Полёт в ночи

– Ну что ты в ней нашёл, брат? Она же страшная и вредная к тому же.

– Не смей так говорить, Ваня. Она нормальная, – обрывал его Григорий.

– Она командует тобой, крутит-вертит, как хочет!

– Послушай, – сразу начинал нервничать Григорий, – я, по-твоему, мужик?

– Ещё какой!

– Вот именно. И мне баба нужна, понимаешь?

– Да что ж тебя на эту-то бабу потянуло? Ни кожи, ни рожи… Ой, прости, – быстро поправился Ванька.

– Не перегибай палку, братец! – отрезал Григорий. – Я её люблю, понятно? И не нужна мне никакая другая. Не по роже суди, Иван. Нет для меня милее и красивее женщины, чем она. Не знаю, чем взяла. Но за неё жизнь отдам не раздумывая, ясно?

Ивану было ясно. Брат умел твёрдо и решительно расставить всё по местам. Говорить было больше не о чем, и горькая обида застряла где то в горле и не давала свободно дышать. Тут Григорий подошёл, взял Ивана за плечи и посмотрел прямо в глаза, как тогда, в далёком прошлом, когда Григорий сделал его своим названным братом.

– Ты мой брат, и я тебя люблю и не оставлю. Помни об этом и выбрось всякую дурь из головы, – сказал Гриша и прижал Ивана к себе.

Только в это раз, в отличие от прошлого, Ивану легче не стало.

Глава тринадцатая

В одну из жарких июньских ночей Ивану не спалось. Накрыли с головой воспоминания детства. Того далёкого беззаботного детства, когда у него была родная семья. Вспомнил маму. Как хлопотала в горнице, топила большую русскую печь, как вынимала из неё пухлые ароматные пироги и кулебяки, и всё время запевала звонким зычным голосом русские народные мотивы. Вспомнил, как они втроём с братом и сестрой баловались на тёплых полатях, прячась от отца с матерью за цветастой занавеской. И как только батя с мамкой подходили, чтоб отдёрнуть занавеску и наругать, все как по команде замирали, зажмуривали глаза и притворялись спящими. Вот уж было весело! Особенно когда малая полуторагодовалая Лидочка начинала звонко смеяться и своими мелкими пальчиками тыкать в глаза Ваньке и Пашке: мол, не спят они, папка.

Мысли текли медленно, и Иван уже был готов погрузиться в сон, как вдруг земля задрожала под ногами. Тишину ночи пронзил грохот и свит, доносящийся с неба. Иван вскочил на ноги. Ужас мгновенно сковал грудь, помешав сделать вдох. Так и стоял Иван в оцепенении, с широко раскрытыми глазами и не понимал что это: сон или явь.

– В подвал!!! – услышал Иван крик Миколы, который пытался взвалить себе на спину тяжелое тело жены, потерявшей сознание. Ванька очнулся и помог Миколе с тётей Ниной. Оба они быстро дотащили её до крыльца барака, под которым другие жильцы уже отворили железную дверь в подвал, и толпились возле неё, не давая друг-другу прохода. Через минуту все двадцать три человека уже сидели на земляном полу подвала в кромешной тьме. Бабы плакали, мужики безуспешно пытались хоть как-то утихомирить их.

Это полетели первые бомбы на славный город Севастополь в три часа тринадцать минут 22 июня 1941 года. Так началась Великая Отечественная Война в СССР, и Ваня осознал: началось страшное. Страшнее, чем когда-либо было в его, и без того несладкой, жизни.

Во время первого авиа-налёта фашистов Григорий находился на службе на корабле. Как же жалел Ванька, что неделю назад, когда брат был дома на выходном, не успел он поговорить с ним, попрощаться по-братски. Даже до порта его не проводил! Когда теперь они свидятся? Как же обостряются чувства, когда приходит беда, когда приходит разлука…

– Что теперь будет, дядя Микола? – вопрошал Ванька. – Как мне с братом увидеться, как узнать о нём?

– Послушай меня, сынок, – отвечал старый рыбак, – твой братец – бравый моряк. Он будет защищать родину, будет воевать на море. Даст бог свидитесь. И мы с тобой тоже будем воевать. Будем фашиста бить, насмерть стоять, но не отдадим ему своей земли!

Иван не понимал, зачем какие-то немцы напали на его родину и хотят их всех убить. Он слышал, что два года уже идёт война. Что фашисты и их предводитель Гитлер захватили некоторые заграничные страны. Что у этих захватчиков сильная и многочисленная армия, и что многие народы подчинились им и отдали свои земли. Но это ведь было так далеко! И то, что война будет у них в стране Советов, ему в голову не приходило. Он жил своей жизнью и готовился поступать в театральное после школы. было много планов и будущее рисовалось в радужных красках. Ему не хотелось рисковать жизнью в сражениях и "стоять насмерть". Но с каждым днём, с каждой новой бомбёжкой города, с каждым услышанном им разговором о зверствах фашистов, о Гитлере, о концлагерях и пытках в сознании Вани крепла решимость: он должен и будет бороться с фашизмом.

Вместе с солдатами сухопутных войск из городских частей, другими горожанами, со своими одноклассниками Иван денно и нощно строил оборонительные сооружения для защиты города с суши. Укреплялись созданные ещё в прошлом веке подземные коммуникации, где оборудовались заводы, склады и казармы. Госпиталь, в котором трудилась Зоя тоже спустили под землю.

"Что же это за люди такие – немцы, которые вот так вот кидают бомбы на таких же как они сами людей, детей? Почему они испытывают удовольствия от пыток и мучений людей? Таких же живых, как они сами? Почему их не трогает боль детей, которые стали сиротами и живут в подвалах, умирают от голода и болезней? Дети! Может они и не люди вовсе? А их главный, Гитлер? Может он сам дьявол?" – думал Иван. Он ненавидел фашистов. И не мог остаться в стороне, когда все остальные мужики участвовали в обороне Севастополя. Он стал солдатом красной армии. Хотя очень боялся воевать. От природы Ваня был робким мальчиком, и по мере сил боролся с этой чертой своего характера, и тщательно её скрывал. Воспитывал себя, как мог. Он завидовал брату Григорию: вот кто был настоящим героем! Брат воевал на море, участвовал в десантных операциях, а так же в снабжении города продовольствием и боеприпасами по морю через Кавказ. За прошедшие полгода он так и не слышал ничего о брате, но молился про себя и не оставлял надежды встретиться вновь. Но времени скучать не было. Севастополь находился в осаде.

Как-то зимой Иван с тремя солдатами восстанавливал разрушенный бомбами госпиталь, и встретил Зою. Вид у Зои был цветущий, будто война не коснулась её. Забыты были прошлые обиды, и Иван бросился в объятия к девушке. Лишь когда утирал ей слёзы шершавой ладонью, заметил круглый, выпирающий живот.

– Зоя… – ахнул Иван. Он не смог сдержать улыбки. – Вот так новость!

– Через месяц рожу, – сказала Зоя сквозь слёзы, – а Гришка и не знает…

Зоя продолжала всхлипывать, а Иван, семнадцатилетний крепкий парень, спасённый когда-то этой хрупкой женщиной от тяжёлой пневмонии, обнял её за плечи, и сказал твёрдо, точь-в-точь как его брат:

– Не плачь, Зоя. Тебе надо себя беречь. Ради малыша и ради Гриши. Главное, чтобы с ребёнком было всё в порядке, чтоб здоровеньким родился. А Гришку мы дождёмся. Надо только ждать. И верить.

Глава четырнадцатая

Через год, 12 июля 1942 года Севастополь был захвачен немцами. Предшествовали этому ожесточённые уличные бои, в ходе которых погибли десятки тысяч горожан. За десять дней до того, как Севастополь был сдан, из города был эвакуирован командный состав армии сухопутно и по морю. Ходили слухи, что командование бросило своих солдат здесь. Без боеприпасов, без поддержки. Но Ивану не хотелось верить в эту неудобную правду, тем более как было точно, он не знал. Ему самому удалось спастись в подземных казематах, где потихоньку, в течение нескольких недель сформировалась мощная подпольная организация. И так солдат Иван Рябинин стал подпольщиком-диверсантом. Ванька знал, что незадолго до прорыва фашистов в город, военные корабли тоже покинули Севастопольскую бухту. Так нужно было, чтобы уберечь от фашистов флот. Где теперь его брат, Иван понятия не имел. Жив ли он?

Следующий удар настиг Ивана, когда он узнал, что 12 июля в числе полуторатысяч мирных жителей на Балаклавском шоссе была расстреляна Зоя с новорождённым сыном, а его названные родители Микола и Нина сожжены на барже в море с ещё тысячью севастопольцами. Бесчинства, творимые фашистами в городе, массовые казни, сожжения, утопления и повешания тысяч людей не укладывались ни у кого в голове. Город жил в страхе все два года оккупации. Никто не знал, что лучше: смерть или жизнь.

Спустя ещё восемь месяцев, в марте 1943- го, к Ваниной подпольной организации примкнули новые партизаны. Их ждали, по слухам это были опытные бойцы. Когда однажды, под покровом ночи в конспиративную квартиру вошли пятеро рослых мужчин, у Ивана затрепетало в груди. Его глаза встретились с глазами… потерянного Григория. "Есть бог на белом свете" – подумал тогда Иван. И с того самого дня не переставал в него верить. Ведь мольбы его были услышаны. Партизаны сразу взялись за дело. Стоя над картой на столе, утопая в папиросном дыму, мужчины разрабатывали план подрыва участка железной дороги. Иван ничего не соображал, лишь смотрел на такое родное и до неузнаваемости изменившееся лицо брата. Густые некогда волосы поредели и стали пепельными, а две глубокие залысины по бокам лба выдавали в молодом двадцатипятилетнем парне умудрённого опытом мужика, "видавшего виды". Задорные ямочки на щеках Григория превратились в длинные морщины, а глаза потеряли цвет. Лишь в голосе осталась та же сталь. Та же жёсткость, та же уверенность в каждом движении, в каждом шаге.

Не такой представлял Иван их встречу. Много раз за прошедшие неполные два года их разлуки Ваня фантазировал, как брат тепло встретит его, сожмёт в объятиях, как прежде, как будут сидеть вместе всю ночь напролёт и не смогут наговориться, как Иван изольёт душу своему любимому, дорогому брату Григорию, которого так ждал.

Но Гриша был сух и краток. Не только с Иваном. Со всеми. Сейчас перед ним стояла другая задача. Лишь однажды вскользь спросил Ваньку о своей невесте. Тот понял, что Гриша ничего не знает. Стоит ли рассказать ему? Нет, не мог Ванька рассказать о расстреле. Он сказал, что видел Зою как-то, и что родила Григорию сына. Гриша был счастлив, и поклялся найти Зою с ребёнком, чего бы это ему не стоило. После этого известия он воспрял духом, и с большим рвением принялся за дело. Очередная диверсионно-партизанская операция должна была состояться через неделю, план требовал доработки, и товарищи с головой ушли в работу.

Наконец всё было готово. Задача состояла в следующем: второго апреля в 5.35 утра на полустанок Инкерман-1 в Балаклавском районе прибывал состав с боеприпасами из фашистской Германии. Необходимо заминировать железную дорогу в ста метрах от станции, где дорога делала изгиб и проходила в аккурат под четырёхметровой насыпью. Именно этот участок дороги, протяжённостью примерно тридцать метров, не просматривался со стороны немецкой военной части, развёрнутой вблизи полустанка. Разведкой было установлено, что в части служит порядка пятидесяти солдат, поэтому не исключалось, что за партизанами будет организована погоня. Уходить после взрыва предполагалось через инкерманские штольни – древние пещерные сооружения, построенные около пятнадцатого века нашей эры, представляющие собой сеть подземных лабиринтов, проделанных отчасти в скалах, отчасти под землёй. В древности здесь находились кельи монахов, а теперь в штольнях располагались склады боеприпасов. Во время осады Севастополя в части штолен был подземный город с фабриками, школами и больницей. Маршрут, по которому подрывникам предстояло уходить с задания, несколько раз был опробован и изучен. Лучше всех в катакомбах ориентировался Григорий. Знал без карты, где тупики, где тайные ходы, где лазы. В минно-подрывном деле спецами были Егор и Макар, бывшие курсанты мореходного училища, одногруппники Гришки. Все они покинули свои военные суда перед выводом флота из Севастополя. Все вместе вступили в партизанский отряд. Четвёртым напросился Иван, хотя брат был против. Знал Гришка, что тот на дело идёт потому, что с ним хочет быть, с Григорием. Знал Гриша, что братик его смелостью не отличался, видел, что страшно ему. Поэтому и не хотел брать. Но сдался.

Пошли вчетвером. Уже в пять часов были на месте. Действовать надо было быстро. "Противопоездная" мина была собрана на месте и установлена на рельс, заряд забит глиной. Гул приближающегося состава был слышен всё ближе и ближе, и тут, в нескольких секундах от неминуемого взрыва, потрясшего своею мощностью городок Инкерман и окрестности, ребята были замечены немецким патрулём.

Ещё за три секунды до взрыва в спины убегающим подрывникам полетели пули. Егор и Макар упали замертво в двадцати метрах от железной дороги, успев, наверное, услышать грохот разрывающейся мины и скрежет покорёженных цистерн. Дело сделано, покойтесь с миром, герои. За плотной стеной из песка, щебня и камней, взметнувшейся на десять метров ввысь после взрыва, братья Рябинины успели скрыться в катакомбах. Осколками снаряда Григорию разворотило бедро, от чего бежать он не мог. Ванька взял его за подмышки и поволок вглубь подземного каземата. Предательски тянулись за ними кровавые следы. Слава богу, что в свете фонаря они были едва различимы. Времени не было. Сзади были слышны приглушённые голоса фрицев. Скоро их догонят. Григорий тяжело дышал и держался за ногу. Мысли в голове Ивана лихорадочно перескакивали с одной на другую, но времени на раздумья оставалось не больше двух минут. Иван глубоко вздохнул и сосредоточился. Призвал на помощь высшие силы, вспомнил бога и горячо помолился как мог. И тут наступила ясность.

Он резким движением оторвал рукав от своей рубахи и перевязал туго рану на ноге брата. Теперь она не кровоточила. Затем поднял с земли здоровенный тяжелый булыжник, поднял его над головой и… уронил себе на левую стопу. Сквозь тряпичный ботинок просочилась свежая кровь. От пронизывающей боли в глазах потемнело, из горла вырвался крик. Это был конец. Немцы приближались. Уже можно было явно различать незнакомую речь. Сколько их было? Пять, десять? Но было ясно: скоро он их встретит лицом к лицу.

– Уходи, брат. Я их задержу. Двоим нам не спастись, – сказал Иван шёпотом. Григорий поднялся на обе ноги, превозмогая боль, и тихо заговорил, делая вынужденные паузы между словами:

– Я всегда знал, что ты у меня настоящий Человек, что ты сильный, что ты…

– Быстрее, – прервал Иван, и повёл Григория в сторону овального лаза. Перед тем, как подтолкнуть Гришу в чёрную узкую щель, Иван ремешком пристегнул к голове брата фонарик, и, убедившись, что тот крепко прилегает ко лбу, в последний раз крепко обнял брата и сказал:

– Прощай!

– Нет! – задыхаясь шептал Гриша. Мы вместе должны умереть.

– Нельзя нам вместе. Ты нужен нашим. У тебя есть Зоя, есть сын. Ты должен найти их. Ты должен идти, уходи, прошу тебя! И прощай.

Топот пары десятков ног слышался совсем близко. Иван погасил фонарь и замер. Дикая боль в ноге не давала ровно дышать, но страх куда-то исчез. Через несколько секунд стены грота озарились пересекающимися лучами множества фонарей, один из которых ослепил лицо Ивана. Но выстрела не последовало. Последовал удар прикладом по лицу. Боль в ноге показалось солдату пустячной. Сколько было немцев Иван так и не понял, но его сначала долго трясли за плечи, что-то пытаясь узнать, видимо, один был здесь или нет, потом ещё раз ударили по животу, потом в полуобморочном состоянии повели на допрос.

Привели в ту же военную часть на станции, в маленькой комнатке усадили и привязали верёвками к стулу. Напротив сел командир части, молодой немец с черными усиками, аккуратно выбритыми в виде квадрата над верхней губой. На ломаном русском он стал расспрашивать Ивана о его организации. Сколько их, имена, фамилии, адреса. Ваня молчал. Он же партизан. Тогда озверевшие немцы стали бить его по голове чем попало, и что-то прикрикивать на своём языке. Кровь сочилась из рассечённого лба и носа, стекала множеством вязких алых струй по шее и груди, от чего рубаха без одного рукава прилипла к телу. Вскоре голова Ивана распухла и превратилась в арбуз, глаз стало не видно, а нос расползся по всему лицу кровавой лепёшкой. А потом один из фашистов достал железную коробочку из верхнего ящика стола (правда, Иван этого не видел). Его заставили раскрыть глаза и смотреть на свои руки. Когда Иван, повинуясь приказу, разлепил с трудом один глаз, то увидел, как один из его мучителей медленно, с чувством, миллиметр за миллиметром втыкает острую швейную иглу под ноготь среднего пальца его левой руки. Сначала Иван заорал на весь Крымский полуостров, затем выгнулся дугой, едва не разорвав верёвки, а затем пришло спасение – он потерял сознание. Но его быстро привели в чувства, облив голову ледяной водой. И так ровно десять раз. Иголка, рёв, судороги, провал, вода, иголка, рёв, провал, вода, иголка и так далее. К вечеру солдата, корчившегося от боли, отволокли в подвал и бросили на пол.

Через три дня пыток Иван во всём сознался. Рассказал и имена, и фамилии, и адреса, и вообще всё, что знал. Где-то глубоко, краешком души он осознал, что мечтал стать героем, а стал предателем.

Глава пятнадцатая

Гришка плакал. Слёзы текли и текли по грубому, мужественному лицу и не собирались высыхать. "Почему он так поступил? Ванька, Ванька. Родной. Неужели так сильно меня любил?" – думал Григорий. Он знал, что его братик был трусоват по натуре, ещё с детства боялся всего: обработать ранку водкой, вытащить занозу, боялся собак, высоты, нырять, а уж тем более драться. Григорий поначалу пытался переделать Ваньку, но со временем понял, что ничего не получится. Такой уж ему достался брат. Такая у него натура. Авось, перерастёт и посмелеет. Много раз потом Гриша задавал сам себе вопрос: а смог ли бы он сам отдать за кого-то жизнь? Вот так просто, открыто и решительно, как сделал его брат. Без сомнений и страха взять, и посмотреть смерти в глаза? Эх, бедный Ваня, родной и единственный братик… Никаким предателем конечно же Иван не стал. Григорий был умён, знал, что не выдержит брат пыток и сдаст их. Да и кто бы выдержал? Наверное, никто. Человек есть человек. Он из плоти и крови, он не бог. И есть предел любому человеческому терпению. Выбрался раненый Григорий из катакомб в тот злополучный день, друзьям сообщил о пленении Ивана. Партизаны залегли на дно, и никто из отряда не был пойман. Жаль, но сам Иван об этом так и не узнал.

Глава шестнадцатая

Вопреки ожиданиям Ивана, его не расстреляли. На исходе третьего дня после ареста его и ещё около двадцати военнопленных отвезли на вокзал. Иван ковылял, опираясь на плечо какого-то мужика, тоже пленного, который был в более исправном состоянии, нежели Иван Рябинин, вся одежда которого была багрового цвета и топорщилась от высохшей крови. Болело всё тело, особенно пальцы, обработанные иголками. Они напоминали жаренные говяжьи колбаски и по форме, и по цвету. Пленников затолкали в вагон поезда, где уже сидели и стояли около ста человек, и объявили, что их везут в Польшу в лагерь. Теперь они будут работать для великой Германии. Как только поезд тронулся, измученные люди подоставали по куску хлеба, которым снабдили каждого пленного в расчёте на два дня пути, и стали жадно есть. А Ивану, видно, забыли дать хлеб, но он и не мог есть, его тошнило и мутило от духоты в вагоне. Он быстро провалился в глубокий сон, или, быть может, снова потерял сознание. Да в общем-то, разницы не было. В неестественной позе, полусидя, полустоя, в полузабытьи пребывал Иван два дня пути.

После высадки из поезда несколько часов почти две тысячи человек, привезённых вместе с Иваном из Севастополя, гнали пешком до лагеря. Так солдат Иван Рябинин стал узником Освенцима. Специальной чернильной ручкой на его предплечье выбили шестизначный номер, который приказано было выучить наизусть. Затем вновь прибывших помыли ледяной водой в банях, и выдали полосатую форму "зебру". Затем заселили в барак, где народу было столько много, что нельзя было даже лежать, только сидеть. И нельзя было разговаривать. Это и понятно. Здесь их всех считали скотиной, рабами. Какие могут быть разговоры? Сами люди постепенно здесь свыкались с этой мыслью, и начинали себя считать таковыми… Да, были сильные духом, были те, кто хорошо держался. Но их было так мало, и узник Рябинин был не из их числа…

Работал Иван на разгрузке вагонов, затем на подземном заводе ремонтировал и разбирал на металлолом военную технику. На работу вставал в шесть утра, в восемнадцать вечера загоняли в барак. Там Иван сидел и терпеливо тупо ждал отбоя, так как разговаривать и ложиться до 21.00 не разрешалось.

Много смертей видел Иван в лагере. Через колючую проволоку видел, как приходят эшелоны с евреями, как целыми семьями, тысячами, ведут их в газовые камеры, как тысячами сжигают в крематориях трупы. Трупы, трупы, море трупов. Мозг Ивана отказывался понимать, отказывался верить, что весь этот ужас происходит на яву. Раны его почти зажили, лишь одна кровоточила. Клеймо предателя плотно приклеилось к душе Ивана Рябинина. Корил он себя за то, что выдал своих друзей, думал, что их убили из-за него. Пусть же теперь он мучается, и сгниёт в этом лагере смерти!

Тихим и покладистым работником был Иван. Но несмотря на это его всё равно часто морили голодом и били. Били дубинками и нагайками. Зверствовали в лагере не эсэсовцы (они брезговали прикасаться к заключённым), а надзиратели, набранные из немецких уголовников. Поначалу Иван, как затравленный зверь, сжимался в комок во время битья, закрывал голову, напрягал всё тело. А потом просто отупел. Как робот ходил на работы, двигал конечностями, что-то как-то ел, механически жевал беззубым ртом, а так же механически подставлял тело под удары дубинок, стараясь подставить голову, чтоб скорее отключиться. Со временем, он разучился думать. А однажды, после очередного избиения, Иван забыл, как его зовут. Забыл кто он, откуда он. Не знали заключённые ни времени, ни дат, ни месяцев. Не было у них ни календарей, ни часов. Сколько каждый из них в лагере, никто не помнил.

И вот однажды, когда было холодно, наверное, зимой, узников подняли затемно и погнали из бараков. Толпу перед воротами лагеря остановили, и в течение двух часов отсортировали более или менее целых заключённых от больных и истощённых, таких как Иван. Такая же процедура была проведена вчера и днём раньше. Хороших пленных, которые могли продолжать работать, в кандалах погнали на железнодорожную станцию, погрузили в поезд и отправили в Германию. Было двадцать пятое января 1945 года, за два дня до освобождения Освенцима Советской армией. Немцы лихорадочно метались, заметая следы своих преступлений, освобождали лагерь от пленных. Главное эсэсовское начальство уже покинуло лагерь.

Примерно полтысячи человек, напоминавших полуживые скелеты, отвели за ворота лагеря к широкой расстрельной яме, глубиной четыре метра. В десяти метрах от края ямы стояли два эсэсовца с автоматами. Ещё шестеро руководили действом. Пленных построили в очередь. Скомандовали первой десятке раздеться догола, кинуть форму-зебру на широкое серое полотно, расстеленное сбоку от ямы, и подойти к краю ямы, встав на расстоянии одного метра друг от друга к яме лицом. В это время следующей десятке надо было раздеваться и готовиться. По команде главного эсэсовца, занимавшего место на караульной вышке сзади толпы пленных, воздух рассекли громкие звуки автоматных очередей. Стрельба продолжалась не более пятнадцати секунд. Убитые попадали в яму. Прозвучала команда: "Следующий!" на немецком, и очередной десяток голых скелетов выстроился у края ямы, а те, кто за ними, стали покорно снимать лагерную одежду и складывать в кучу. Снова команда: "Огонь!" с вышки, и партия трупов полетела в общую могилу. Того, кто не сразу упал, сталкивали сапогами с края ямы. Очень быстро толпа обречённых на смерть редела, а куча из полосатой робы росла ввысь.

Иван прикинул, что стоит где-то в середине толпы, то есть его очередь примерно подойдёт через двадцать пять минут. Да. Жить ему осталось двадцать пять минут. Как-то внезапно всё прояснилось в уме Ивана. Наверное, так всегда происходит перед смертью. Солдат вспомнил себя и своих родных. В быстром темпе прокрутилась перед внутренним взором вся его недолгая жизнь, продолжительностью девятнадцать лет. "А для чего я жил?" – подумал Иван. Накрыло его с головой чувство горечи и обиды. Безумную жалость почувствовал он к самому себе. "Был ли я когда-нибудь счастлив?", – задавал он безмолвно вопрос то ли самому себе, то ли кому-то другому: незримому, но, наверняка существующему Богу.

А ведь когда-то у него даже были мечты. Мечты о том, как станет великим музыкантом, как будет счастлив, как отыщет свою маму, отца, брата и любимую сестрёнку. Даже иногда мечтал о любви, о женской ласке, которую так и не успел познать. Все надежды, мечты о человеческом счастье рухнули и растаяли как дым. Всё отобрало у него это проклятое время, в которое он родился и жил. Уродом и калекой сделала его война, отобрала у него даже человеческий облик. С тяжёлым сердцем шёл Иван на смерть. И как назло, в последние минуты был он в трезвом уме и памяти. Отчаянно хотелось хоть немножко замедлить время, чтобы подумать о чём-нибудь ещё, о важном и забытом.