда едва ли не презирала, не смела.

– Одна ты туда не дойдёшь, – охолонила её Юна, и не думая бросать начатое. – Мы вместе туда дойдём. И не спорь.

Сил спорить у Луки не осталось, она смирилась и подчинилась низенькой помощнице, одновременно испытывая стыд и злость за свою беспомощность. Парни по-прежнему молчали. Виктор стоял спиной ко всем, его лицо – застывшая маска с плотно сжатыми губами – было устремлено в квадрат окна, за которым полдень переваливал на вторую половину.

Всё в той же одежде – некогда серебристых брюках и зелёной шёлковой блузе, – сильно мятой, в пятнах грязи, а кое-где и в крови, босиком, Луция Бавервильд вышла из дома добродеи, опираясь на хрупкую фигурку Юны. Во дворике им встретились сыновья Миры – Ди́лип и Пра́дип, юноши кивнули в знак приветствия, но девушки прошествовали мимо, словно не заметив их.

Подойдя к Щедрому Дому, шатру, в который переправлялась она с Маргелом не единожды, гордость и выдержка Луки канули в небытие, когда её взгляд наткнулся на крохотный холмик земли, свежая корка которого уже подсохла под палящим солнцем до пыльно-песочного состояния. Поверх лежала причудливая россыпь цветных камней и несколько чёрных перьев, воткнутых по центру. Ошибиться невозможно. Она рухнула подле, как только высвободилась от цепкой поддержки.

Обе руки легли на крохотный песчаный курган – всё, что осталось в память о чёрном какаду. Пальцы рассеяно пробежали, погладили блестящие бока самоцветов и замерли на длинных, иссиня-чёрных перьях. Девушку сотряс мощный спазм в груди.

– Про-сти! Прости ме-ня, Маргел! – завыла она в полный голос, неожиданно окрепший и полный такой горечи, что Юна сжалась подле. – Не так! Не так всё должно было… ты достоин… не этого…

Слова захлебнулись в потоке слёз, и Луция Бавервильд склонилась над могилкой прислужника, дав волю своему горю. Отныне она одна, и ничему не под силу исправить непоправимое. Единственный верный друг мёртв, и она причина его смерти.

Когда Лука смолкла и затихла, Юна помогла ей встать и вернуться назад; та не сопротивлялась и не препиралась, напротив, послушно следуя, точно вместе со слезами из неё ушла гордыня и воля.

Когда они вошли в дом Миры, к ним подошёл Матфей.

– Мы посовещались и решили: дальше оставаться нельзя, вурдалаки здесь объявятся – это вопрос времени. Странно, что они раньше этого не сделали. Праведники тоже не далеки. Мира уже договорилась о переправе для нас. Как стемнеет, стартуем.

– А откуда? Здесь нельзя, – озадаченно спросила Юна, Лукерья молчала, её взгляд так и оставался отрешённым, будто она впала в транс. – И куда?

– Отправка: Щедрый дом, – раздался бравый голос Эрика Горденова. – А вот пункт назначения вы узнаете в шатре. Мы так решили, Мире и её семье ни к чему знать, для их же и нашей безопасности.

Хозяйка кивнула в знак согласия.

– Ты сказал «вы», – произнесла Юна, вопросительно оглядывая всех ребят.

– Да, – подтвердил Эрик, – ты и Луция, то есть, Лукерья. Ну, в общем, мы все вместе покинем Раджастпур.

Тут Луция издала сухой, злобный смешок и впервые взглянула в лица всем присутствующим.

– Серьёзно? После того, что узнали обо мне? Взять с собой шпионку вурдалаков – не самый блестящий план.

– Серьёзнее не бывает, – отрезал холодный и, как послышалось девушке, с ноткой гнева голос Виктора Сухманова и добавил. – Держи друзей близко, а врагов ещё ближе.

– Как бы вам не пожалеть потом, – не испугалась ледяного взгляда Лука.

– У тебя нет иного выбора, Луя, – едва ли не промурлыкал Эрик, чем вызвал у той недоумение во взгляде. – Ты теперь – персона нон грата для своих бывших обожателей и, как и мы, вне закона. И мы предоставляем тебе шанс не пустить свою жалкую жизнь в пустоту, а попробовать с нами задать перцу тем, кто довёл тебя до такого финала.

Она внутренне дрогнула, испуг однажды ею испытанный и забытый в детстве, вновь поднялся на поверхность сознания. Надежда на грани краха.

– И все согласны, чтобы я по-прежнему была с вами?

– Почти, – отозвался Матфей, он, как и Виктор, стоял чуть дальше остальных, скрестив на груди руки. – Но они свыкнутся с положением дел, если ты приложишь усилия. Но, если ты отказываешься, силком тебя никто не потащит.

На подобный расклад она не рассчитывала, даже помыслить не смела. Но как же она сможет смотреть им в глаза, как и прежде, после всего случившегося?

– Что скажешь? – перебил сумбурный поток мыслей Матфей. Юна, похоже, только вздохнула с облегчением, после того, как узнала о намерении в отношении бывшей куртизанки Астрогора.

– Я хочу этот шанс. Сгинуть я могу и позже. Спасибо.

– Оставь свою благодарность при себе, – грубо буркнул Виктор и отвернулся.

– Рад, что благоразумие ещё на твоей стороне, – приободрил голос Эрика. – У нас несколько свободных часов, кто как, а я хочу провести их во дворе. Уж больно там тюльпаны хороши, когда ещё доведётся на такую красу полюбоваться.

***

Уже два дня Револьд Астрогор пребывал в странном состоянии. Его попеременно охватывали беспокойство и одержимость, под влиянием коих он слонялся по особняку, стоявшему на скалистом берегу южной оконечности Орангека, или частенько выскакивал на выцветший серый мрамор низких ступеней подъездной лестницы. Оттуда его взор упирался в крепкие стволы вязов, бессистемно разросшихся по всему периметру двора вокруг дома. Рука не поднималась их спилить, как только вспоминалось желание той, из прошлой жизни, о доме на берегу моря в окружении высоких вязов. Вид неаккуратных, заслонявших небо ветвей тут же вводил Астрогора в ступор и суровую задумчивость. Те немногие подчинённые, которым дозволялось по службе проживать в голубых стенах особняка (да-да, они имели небесный оттенок, как глаза той, что давным-давно грезила о жизни в этих краях), в подобные моменты оцепенения босса предпочитали держаться в сторонке и где-нибудь подальше. Хоть и заслужил почтение он своей братии во всех слоях, уж больно крут и непредсказуем был нрав главаря вурдалаков, справедливого, но порой скорого на расправу.

Одна Зино́вия Ру́ссу не страшилась резких перемен влиятельного любовника, сохраняя присущие ей одной хладнокровие и безразличие к происходящему. Ме́льхом, неразлучный с нею Белый волк, не казался столь хладнокровным подле хозяйки, но подчиняясь её воле, сдерживал нередко подступавший к горлу гневный рык. Вот и под вечер второго дня, как сбежали мальчишка с рыжеволосой куртизанкой, оба союзника находились в Зеркальном Зале, терпя скорые вспышки гнева господина и не менее быстрые смены на угрюмую тягость молчания.

– Так почему же ты не отправил сразу вдогонку за ним людей? – спокойное лицо Зиновии, бледное, молочного оттенка, не выражало упрёка или суровости, но в тоне голоса промелькнул намёк на насмешку. Тонкий, молниеносный, как ветерок после штиля. – Был след, его бы настигли и доставили обратно. Или ты передумал?

Конечно же, нет! Но Зиновия права: что встало между всеслухом и им, Револьдом, что затормозило его действия?

– Ничего подобного, – сухо ответил он, раздражаясь простой и ясной истине.

Вновь и вновь разглядывал он отражение Снежной Принцессы, как сам величал Зиновию, зеркала услужливо размножили облик нынешней фаворитки, предоставив мужчине изучать прекрасную, но ледяную наружность во всех аспектах и под доступными углами. И как обычно Астрогор не удержался от сравнения, ставя на чаши весов любовниц, бывшую и нынешнюю.

Огонь и лёд. Затёртое, примитивное поэтическое сравнение. Луя – он по привычке назвал её уменьшительным именем и тут же поморщился – огненная бунтарка, но когда необходимо – покладистая, шёлковая, любвеобильная гетера, что шла ради него на всё. Теперь-то уж никуда и ни на что не пойдёт.

Зиновия – снежная макушка вулкана. По крайней мере, таковой она ему казалась. Покорная, прохладно-ласковая, предсказуемая в определённых пределах. Разве не таким бывает спящий вулкан? Револьду импонировали холодность и странная отчуждённость любовницы – излишняя пылкость ему ни к чему, особенно, когда он уже так близок к свершению долгожданной мести. Опять же, наверное, всё дело в охоте за чувствами дамы: интерес, как и огонь, необходимо постоянно сохранять, подкармливая его сучьями надежды и обещания. Рыжая того не понимала, хоть прекрасно владела наукой обольщения, она горела страстью и выплёскивала ту на его рубцеватое сердце, словно хотела обуглить до черноты. Беловласка, в чьих глазах лёд не плавился, но губы услужливо, правда, с некоторым вызовом дарили скупые улыбки, остужала его страсть, не гася его целиком: ровно столько, сколько необходимо, чтобы держать на коротком поводке.

И подход, и взгляд у обеих совершенно иной. Зиновии плевать, что и как он творил с людьми и их союзниками, какими средствами не брезговал марать перепачканную до черноты душу. Она не поощряла, но и не вменяла ему в вину. Но кареглазая Луция, иное дело. Та робким шёпотом, иль гневным вскриком билась в его голове, она – только теперь до него дошло – боролась за его душу, тщетно силясь очистить своими белыми пальчиками толстенный слой копоти. И тем злила его, бесила до белого каления, до слёз, которые он оставил снам. Именно слёз он не мог простить.