скачать книгу бесплатно
Так вот, квартира, в которой мы жили, была его личными апартаментами, а мы ввосьмером – мама, папа, я, тетя, дядя, моя сестра и дед с бабушкой – жили в его личном сорокаметровом кабинете, разделенном на три части.
Дед с бабушкой въехали туда в восемнадцатом году, когда Шмаковых потеснили. К тому времени самого Шмакова уже в живых не было, а в одной из комнат жил его сын с красавицей женой. Сыновей у Шмакова было два. Один был архитектор, а второй – что-то там по коммерции. Про того, который архитектор, неизвестно ничего, он успел сбежать в семнадцатом году, а вот тот, что еще жил в этой квартире…
По рассказам бабушки, жена его было насколько красива, настолько же и капризна до умопомрачения, с утра до вечера она закатывала скандалы по любому поводу и бесконечно визгливо требовала: «Давай уедем от этого быдла! Давай уедем!»
Вы можете не поверить, но, по свидетельству очевидцев, когда она выводила его из себя окончательно, он выволакивал ее на кухню и, задрав подол, порол ремнем чуть не до крови. И на всю квартиру она орала благим матом: «Люди добрые, помогите! Умираю, умираю, умерла!»
Но совсем уже невтерпеж стало после того, как в квартиру с обыском пришел патруль. Солдат, матрос и чекист в кожанке.
Чекист с матросом, распределившись по комнатам, стали проверять документы, а солдатик с трехлинеечкой ввалился как раз к ней. Самого Шмакова-младшего дома не было, так что мадам была одна.
Встретила она солдатика в прозрачном насквозь пеньюаре, под которым абсолютно ничего не было. Солдатик, стараясь не глядеть на хозяйку, спросил документы. Она, призывно улыбаясь, подала. Он взял, уронил. Поднял, опять уронил. Проверил, глядя в потолок, вернул и, заикаясь, спросил, показывая на стоящую на столе большую шкатулку: «А тут у вас что?»
«А тут… – сказала она, поднимая пеньюар до груди, – тут мои любовные письма!»
Солдатик выронил винтовку и, багровея, вымелся из комнаты.
Меж тем в шкатулке были все их драгоценности.
Через неделю они уехали, говорили, куда-то в Аргентину.
А еще через день после того, как они уехали, в квартире раздался звонок.
Бабушка открыла.
В дверях стоял солидный господин в шубе, подбитой мехом, с бобровым воротником, и с большим саквояжем в руках.
Господин спросил Шмакова.
Бабушка сказала, что их нет.
– А когда они будут? – спросил господин.
– Теперь уж и не знаю! – ответила бабушка.
– Позвольте, как это «теперь»? Что значит «теперь»? – заволновался бобровый воротник.
– Уехали они! – терпеливо объяснила бабушка.
– Куда уехали?! – господин бледнел на глазах.
– Совсем, совсем они уехали! За границу! А куда, я не знаю!
Господин схватился за сердце, сказал: «Ах!» – и без сознания рухнул на пол.
Выяснилось, что Шмаков «продал» ему здание бывшего генерал-губернатора, где теперь правительство Москвы. Продал с большой скидкой, о чем и выдал соответственно заверенный «документ» с «печатями» и «подписями». И господин этот, собственно, пришел с распиской за деньгами.
Жили в квартире, повторяю, восемнадцать человек. Болдыревы с сыном – в дальней комнате. Рядом маленькая сухонькая Мария Моисеевна Ботвинник, профессор то ли органической, то ли неорганической химии МГУ, которую я с детства называл Масюська. Она была из старой школы, невероятно обаятельная и добрая. Студенты ее, видимо, любили. О чем можно судить по одному случаю, который она мне рассказала.
К ней на экзамен пришел студент. Достал билет, стал отвечать. На два вопроса кое-как ответил, а на третий нет. Она его и оправила до другого раза. Он, естественно, стал ныть, выпрашивая троечку.
– Послушайте! – сказала она ему. – Вот вы сели в трамвай. Билет стоит три копейки. А у вас – две! Повезет вас кондуктор или не повезет?
– Если не сволочь, то повезет! – не моргнув глазом ответил он.
И она поставила ему три.
Еще жила Ольга Михайловна со взрослой дочерью, и рядом с нами еще одна старушка, о которой я знал только, что ее зовут Ганька. Кто она, было загадкой, но бабушка с ней не разговаривала вовсе никогда и никогда даже не здоровалась. Не знаю почему.
Бабушка Анна Львовна Черняк была женщиной, мягко говоря, дородной. Голос имела громобойный и характер, который мог выдержать только дед. Она была еще тот Черняк!
– Аня! – говорил дед. – Давай съездим за город?
– Не говори ерунду! – отвечала она – Какой загород?! По радио обещали заморозки на почве!
– Ну так мы не будем ложиться на почву! – флегматично отвечал дед.
– Будешь со мной так разговаривать, не получишь подарок ко дню рождения!
– Аня, я живу с тобой столько лет и столько же раз удивлялся, что у меня вообще был день рождения!
– Все! Хотела купить тебе ремешок для часов, теперь пойду и на эти деньги куплю себе набрюшник!
– Купи себе лучше намордник!
Дальше начиналось битье посуды, валокордин и прочие радости.
У бабушки было три подруги. По странному стечению обстоятельств, две, тетя Наташа и тетя Эсфирь, и до войны, и во время, и после служили в военной контрразведке, а тетя Рика в разведке.
Ни та, ни другая, ни третья никогда ничего не рассказывали о работе. Я потом, уже через много лет, когда хоронили бабушку, увидал, как двое военных под руки привели тетю Наташу. Сама она уже ходила с трудом, но кофта, кофта ее потрясла меня совершенно. Кофта сползала спереди так, что ворот был где-то на уровне груди, от количества боевых наград.
Потом, уже на поминках, за столом, я от нее узнал, что бабушка моя во время войны вывозила детей из школ и детских домов Сталинграда. Вывозила на маленьком пароходике через Волгу в тыл.
И была у нее медаль «За боевые заслуги», которую вручали в штабе Чуйкова.
Я ничего об этом не знал.
В самом начале 1946 года тетя Рика была у нас в гостях. Они с бабушкой протрепались за чаем допоздна, и, когда надо было уходить, бабушка взялась провожать подругу до трамвая, который тогда ходил по улице Чкалова, и остановка была как раз напротив нашего подъезда. Бандитизм в Москве в ту пору был страшный, пока по приказу Берии не были пущены пешие и конные патрули с приказом стрелять без предупреждения.
Ну вот. Тетя Рика надела шинель, а бабушка накинула на плечи старую шубу, у которой весь вечер отпарывала подкладку, чтобы перелицевать. Поэтому накинула она ее ватином вверх. И в таком виде они пошли до остановки.
Меж тем в подъезде курили двое, на которых они не обратили никакого внимания.
Бабушка посадила Рику на трамвай, а когда возвращалась…
Один стоял на площадке второго этажа, а другой – в пролете между вторым и третьим. И когда она прошла второго, он схватил ее, приставил нож к горлу и рявкнул: «Скидай шубу, стерва!»
Они, видимо, в полутемном подъезде приняли ватин за мех. Ну, ошиблись люди, бывает.
Бабушка моя, ни слова не говоря, потеряла сознание и навзничь рухнула на этого, с ножом. И оба они с маху опрокинулись на стоящего внизу второго. То есть, значит, бабушкины сто десять плюс этого килограммов восемьдесят.
В результате, как потом установили, у одного сломана рука и два ребра, а у другого тяжелая черепно-мозговая травма.
Единственно, кто не пострадал совершенно, была Анна Львовна, которая выползла из подъезда на улицу и вызвала милицию.
Много лет потом у нас хранилась грамота «За задержание особо опасных преступников», подписанная зам. министра НКВД Кругловым.
Дед мой, Семен Цезаревич Шенкер, был тот самый тип людей, с которых Бабель писал «Одесские рассказы». Он был совершеннейший Шенкер везде и во всем! У него были бездонно-голубые глаза в прямом и переносном смысле этого слова. И всю свою жизнь он и прожил на этом «голубом глазу».
Дед свято верил во все, что пишут газеты и о чем говорит радио. И все мое детство прошло под бесконечные споры отца с дедом по поводу всего, что творилось за окном!
Дед в шестнадцать лет, в 1914 году, ушел добровольцем на фронт, был ранен, попал в австрийский плен, бежал, был пойман, опять бежал, был вторично ранен и, наконец, еле живой добрался до своих.
И вот представленных к наградам выстроили на плацу, и какой-то «Их высокопревосходительство» стал вручать награды.
Он шел вдоль строя, останавливался, спрашивал фамилию, одобрительно кивал головой, адъютант подавал орден или медаль, и он лично прикреплял его к груди награжденного.
Так он дошел до деда.
Спросил фамилию.
Дед сказал: «Шенкер!»
Их превосходительство удивленно спросили: «Как?»
Дед повторил.
Высокий чин поморщился, обернулся к адъютанту и сказал: «Чтоб это было в последний раз!»
Сунул деду медаль «За храбрость» в руку и пошел дальше.
С дедом, удивительно добрым, тихим и застенчивым человеком, как утверждали все окружающие, было невероятно трудно жить. В этом нет противоречия. К концу жизни он был уже тяжело болен, у него была водянка и пошаливало сердце, но, как и всю жизнь, он никогда и ни о чем никого не просил. Никогда и ни о чем! Он был уверен, что как есть, так и надо! И это было невыносимо.
Мать, к примеру, приходила с работы:
– Дедуля, ты ел что-нибудь?
– Да, не волнуйся, пожалуйста!
– Что ты ел?
– Там на кухне в кастрюльке суп, я его похлебал немножко…
– В какой кастрюльке?
– В синенькой, на подоконнике.
– Боже мой! Это не супчик, это я поставила мочалку отмокать!
Врача ему мы вызывали вечно тайком, делая вид, что это материн товарищ по работе пришел в гости.
При этом, как рассказывала мать, он был потрясающий «ходок».
Раз в месяц дед «уезжал в командировку». Это могла быть кратковременная командировка на субботу и воскресенье, а могла быть длительная, дня на четыре, на пять.
Несколько раз, когда дед был в очередной «командировке», мать встречала его под ручку с очередной дамочкой на Покровском бульваре.
Естественно, они делали вид, что не знают друг друга.
Мать говорила, что рядом с дедом всегда были отменные, хорошо одетые, красивые холеные женщины, которых совершенно нельзя было отнести к представительницам пролетариата. Где он их находил и, главное, что они в нем находили, невозможно было представить. Нет, вероятно, при самом близком знакомстве они обнаруживали в нем какую-то могучую мужскую силу, но до этого!
Как можно было в этом застенчивом синеглазом существе, с тихим голосом и такими же тихими движениями даже предположить что-нибудь мужское, невообразимо. Вероятно, он с первого взгляда вызывал у них чисто женское любопытство. Они подходили просто посмотреть: что это за симпатичная такая кулема с такими синими глазами? Он их не звал, они подходили сами. Они слетались к нему как мухи на липучку, но из-за своей застенчивости он просто не мог им отказать.
И дед тут же «уезжал» в очередную командировку.
Случаи, которые происходили с дедом, тоже были какие-то кулемные.
У него было длиннополое коричневое кожаное пальто с поясом.
Пальто было гораздо старше деда, но снаружи выглядело несколько моложе своих лет. О возрасте пальто говорила подкладка.
Однажды во время очередной «командировки» в гостинице «Савой», целуя на прощанье утром свою очередную «товарища по работе», он, надевая пальто, попал рукой не в рукав, а в дырку за подкладку.
Поскольку рука наружу не вылезла, он стал вроде как такой однорукий инвалид в кожаном пальто.
Показать свой конфуз дед из-за своей стеснючести не мог, поэтому сунул рукав с рукой в карман и пошел на работу.
Работал он помощником министра то ли речного, то ли морского флота.
Пришел он, как обычно, раньше всех. В наркомате, как назло, сменилась охрана. На вахте стоял молодой сотрудник, который не знал деда в лицо и потребовал предъявить пропуск. Пропуск был в левом кармане, но достать его правой рукой дед не мог, поскольку она была в рукаве. А без пропуска его не пускали. И они стали препираться.
Наконец дед сказал: «Тут вот какое дело», вытащил рукав из кармана и сунул охраннику под нос, чтобы объяснить, что это недоразумение. Увидев направленный на него пустой рукав, охранник решил, что инвалид сейчас саданет его протезом по башке, схватился за кобуру. Тут подкладка прорвалась, и у деда из рукава выскочила рука.
Оттого что у инвалида отросла конечность, охранник стал бел лицом, крикнул: «Ложись!» и выстрелил в потолок. Прибежал караул.
На следующий день дед сдал пальто в комиссионку и в командировки не ездил почти полгода.
Приятели у него были точно такие же.
Очень хорошо помню Александра Александровича. Высокий, седовласый, с прямой спиной и поднятым подбородком. За версту было видно, что идет потомок древнего дворянского рода. Он был коренной петербуржец. Предки его действительно были родовиты и служили при царе по военно-морской части. И сам он и до войны, и потом много лет работал в Ленсовете в промышленном отделе, связанном с флотом.
Когда он приезжал в Москву, он останавливался в «Метрополе» и каждый вечер приходил к нам.
Была у него слабость. Он любил утку с яблоками. И бабушка подавала ему ее в первый же вечер целиком на большом блюде Кузнецовского фарфора, которое в доме доставалось только по особым случаям!
Никогда не забуду, как он ел.
Салфетка за вторую пуговицу, острый нож, и все.
