скачать книгу бесплатно
– Тридцать пятый на тридцать минут дольше воздушного.
– Ничего. Всё лучше, чем болтаться между домами. Успеваю. Прими управление.
– Управление принял.
Аэромобиль едва заметно вздрогнул и начал выруливать из подземной парковки.
– Что-нибудь хотите? Еда? Напитки? Новости? Музыку? Погово…
– Ничего, отстань.
– Приятной поездки!
Машина уже мчалась по закрытой автомагистрали тридцать пятого маршрута. Я посмотрел в окно. Где-то метрах в ста плескался лазурный безмятежный океан. Мимо проносились пальмы, набережная с гуляющими, белая полоска пляжа, расцвеченная зонтами-дозаторами, под которыми загорали обнажённые тела.
– Что за фон настроен в окнах? Ты сбрендил? Откуда такая романтика?
– Ваша жена так захотела. Вчера она ездила по магазинам. Доступ ей открыт со дня приобретения аэромобиля. Доступ закрыть?
– Нет, конечно. А что с её машиной? Запроси данные с борта.
Пару минут автопилот молчал, мигая зелёным глазком связи.
– Всё в порядке. Профилактика. К 21:00 машина будет на парковке, – наконец услышал я ответ.
– Ясно. Хорошо. Но фон смени на нормальный.
– Хотите видеть Элизиум?
– Ну, не в зелёную же стену пялиться!
– Задание не понял, повторите, пожалуйста.
Я вздохнул и постарался взять себя в руки. Чего срываться на автопилоте? Глупо. Надо успокоиться, а то и ребятам на работе испорчу настроение. А у нас сегодня праздник.
– Убери из обзора зелёное ограждение трассы, открой панораму города.
Зелёная стена автомагистрали растаяла, и я увидел Элизиум. Начало июня, а Элизиум всё ещё в цвету, как в мае. После того, как люди узнали об открытии Глеба Лунна, новый вид фито-энергии растений постепенно осваивался ими, и Элизиум превращался из огромного мегаполиса стекла и металла в безбрежный сад. Город прекратил рост вверх, и устремился вширь, охватывая всё большую территорию. Зелёная волна, а скорее огромный девятый вал вспенивался бело-розовым кружевом цветущих растений, набегая на многоэтажки, бился о металл и стекло небоскрёбов центра и отступал, дробясь на всё меньшие и меньшие валы-дома. Их сменяли лёгкие волны изумрудных малоэтажных зданий, которыми спокойно и безбрежно разливался город до самого горизонта. И только пятна островов: возделанные поля многочисленных ферм, голубых озёр, окружённых естественным лесом да широкие ленты рек, убегающих вдаль, нарушали рукотворный симбиоз мегаполиса и природы.
Ещё учась в Университете Наукограда на астрофизическом факультете, я любил летать на маленьком школьном аэромобиле над этим живым, едва колышущимся зелёным городом-океаном. Я чувствовал его мощь, сдерживаемую чёткой геометрией мысли, угадываемой в ровных тёмно-зелёных линиях трасс и более светлых, почти изумрудных нитях разбегающихся от них дорог – контурах гармонии, соединившей природу и творчество.
Человек вернулся к почти уничтоженной им природе, восстанавливая её, сливаясь с нею, оставив обнажённо-искусственным лишь центр Элизиума, сверкавший сейчас под жарким июньским солнцем гранями кристаллов-зданий всевозможных форм и размеров. И выше всего сияющей иглой выстреливала в молодое весёлое небо Башня Мира (Башня Хранителей, как называли её старожилы, хотя уже пятьдесят лет прошло с тех пор, как на Земле закончилась их власть).
Я мчался к центру Элизиума, в Наукоград, в свою обсерваторию, где уже четвёртый год возглавлял лабораторию астрофизиков. Передав управление автоматике, скользил рассеянным взглядом по стенам домов, скверам с уже гуляющими в этот ранний час родителями с детьми. А может быть это роботы-няньки неспешно катили коляски со спящими малышами.
Я отвернулся от окна и закрыл глаза. Одна фраза не давала мне покоя, всё крутилась и крутилась в голове: " Ну, почему же… Хочу. Я же знаю, как это важно для тебя. Я же знаю, как это важно для тебя. Я же знаю, как это важно для тебя".
Я тряхнул головой. «Вот привязалась»! Тревога змейкой шевельнулась в сердце: «Получается мы с Фёкой совершенно разные. И желания у нас разные. Как у чужих. Для каждого ценно и важно что-то своё. И только из благосклонности и физической привлекательности терпим желания другого, пока они, эти желания, не столкнуться в противоречии. Как же так случилось? Я был абсолютное уверен, что мы с Фёкой как одно, и душой, и телом. И что? Выходит только телом? Как просто она сказала: – Я же знаю, как для ТЕБЯ это важно. А для неё, значит, неважно? Бред какой-то, – я потёр ладонью лоб. – А для меня важно? – Я задумался. Мне вспомнился отец. Я всегда вспоминал о нём, когда был чем-то встревожен или не знал, как поступить. Мысленно советовался с ним.
***
Отец… За день до моего семнадцатого дня рождения он, отключив автопилот и защиту аэромобиля, на всей скорости врезался в бетонную стену. Ему было только сорок пять. Говорили, что произошёл несчастный случай из-за сбоя авто-компьютера, и отец не смог справиться с управлением, потому что был пьян. Но я не верил этому. Сбои, конечно, редко, но бывали, но дверца машина никогда не откроется, если водитель пьян. Никогда.
Я знал, что случилось на самом деле. Я точно знал, что отец сам ушёл из жизни. Он уже давно умер, ещё тогда, когда мама, едва я родился, ушла от нас.
«Она тоже не хотела ребёнка. Не хотела, чтобы я родился, – мелькнуло в голове. – Отец настоял».
Он столько раз повторял, что не жалеет, что я наконец почувствовал, как же он жалеет, когда отец тяжёлой рукой гладил меня по голове и смотрел потухшими глазами. Нет, он любил меня, но любил по-своему. Очень жалел, а иногда ненавидел, так ненавидел, что желваки ходили по его скулам. Он говорил, что я очень похож на маму. Особенно глазами, которые обычно ледяные прозрачно-синие вдруг загорались синими искрами, если что-то сильно её волновало. Такие глаза были и у меня. И потому, когда я особенно шалил и баловался, отец не злился, а глаза его теплели. Он был добрым отцом, но очень слабым человеком. Любил ли я его? Не знаю. Когда был маленьким, должно быть любил, как все дети, считал своего папу самым лучшим на свете, прислушивался и подражал ему.
Помню, отец любил чеканку, и все стены в нашей квартире были увешаны портретами мамы. Я любил следить, как самозабвенно он постукивает молоточком по медной дощечке, и тянулся что-то сделать сам. Как сейчас вижу, отец отдаёт мне молоточек и показывает тонкие линии, по которым нужно пройтись, и я, сосредоточенно сопя, осторожно тюкаю молоточком, а он, улыбаясь, смотрит на меня, изредка пригубливая флягу, которую всегда носил на поясе, и гладя меня по голове. Потом какое-то неуклюжее движение, и глаз у мамы растекается, а отец в бешенстве выхватывает у меня из рук инструмент. Как безумный трясёт за плечи. Мне так страшно, что я сжимаюсь в комок, и он, видя это, тут же берет себя в руки. Толкует мне, что я обидел маму и чуть не выколол ей глаз. Я рыдаю, а он поднимает меня, прижимает к себе и целует. Я потихоньку успокаиваюсь, мир восстановлен, но отец больше не подпускает меня к почти готовой чеканке, а просто даёт пустой лист и позволяет самому что-нибудь сделать. Но я не делаю. Мне не нравится выбивать на пустом листе животных или людей. Мне нравятся только портреты мамы. Но я не умею портрет. Я не помню её совсем, а отец никогда о ней не рассказывал, только про глаза… Но мне хотелось большего, хотелось знать о ней всё и самое главное, где она и почему её нет с нами. На мои настойчивые вопросы отец просто отмахивался, а когда я сильно доставал его, говорил, что мама не хочет нас знать, и нас тоже не должно заботить, где она и что с ней. Но я не верил, что мама забыла нас. Наверное, случилась какая-то ужасная тайна, которая не позволила нам быть всем вместе. Уже позднее я понял, как самозабвенно отец любил её, до безумия, которое, в конце концов, и оборвало его жизнь.
Если признаться честно, никогда больше я не встречал такой любви. Я надеялся, что у нас с Фёкой… Но, похоже, у нас было так же, как и у всех. А у всех было по-разному. Даже в моём классе почти половина ребят жили только с матерью или с отцом, а другая половина с несколькими матерями или отцами. Да в принципе, нам, школьникам, было абсолютно всё равно, у кого какая семья и у кого какие родители, мы об этом и не думали. Нас заботил только личный успех и социальный статус.
Но мне было не всё равно. Сколько себя помню, я всегда мечтал, что однажды мама вернётся, и мы будем жить все вместе: мама, папа и я. Как я завидовал своему другу Гришке, у которого были и мама, и папа! Как у меня щемило в груди, когда за Гришкой приходили родители, и он, держа их за руки, шёл между ними, весело подпрыгивая. Ночью я смотрел на медное лицо мамы на стене напротив моей кровати, и мне казалось, что и она смотрит на меня. В лунные ночи тени оживляли её лицо, и мама мне улыбалась, а я счастливый засыпал, и во сне шёл между отцом и мамой, держа их за руки и весело подпрыгивая.
Но так было в начальной школе, потом прошло, вернее, спряталось куда-то глубоко в подсознание. В средних и особенно в старших классах, когда мы, ученики, стали изучать анатомию человека и безопасный секс, когда я почувствовал осознанное влечение к другому человеку, моя жажда семьи, семьи древне-стандартной, как её называли в учебниках, переросла в неприятие однополых отношений. Но это было недопустимо, и чтобы успешно переходить по образовательным ступеням, я тщательно скрывал свои чувства, но уже тогда, приглядываясь к девчонке, я думал о ней, как возможной жене и матери нашего будущего ребёнка.
Чем сильнее меня влекло к женщинам, тем лучше я понимал отца. Понимал и жалел. Я увидел, что он спивается от того, что не мог забыть и простить мать, и чем старше и самостоятельнее становился я, тем меньше интереса к жизни оставалось у него. Не знаю, что я тогда больше чувствовал к отцу жалость или злость. Слабый человек, который зациклился на своём чувстве и не реализовал себя, хотя было столько возможностей! Вот кем был для меня отец. Моя жалость боролась с пренебрежением и в тот самый день за два дня до несчастья …
Тогда я пришёл из школы в отличном расположении духа: был сдан последний экзамен на выпускную школьную ступень, впереди лето, и наш класс через неделю должен был на целый месяц уехать отдыхать на море.
В прихожей, как обычно бросил Полу – нашему роботу-помощнику – уличную одежду и обувь и пошёл к себе. Пол принялся раскладывать вещи в шкаф, сообщив, что обед будет готов через пятнадцать минут.
Моя комната находилась в конце длинного коридора, из которого, помимо моей, вели двери в кабинет отца, в его спальню и в гостиную. Проходя мимо гостиной, я услышал голоса: мужской и женский. У нас почти никогда не бывали гости, отец их терпеть не мог, а мне больше нравилось самому ходить к друзьям. Я удивился и толкнул дверь. Напротив отца в глубоком трансиде, откинувшись на его спинку, сидела женщина. Я плохо разглядел её лицо, она сидела спиной к окну и солнце, клонившееся к закату, освещало её силуэт тёплым светом. Меня поразили её волосы – огромная копна светлых пушистых волос золотым ореолом окружала голову.
Когда я вошёл, они замолчали и посмотрели на меня.
– Здравствуйте.
– Здравствуй, здравствуй, – глубоким грудным голосом откликнулась женщина.
Я оробел. Отец встал и шагнул ко мне, будто хотел защитить. Женщина засмеялась.
– Ты что боишься меня? – спросила она – Подойди, не бойся, ты уже взрослый мальчик!
Я подошёл. Холодные прозрачные синие глаза её с лёгкой усмешкой оценивающе смотрели на меня. Рассмотрев с головы до ног, она чему-то своему кивнула, будто подтверждая какую-то мысль и сказала:
– Ну, давай знакомится, я – твоя биологическая мать – Полина, – и протянула руку.
Я стоял и смотрел на неё во все глаза, как истукан, не шевелясь. Она недовольно поджала ярко накрашенные морковного цвета губы, опустила руку и взглянула на отца:
– Воспитанием мальчик не блещет. Почему ты вообще не отдал его? Мог бы сделать карьеру, а то так и остался на нижней ступени пятого уровня.
– Нам хватает, – мрачно ответил отец.
Она фыркнула и отвернулась. Отец подошёл и обнял меня за плечи:
– Иди в свою комнату, нам с Полиной надо поговорить, – и слегка подтолкнул меня к двери.
– Подожди! Подойди поближе! – мама поднялась.
Я взглянул на отца, тот кивнул, и я приблизился к ней.
Она что-то набрала на своём браслете и протянула руку:
– Приложи свой, синхронизируй.
Я поднёс свой браслет к её. Через несколько секунд она села и сказала:
– У тебя теперь есть мои координаты, если что понадобиться, соединись со мной. По пустякам не беспокой, – капризно скривив рот, добавила она. – Только в серьёзных случаях. Понял?
Я кивнул.
– Хорошо. Теперь ступай!
Я вышел. Как я добрался до своей комнаты, я не помню. Помню, что рухнул на трансид и, закрыв глаза, слушал, как сердце бешено колотится в груди.
«Зачем она явилась? Может, хочет меня забрать к себе? А как же отец? Что ей надо? А может она хочет вернуться? – мысли метались в голове. Я вспомнил помолодевшее лицо отца, его горевший взгляд и упрямо сжатые губы, – нет, не за этим она пришла».
Не помню, сколько времени я просидел так, смотря в потолок и прислушиваясь к каждому шороху. Звук хлопнувшей входной двери подбросил меня с места, я кинулся к отцу. Он был там же. Стоял у окна за трансидом, в котором совсем недавно сидела она. Сердце моё болезненно сжалось, таким поникшим и сгорбленным я никогда его не видел. И всё же я спросил:
– Куда ты мог отдать меня? Ей? Она хотела, чтобы я жил с ней?
Отец молчал. Казалось, целую вечность он молчал. Потом ладонью провёл по лицу, словно стирая с него что-то, и обернулся:
– На государственное обеспечение.
Я вздрогнул, как от удара.
– Иди к себе, – поморщился отец, словно от боли, – я хочу побыть один.
Ночью мне снился сон моего детства. Мне снилось, что я совсем ещё маленький иду между отцом и мамой, держась за их руки. У мамы золотые волосы и синие ласковые глаза, а отец совсем молодой и ещё не седой, весело смеётся.
Утром я никак не хотел просыпаться, цепляясь за это редкое чувство счастья. Таким я и запомнил его, это счастье – смеющийся мужчина, женщина с ласковыми глазами и ребёнок весело подпрыгивающий, держась за их руки.
Через два дня отца не стало, а я удалил координаты матери, навсегда вычеркнув её из своей жизни, и я переехал в студенческое общежитие.
***
И вот теперь моя Фёка беременная! У нас будет ребёнок. Совсем скоро наяву я почувствую то счастье, которое снилось мне в детстве, которое навсегда поселилось в моей душе несбыточной мечтой. Несбыточной.... После гибели отца я не верил, что такое возможно со мной. И только после первой близости я поверил и рассказал о своей мечте моей любимой. И я не ошибся, увидев, как радостно откликнулась Фёка. И что теперь?
«Фёка не хочет ребёнка? Глупость какая! Я же знаю мою Фёку!, – я потянулся, – это Клео сбивает её с толку. Надо выгнать эту дуру. Думаю уж теперь жена не будет против».
Я посмотрел в окно. Молодой июнь улыбался жарким солнцем, заставляя щурясь, улыбаться всех в ответ. Хорошо! Не прошло и полчаса, как город за окном переменился. Лето – самое легкомысленное время года даже в городе. Сейчас оно весело порхало за окном разноцветными лёгкими платьями, озорно взлетающими при порывах ветерка; жужжало роботами – косильщиками газонов, похожими на трудяг-жуков, которые, ошалев от зноя, сновали туда-сюда между зданиями; шелестело ещё молодыми зелёными листьями деревьев и благоухало цветами, высаженными вдоль автострады.
Аэромобиль резко свернул к воротам Наукограда, мигнул номерами у опознавательного знака, и ажурная чугунная решётка поползла вверх, пропуская нас. Машина медленно проехала по аллее вековых лип, остановилась у седьмого подъезда здания обсерватории.
Глава 3. Предательство
Двери лифта открылись, и я вышел в светлый коридор тридцатого этажа, где в самом его конце за стеклянными дверями находилась лаборатория астрофизиков. Десять утра. Тихо и буднично, как будто и не было конференции, где я выступал с докладом о результатах последних лет работы, и каких результатах! Теперь всё должно быть по-другому. Я уверен. Ещё не знал как, но по-другому, об этом свидетельствовали восторженные отклики именитых учёных на мой доклад.
«Я, конечно, как скромный человек, не буду претендовать вот так сразу на создание раздела науки под моим именем и руководством, – усмехнулся я про себя, – но значительное расширение лаборатории, думаю, можно ожидать. Конечно, ребята большие молодцы, но для такого грандиозного проекта, в который грозила вылиться наша работа, совершенно недостаточно трёх человек. И, наконец, на заказ специального оборудования – энерго-сканеро-спектрометра, я смогу уже рассчитывать! Сколько можно кустарщиной заниматься. Наш прибор худо-бедно справился с экспериментом, но для серьёзной исследовательской работы он совершенно не годится».
С такими радужными мыслями я подошёл к лаборатории. Сканер приветливо скользнул по лицу голубой лучом, и дверь открылась. Я переступил через порог и остолбенел от рёва множества людей, в радостном приветствии взметнувших к небу руки. От грома оваций, криков: «Ура-а-а-!! Да здравствует!! Слава-а-а!!», от слепящего огромного ярко-оранжевого солнца, которое покоило на своих лучах всю эту многотысячную ликующую толпу, я совершенно оглох и ослеп. А когда пришёл в себя, то увидел Альбину с огромным букетом пёстрых цветов и Георгия рядом с нею.
– Ну, ребят, вы даёте! – вымолвил я, переводя дыхание. – Предупреждать надо.
Альбина – наша незаменимая помощница-аспирантка, назначенная в лабораторию стажёром – бросилась ко мне, сунула в руки букет и повисла на шее. Я осторожно отодрал её от себя. Маленькая, пухленькая, она поглядывала на меня снизу вверх так неожиданно для неё подобострастно, так умильно прижала руки к груди, что я смутился и вдруг поцеловал её в голову, в русые кудряшки, отчего она рассмеялась:
– Мы вчера смотрели, болели за тебя.
– Спасибо, – я улыбнулся.
Следом за ней подошёл Георгий – мой напарник, астрофизик – обнял меня и похлопал по спине:
– Ну что, дорогой? Нас можно поздравить? – Георгий отодвинулся от меня, радостно потёр руки.
Этот усатый черноглазый брюнет, худой и высокий, как жердь, с замечательным попугайским носом, который крючком нависал над верхней губой постоянно улыбающегося большого рта, был некрасив, но столь обаятелен и так предан работе, что Альбина всегда восторженно смотрела на него, совсем не замечая такого красавчика, как я.
– А мы всё думали, как поздравить с таким триумфом? – подхватила Альбина.
– Да! Настоящий триумф, – добавил Георгий. – Мы с Альбинкой знали, что будет успех, но чтоб такой. Правда, красавица? – Георгий приобнял Альбину за плечи.
– Правда, правда, – тараторила девушка, – после трансляции в лаборатории телефон оборвали с поздравлениями. Даже шеф заходил. Интересовался, как у нас дела и когда ты будешь. Представляешь? Сам тоже поздравил! Это точно к повышению! – радостно смеялась она.
– Спасибо, ребят! Альбин, да выключи ты этот фон, с ума от него сойдёшь, – смеясь, я пожимал им руки. – Поздравляю вас! Это реальная наша победа, я тоже думаю, грядут перемены, не зря шеф заходил.
Альбина подошла к панели рядом с огромным во всю стену окном и задумалась у климатизатора.
– Что настроить-то? – спросила она.
Георгий посмотрел на меня. Я пожал плечами.
– Ну, сестрёнка, давай что-нибудь на свой вкус.
Альбина на пару секунд задумалась и, улыбнувшись ямочками на круглых щеках, быстро защёлкала по климатизатору. Стены лаборатории растворились. На мгновенье столы лаборатории и наше единственное ценное оборудование – аппарат, регистрирующий параметры энергий, которые мы изучали (уникальный прибор, наша совместная с Георгием разработка, как говорила Альбина, только моя талантливая голова и золотые руки Георгия могли сотворить подобное чудо) – слово зависли в воздухе. А еще через мгновенье мы очутились в цветущем вишнёвом саду. Мягкий солнечный свет падал на всё вокруг ажурной шалью сквозь белоснежные гроздья цветов и нежную зелень молодой листвы. Где-то тихо пел соловей, а воздух был таким прозрачно-свежим, что им было не надышаться. Тишина после безумства, которое длилось несколько минут назад, бальзамом растеклась по душе.
– Хорошо, – довольно кивнул я.
– Это надо отметить! Олег, Георгий идите скорее. Садитесь!
Она устроилась на низком диванчике за небольшим сервировочным столиком, в центре которого стояла широкая ваза, наполненная виноградом, бананами и яблоками. Справа и слева от вазы – две пиалы: одна доверху наполнена грецкими орехами, другая – фисташками. Рядом щипцы для орехов. Остальное место занимали тарелочки, ощетинившиеся шпажками, с наколотым на них сыром, оливками и манго. Всё это великолепие теснилось вокруг узкого хрустального графинчика в форме обнажённой фигурки девушки, внутри которого искрилась янтарная жидкость. Рядом со столиком расположился шкафчик-меню, на котором устроился белоснежный кофейник и низкий пузатый молочник для Альбины. Мы с Георгием любили чёрный кофе.
Я сел напротив Альбины на трансид:
– Да! Уверен, нас всех ждёт повышение и финансирование на дальнейшее исследование. Так что, не расслабляемся!
– Ну, отметить-то надо, шеф? – Георгий протиснулся на низкий диванчик и сел рядом с Альбиной.
