скачать книгу бесплатно
Он съедал утку целиком, потом вытирал два пальца на каждой руке, промакивал салфеткой губы, и все! И ни капли жира или кусочка на скатерти. Ничего. Только чистые косточки на тарелке! Как он ухитрялся это делать, не понимаю до сих пор!
Во время войны в блокадном Ленинграде он поздно вечером возвращался домой с работы.
Какой-то невзрачно одетый прохожий спросил у него, который час.
Он не глядя ответил и пошел было дальше, но схватившись за карман, понял, что часов нет.
В два прыжка догнал человека, сцапал за грудки и грозно рявкнул: «Часы!»
Тот беззвучно отдал и сгинул во тьме.
Александр Александрович пришел домой и жене своей, которую звали Александра Александровна, задыхаясь от гнева, поведал о происшествии со словами:
– Ты только подумай, Шурочка, какие сволочи! Люди кровь свою проливают, помирают от голода, а эти сволочи грабят на улице! Своих, ты подумай, своих грабят! Какая гадость!
Александра Александровна тихо сползла в кресло и, бледнея, прошептала:
– Что ты наделал, Саша? Ты ограбил человека, твои часы дома!
И много лет потом они подавали объявления в газеты, но никто не пришел. Часы эти так и лежали у них всегда на тумбочке при входе.
Война болела у отца всю жизнь до самого конца. Он не выносил анекдоты про войну и совершенно не мог смотреть на эту тему фильмы.
Как только по телевизору шли «Отец солдата» или «Судьба человека», он начинал курить папиросы одну за одной, и у него начинали трястись плечи. Мать тут же бросалась к нему, обнимала и начинала шептать: «Аркадий, Аркадий…» И так они вдвоем и досматривали фильм. Телевизор отец выключать не давал.
В пятьдесят третьем отца выперли из армии, не почему-нибудь, а потому что, как сказал ему тыловой боров в военкомате, «в русской армии развелось слишком много Якубовичей!».
Отец надел ему стул на голову, отсидел трое суток в милиции, откуда его, слава богу, удалось вытащить.
Еще раз он чуть не загремел туда, когда они с матерью пришли в ателье перелицовывать древнюю шубу, которую мать называла «мое китиковое манто».
– Гражданка! – сказал старый закройщик матери. – Я с вас смеюсь! У вас же слабая мездра!
– Что?! – взревел отец, хватая его за грудки. – Что ты сказал о моей жене?! Повтори! У кого слабая мездра?! У моей жены?! Повтори, что ты сказал?!
Мать его еле оттащила, отпоила водой закройщика, и они успели удрать до прихода милиции.
И потом много лет дед издевался над отцом, говоря по любому поводу: «Конечно, мы тебе отдали здоровую, а ты ее до чего довел? Теперь у нее уже и мездра слабая, и вообще…»
Другая моя бабушка, Полина Савельевна, папина мама, была совершеннейший божий одуванчик с железным характером! Замуж она вышла в 1912-м. Через год родила сына, стало быть, моего отца, еще через год второго моего деда тоже призвали. Его отец, то есть, значит, мой прадед, Филипп, был главным врачом на санитарном поезде. И чтобы невестка с внуком не померли от голода, взял ее с собой.
Бабушка, нужно отдать ей должное, была, что называется, «горный ручей»! Она все время говорила. Все время. Он начинала говорить, когда просыпалась, и говорила, пока не засыпала! Впрочем, по-моему, во сне она говорила тоже!
Дед терпел, видимо, долго. И, наконец, поняв, что она не заткнется никогда, чтобы не задушить своими руками мать собственного внука, «выслал» ее на кухню помогать кашеварить!
Вот же опять какое совпадение! За главного там был один из бывших поваров в доме князей Юсуповых, который научил бабушку готовить потрясающе!
Я писал об этом в рассказе «С пылу с жару» в первой моей книжке.
Через много лет бабушка, уже будучи начальником аптеки Центральной клиники МПС, поселилась в доме на Нижней улице.
Именно так – не заведующая, а начальник аптеки ЦКБ МПС! МПС в ту пору была организация полувоенная, бабушка, как все, ходила в черной форме с узкими зелеными погонами, и аптека, которой она командовала, была очень большим подразделением одной из самых крупных клиник Москвы!
Жила она в 15-метровой комнате трехкомнатной коммунальной квартиры.
Две другие комнаты занимала семья железнодорожного генерала, звали которого Иван Терентьевич. Фамилию не помню. Был он жуткий солдафон, и жить с ним в одной квартире было нелегко.
Собственно, из двух комнат семья его занимала одну. Он с женой, тихой и милой женщиной, и взрослой дочерью жил в одной комнате, а другую занимало все, что он смог вывезти в 1946-м из Германии. Там друг на друге стояли два рояля, и все остальное пространство занимали тюки, свертки и коробки.
Еще у него была немецкая овчарка Аза, которую он тоже привез оттуда. Это была приземистая невысокая сука, которая взята была из своры собак, охранявших какой-то лагерь военнопленных.
Аза боялась и ненавидела своего хозяина и обожала моего отца.
По воскресеньям, традиционно, мы приезжали к бабушке на обед, при воспоминании о котором у меня до сих пор текут слюнки!
После обеда, пока мать с бабушкой убирали со стола, мыли посуду и вообще занимались домашними делами, отец ложился отдыхать на диван.
И тут в комнату тихо, прижав уши и хвост, входила Аза. Несколько минут стояла, потом тихонько подходила к дивану, где лежал отец, клала голову и замирала. Потом тихо-тихо рядом с головой клала одну лапу… потом немного погодя вторую… Потом не впрыгивала, а вползала на диван, ложилась рядом с отцом и прямо по-человечьи облегченно вздыхала.
Однажды, когда никого не было дома, в квартиру влез вор.
Аза, когда услышала, что чужой вскрывает дверь, не залаяла, как какая-нибудь беспородная дворняга, а тихо ушла в ванную и замерла там.
Этот человек раскинул простыню, сложил туда что нашел, свернул в узел и, взвалив на плечи, шмыгну к выходу.
А там молча сидела Аза.
Когда приехали милиция и «скорая», квартира была залита кровью. На полу корчился человек с перекушенной рукой, а над ним, вцепившись ему в горло, застыла Аза. Как обычно без звука.
Первые два класса я учился в знаменитой на Москве 330-й школе. Порядки там были, по сегодняшним временам, просто фантастические!
Каждое утро весь преподавательский состав во главе с директором Мостовым выстраивался на широкой лестнице перед входом в школу, приветствуя учеников. С первого класса все учителя обращались к нам только на «вы».
– Леонид! – говорила мне учительница, глядя на мое заляпанное лицо. – Зачем вы дунули в чернильницу-непроливайку?
Откуда ей было знать, что это я на спор решил доказать, что чернильница не только непроливайка, но даже и невыдувайка! Я ошибся. Она была очень даже выдувайка.
Вообще, следует сказать, везенье и невезенье бог поселил во мне в пропорции один к трем. Мне почти всегда везло по-крупному и просто катастрофически не везло в мелочах.
А так все было замечательно! И школа, и дом, и двор, да и вся жизнь вообще была замечательная!
В нашем дворе я всегда был Чапаевым, потому что у всех были самодельные деревянные пистолеты, а у меня был хромированный расширитель из маминого инструментария!
Двор наш, кстати, как, наверное, и все дворы в тогдашней Москве, был, мягко говоря, не совсем интеллигентский. Выяснения отношений, драки были вполне привычным, едва ли не ежедневным делом. Однако правила соблюдались неукоснительно! «До первой крови», «Лежачего не бить» и все такое – это не нарушалось никогда! Равно как и экстерриториальность двора, которую плечом к плечу мы отстаивали много раз.
И чтобы покататься на катке на Чистых прудах, надо было сначала договариваться с местными. В договор, собственно, входило несколько простых пунктов: не задираться, не приставать к местным девчонкам, не лезть без очереди за коньками и не втюхивать лишние билетики перед входом в кинотеатр «Колизей».
С третьего класса нас перевели в 336-ю школу, и мы стали учиться с девочками.
До седьмого класса ничего особенного не происходило. Так, мелочи.
Однажды мы затащили на крышу школы арбуз, и он у нас выскользнул и грохнулся вниз. А там завхоз как раз орал на кого-то. По лысой башке его арбуз, слава богу, не попал, но грохнулся прямо у его ног. Завхоза, всего в корках и семечках, увезли с сердечным приступом, а мы отправились к директору. Скандал был страшный. Отца вызвали в районо по поводу моего исключения из школы, но ему как-то удалось замять дело.
Второй раз дело чуть не дошло до милиции. Как известно, в ту пору главным делом пионеров кроме учебы и пионерских собраний был сбор макулатуры и металлолома.
В назначенное воскресенье все как угорелые метались по свалкам, подворотням, подъездам и квартирам и тащили все, что могли, во двор школы.
В понедельник на утренней линейке объявлялся победитель!
Наш седьмой «А» был победителем всегда, пока нас не зацапали.
Дело в том, что рядом с Курским вокзалом были ремонтные мастерские, в которых кроме охраны в виде тетки с пустой кобурой было все для завоевания первого места! У мастерских был свой план по металлолому, который в виде железного хлама аккуратно складировался в углу депо. Чего только там не было. И, справедливо полагая, что мы делаем одно общее государственное дело, мы потихоньку воровали оттуда, что могли, через дыру в стене и волокли к себе в школу. И все было неплохо, пока однажды, когда тетка с кобурой куда-то отлучилась, мы не утащили новенькую колесную пару вместе с тележкой. Мы ее перли, обливаясь потом, через улицу Чкалова, потом по нашему переулку до самой школы. Как мы ее дотащили, не знаю до сих пор, все-таки почти полторы тонны, но дотащили. Отмечали нас, правда, опять в кабинете директора школы в присутствии охраны депо, родителей и участкового милиционера.
Меж тем учителя у нас были замечательные. И учили нас превосходно, приучая не зубрить механически, а думать. И учиться мы не то что любили, но нам это нравилось, потому что школа была едва ли не вторым домом. Половина кружков и секций были в школе. И с первого класса по выходным, получив по 15 копеек на карманные расходы, мы всем классом во главе с учителями ходили в театр, или в музей, или в кино. И не было у нас никого, кто бы не ходил в какую-нибудь секцию или кружок. Ни одного не было. Я ходил в секции конькобежного спорта и бокса в Институт физкультуры. Плюс в радиокружок, на шахматы и в театральную студию на Покровке, где и сейчас стоит знаменитый «Дом-комод».
И учились мы, несмотря на безалаберное веселье, хорошо! Может быть, потому, что учили нас правильно, что ли.
Ну, к примеру, учительница наша по русскому языку и литературе Римма Николаевна Успенская неделю вместе с нами по ночам ездила на подмосковные станции колоть лед на платформах, чтобы заработать денег и поехать в Ясную Поляну, где и начать знакомить нас с романом «Война и мир»! Наверное, поэтому до сей поры стоит у меня в книжном шкафу полное собрание сочинений Льва Николаевича, и я нет-нет да и начну перечитывать оттуда что-нибудь.
И физика нам нравилась, и математика. И рисовать мы учились не в классе, а в Пушкинском музее.
И что такое ЕГЭ мы, слава богу, знать не знали, потому все без исключения легко поступали потом в институты.
В седьмом классе случились три знаковых для меня события.
Во-первых, я впервые вышел на театральную сцену. Конечно, это была не настоящая сцена, а небольшое возвышение в актовом зале школы, но все равно это была Ее величество сцена!
Ставили «Двенадцатую ночь» Шекспира. Мне досталась роль Шута. Декорации и костюмы, естественно, готовили сами. Сами строгали, сами пилили, сами красили. Родители шили костюмы.
Вот тут случилась история, которую запросто можно отнести к неразгаданным тайнам века!
Костюм Шута, как принято, должен быть яркий и разноцветный. Поэтому мать купила два отреза ткани – синюю в горошек и красную в горошек. Два абсолютно одинаковых по размеру отреза! И они с теткой сели шить.
Я не знаю, как они шили, ответа на этот вопрос как не было, так и нет до сих пор, но из красной ткани были пошиты полкурточки, половина штанов, колпачок с бубенчиками и перчатки.
Синей не хватило даже на курточку.
Причем не осталось даже лоскутка! Ни от той, ни от другой!
Все это мелочи. Успех был грандиозный! Но дело даже не в этом. Наверное, нет, даже наверняка с этого представления я заболел театром!
И тут начинается «во-вторых».
Я записался в Народный театр ЗИЛ. Тоже совершенно случайно. Нет, не в театр случайно, а в театр Завода им. Лихачева.
Я шел с тренировки и увидел объявление о наборе в школу-студию.
И я пошел и записался.
Несмотря на звание «Народный», это уже был театр в полном смысле этого слова. И при нем была школа-студия, где нам преподавали сценическую речь, танец, фехтование и все такое прочее, как в любом театральном училище. Руководил театром Сергей Львович Штейн, в те времена главный режиссер Театра имени Ленинского комсомола! А танец мне преподавала Кира Прошутинская. Кира Александровна, как все ее звали. Кира, с которой мы дружим уж страшно сказать сколько лет!
Что сказать – в этом театре играли Лановой, Земляникин…
Все свободное время я жил в театре! И тогда, и сейчас я люблю запах кулис, я люблю эти маленькие гримерки, я люблю учить роли и я боготворю сцену!
Я пропадаю в придуманной атмосфере настолько, что иной раз просто забываю, кто я есть на самом деле. Профессионалы говорят, что так нельзя. Понимаю, но…
Мои первые роли – в спектаклях «Кондуит и Швамбрания» и «Овод».
Первый выход на сцену прошел без эксцессов, да и роли там не было. Я сидел в классе вместе с другими «учениками» – и ни слова весь спектакль.
Зато в «Оводе» у меня настоящая роль. Маленькая, но роль! Со словами!
Я изображал «Джибанса – слугу в доме Бартонов», так значилось в программке.
Сцена, придуманная Сергеем Львовичем, представляла собой высокий станок с широкой лестницей вниз на пол сцены, граничащий с рампой, за которой была оркестровая яма.
В конце первого акта я должен появиться на станке, в колете, штанишках, берете с пером и с подсвечником. Я должен был выйти и сказать сидящему в кресле Василию Семеновичу Лановому, который играл Овода, следующее: «Господ нет дома, сэр! Барыня просила передать, что она просит вас зайти к ней, когда она вернется!» И все!
Был полный зал. Во втором ряду сидела вся семья – мои папа, мама, дед, две бабушки и тетя с сестрой!
И я вышел. И я пошел по станку с подсвечником в руке. И Овод поднял голову и посмотрел на меня.
И я сказал: «Господ нет дома, сэр! Ба…»
Больше ничего сказать я не успел, потому что сделал лишний шаг и с грохотом покатился вниз по ступенькам, прижимая к себе подсвечник! Последнее, что я увидел, прежде чем рухнуть в оркестровую яму, был багровый от смеха Овод.
Зал, как обычно, решил, что так и надо, и даже поаплодировал моему мастерству.
Ну, и в-третьих, в седьмом классе я влюбился. Любовь моя, как и вся моя дальнейшая жизнь, была похожа на веселый, радостный, умопомрачительный бег с препятствиями. Ее звали Оля. Папа ее служил по дипломатической линии и чаще находился за границей. Она жила с теткой. У нее еще был старший брат, но я его не видел ни разу.
Все складывалось как обычно. Безоблачно, но с препятствиями.
Стадию танцев-прижиманцев, поцелуев в подъезде и прочую прелюдию мы прошли за полгода. И тут, когда я уже был в полушаге от повышения статуса от «мальчика» до «мужчины», она вдруг поставила условие!
Она сказала, что готова подарить мне право быть «первым» при условии, что я прыгну с парашютом! Я сказал, что готов быть «вторым», получил по морде, мы две недели не разговаривали, но потом я согласился.
Месяц я должен был ходить в секцию. В каком-то полуподвале в Тушине был класс, по стенам которого были развешаны плакаты и инструкции, а с потолка свисали парашютные стропы. И я ездил туда по вечерам на метро, потом на троллейбусе, потом еще пешком. Мы слушали инструкции, висели на этих стропах, приучаясь держать ноги вместе под тридцать градусов, и, что особенно было приятно, проходили курс оказания первой медицинской помощи при ушибах и вдавленных переломах! Через десять дней мне это надоело смертельно.
Я объявил, что лучше останусь «мальчиком», чем состарюсь в этом подвале!
Ничего не вышло. Оказалось, что ее брат то ли работает в ДОСААФе, то ли сам прыгает с парашютом, короче, тут его все знают. И она, не объясняя причины, уговорила его добиться, чтобы мне разрешили прыгнуть досрочно!
И вот в солнечный воскресный день я обнаружил себя в шеренге таких же «перваков» с полной парашютной выкладкой на плечах. В отличие от всего, что я читал в книжках и видел в кино по поводу радостного ожидания первого прыжка, счастья и гордости от того, что тебе предстоит преодолеть себя и пространство, я не увидел, как ни вглядывался в лица стоящих рядом со мной. На всех лицах явно читался один вопрос: «На хрена мне это надо?!»
В отличие от остальных, я чувствовал себя более-менее спокойно, потому что почти был уверен, что, конечно, никто мне прыгать не разрешит и вообще все это проверка на вшивость! Поэтому имел возможность с интересом наблюдать за обстановкой вокруг.
Нас было двенадцать. Мы стояли у трапа АН-2 в ожидании погрузки. Кто курил тайком, пряча цигарки в рукав, кто начинал что-то рассказывать, тут же прерывался, перескакивал на другую тему, замолкал и начинал сначала. Один все время шептал что-то, то ли стихи читал, то ли молился на прощанье. Другой перелистывал записную книжку, задирал глаза к небу, потом опять заглядывал в записи и опять задирал глаза.
