Созидательный труд

– Лови, Варварушка!

Пока доченька поднималась, Артём Павлович рассказывал о созидательном труде поваров, о том, какую важную роль они играют в обществе, о том, как правильно приготовленная уха влияет на здоровье человека и сколько ухи съедает человек в среднем за жизнь.

Варвара, сколько поднималась, думала о том, что удивительно, как папу слушают его работники, удивительно, что он до сих пор живёт на белом свете и пожалела о том, что у неё такой созидательный папа, а не дядя Федя, который рубит дрова и ездит на семёрке.

Когда рыбка-птичка выбралась к свету, она поспешила к пожару, стянула с себя нарядное дачное платье и повесила на забор недалеко от большого костра, а рядом бросила босоножки.

В нижнем белье Варвара больше всего напоминала культуритску в период межсезонья, когда спортсмены перестают следить за качеством мышечной массы.

Артём Павлович пританцовывал рядом с доченькой, заглядывал ей в глаза, улыбался, в надежде, что его покормят. Рыбка-птичка с раздражением наблюдала за отцом и в какой-то момент подумала, что с удовольствием стукнула бы ему по голове чем-нибудь тяжёлым.

– Папа, хочешь есть – накопай картошки.

Артём Павлович остановился, подпрыгнул на месте и сказал:

– Я? Этими руками?

– Нет, лопатой. Но если хочешь, можешь руками.

Артём Павлович оглянулся вокруг.

– А где у нас лопаты?

И вспомнил, как давал одну дяде Феде. Он бросил её возле бани, и от лопаты осталась только добрая память и пепел.

– Лопаты сгорели.

– Значит руками копай.

– Моими руками?

– Ты есть хочешь?

– Я?

– Да, твоим ртом.

Оптимистов хотел есть больше всего на свете.

– А ты точно сваришь? А-то я накопаю, а ты варить не умеешь.

– Папа, я год как готовлю.

– А разве не тётя Вера? Дома.

– У себя дома. Ты же уволил её.

– Да, но кто-то же готовит. Я думал: она приходит всё равно.

– В гости к маме приходит, посплетничать. И в надежде, что ты ей заплатишь, как обещал.

– Но я же не плачу работникам, а они всё равно работают.

– Так у тебя и осталось два работника: ты и Шоколовский.

– Шоколовскому деньги ни к чему. Ему опыт нужен. Он мечтает стать главным редактором.

– А тёте Вере не нужен. Она итак главный повар, единственный на кухне.

– А ты?

– А я вообще готовить не люблю, но у мамы – ногти.

Артём Павлович загрустил. Оказывается, он знал о своей семье крайне мало.

– А стирает у нас кто?

– А стирать я тоже не люблю.

– А моет?

–А кому ты платишь?

Оптимистов подумал и вспомнил, что, действительно, давно тратит деньги на бензин и рестораны, а кому платит за дом, вспомнить не смог.

– Официантам. И мойщикам. На автомойке.

– Они и моют у нас дома.

– Правда? Бесплатно?

– Нет. Папа, ты или картошку копай, или я тебе в лоб якорь воткну. Бесплатно.

Артём Павлович посмотрел на лицо дочери. Что-то подсказывало ему, что Варварушка воткнёт крючок для кита ему в лоб. Он поискал глазами лопату, вспомнил, что она сгорела и сделал последнюю попытку работать не работая:

– А у тебя же нет ногтей?

Варварушка промолчала, но в её молчании Артём Павлович услышал что-то настолько страшное, что поторопился отвести взгляд и, не веря, что это он, главный редактор, опустился до созидательного, позорного труда, встал на колени и положил руки на землю, будто ждал, что картошка сама выпрыгнет ему в ладони. В классическом костюме с пиджаком на голое тело и босыми ногами Артём Павлович выглядел комично. Грязные пятки взывали к жалости, а измученные цепью руки просили сделать маникюр.

Оптимистов поднял полные слёз глаза на доченьку, но культуристка в образе Варварушки показала на якорь на краю колодца, и Артём Павлович понял, что придётся ему зарабатывать на картошку своим трудом.

Земля оказалась холодной и мокрой. Она липла к пальцам, большими комками оставалась на ладонях и отказывалась отрываться от картошки.

Артём Павлович попробовал ухватить картошку за гриву и выдернуть из почвы. Грива натянулась, как струна, напряглась и вдруг лопнула. В руке Оптимистова остались зелёно-жёлтые листья. Он схватился за гриву и потянул её с большим усилием. На этот раз она потянула за собой кусок земли, вспучила её и готова была выдрать из недр земли свежие клубни, но в последний момент сдалась и лопнула, как та самая струна.

Артём Павлович бросил куст и принялся за другой. Он раскопал вокруг него землю и дёрнул за гриву. История с первым кустом повторилась.

На третьем кусте Оптимистов раскопал землю глубже и, к его счастью, наконец картошка выбралась наружу. Она представляла собой огромный ком влажной почвы, и Артём Павлович с трудом освободил клубни от влажной глины, которая прилипла к его ладоням и, как он ни тёр их друг о друга, въедалась в нежную кожу главного редактора.

Он вытер руки о брюки, поднял глаза на Варварушку и сказал:

– Картошечка.

В этом простом слове Артём Павлович выразил всё своё восхищение от устройства мира, надежду на скорый обед, благодарность земле за её щедрость и удовлетворение от созидательного труда.

Рыбка-птичка взяла картошку из грязных рук Артёма Павловича и бросила её в ведро.

Пока папа умилялся созидательному труду и мировому устройству, Варвара надела платье, принесла из дома тарелку, переложила в неё картошку, привязала ведро к цепи, набрала воды, помыла картошку и принесла довольному отцу. Протянула ему нож и сказала:

– Чисти.

Артём Павлович, уверенный в том, что его миссия закончилась на копании в грядках, изобразил самое своё кислое лицо. Он попробовал уговорить Варвару:

– А у тебя же нет ногтей?

– У тебя тоже, – ответила доченька.

– Но я…

– Я тоже.

Поняв, что либо Артём Павлович чистит картошку, либо продолжает мечтать о гнёздах с бутербродами, главный редактор сдался, взял нож и воткнул его в клубень.

Нож вонзился в мякоть, повредил тонкую шкурку, пронзил бело-жёлтую начинку и застрял в ней. Артём Павлович нажал на нож сильнее, и лезвие чуть больше вонзилось в мякоть. Оптимистов нажал ещё сильнее, и, прежде чем Варвара успела сказать: "Аккуратней!“, лезвие прошло мякоть овоща до конца, выпрыгнуло с другой его стороны и впилось в руку Артёма Павловича. Он закричал  от неожиданности, взвыл от боли, бросил нож, вскочил на ноги, запрыгал на месте и сказал Варварушке:

– Ну почему?

Раненую руку Артём Павлович сжал в кулак, и между пальцев показалась полоска крови.

Артём Павлович с ужасом смотрел на неё, а крови становилось всё больше и больше, и она просочилась сквозь пальцы, потекла по ним, и несколько капель сорвалось с кулака и упало на землю.

– Почему? – повторил Артём Павлович.

– Нож тупой.

– Поэтому порезался?

– Поэтому полруки не отрезал. Стой здесь, я сейчас. А я вообще ножи не люблю, – сказала Варвара и направилась быстрым шагом в дом.

К тому моменту, когда доченька вернулась, Артём Павлович решил, что истечёт кровью от неожиданного ранения и умрёт от её нехватки.

Чтобы как-то удержать кровь в теле, Оптимистов лёг на землю, подумав, что если будет лежать, крови неоткуда будет капать и она задержится в венах. Но кровь текла и текла из руки Артёма Павловича, и так как это было первое ранение в его жизни, он не знал, что с ним делать. Он попробовал остановить кровь губами, но от солоноватого вкуса к горлу Оптимистова подкатила тошнота. Он хотел промыть рану водой, но вода из-под картошки оказалась настолько грязной, что Артём Павлович испугался получить ещё и заражение и снова лёг на землю.

Кровь текла и текла из руки Оптимистова, и он чувствовал, как с ней из вен уходит жизнь. Она покидал вены, и как-то незаметно для себя самого Артём Павлович сложил на груди руки, и когда Варвара вернулась, она обнаружила на земле практически готового к погребению папу.

И тут Варвара впервые за всё время испугалась. Так подумал Артём Павлович, когда услышал:

– Папа, ты живой?

Он приоткрыл один глаз, приподнял раненую руку и, страдая, произнёс:

– Варварушка, доченька, папа истекает кровью.

Закрыл глаз и хотел уронить руку на грудь, но доченька поймала её, стёрла кровь дезинфицирующей салфеткой и забинтовала руку.

Артём Павлович изображал горе и только поворачивал руку, чтобы Варваре было удобно её бинтовать.

– Вставай, – услышал Оптимистов.

Он снова приоткрыл глаз и хотел было застонать от обиды и боли, но доченька схватила папу за здоровую руку и рывком подняла его.

– Картошку кто чистить будет? Я что ли?

– Но у меня рука, – возразил Артём Павлович, показывая доченьке раненую руку.

– А у меня нога, – Варвара жестом намекнула, куда устремится её нога в случае отказа Оптимистова чистить картошку.

Артём Павлович удивлялся, почему до сих пор послушная дочь вдруг стала не только непослушной, но и обрела над ним какую-то чудовищную власть.

– Я твой отец, – заявил он.

– Сейчас пну, – ответила Варвара.

– Отца? – не веря своим ушам, спросил Артём Павлович.

– Нет, только его брюки.

– Но брюки на мне.

– Поэтому и пну. Или Чисти картошку, или сам готовь. А я вообще сытая.

Артём Павлович хотел возмутиться и открыл было рот. Варвара качнула в воздухе увесистой ножкой, и рот Артёма Павловича закрылся сам собой. Он поднял раненую руку, пытаясь доказать Варварушке, что раненых нельзя заставлять чистить овощи, и, к своему огорчению, обнаружил, что бинт белый и что если кровь и течёт, то за бинтом её не видно.

Варвара сунула нож в здоровую руку папы и всучила ему картошку. Артём Павлович вздохнул и принялся нарезать кубики. А что ещё он мог с такой рукой и такими навыками в полевой кухне?

Варвара помыла кубики Артёма Павловича и отправилась в дом готовить обед.

Баня догорала, как и надежды Артёма Павловича на благополучный исход событий. Пока варилась картошка, он горевал о беззаботных годах созидательного труда, гадал, в какой момент всё пошло крахом и почему никто его не любит: ни доченька, ни жена, ни соседи. Ведь он старался для всех, строил дачу, создавал новости в газете, учил всех, как работать и где работать.

Картошка варилась настолько долго, что Артём Павлович успел подумать, какую важную роль он играет в устройстве мира, и, когда Варвара принесла Оптимистову тарелку с горячей картошкой со свежей зеленью и горелым мясом для шашлыков, Артём Павлович хотел сказать ей, что он отец и что он самый главный не только в этой семье, но и в каждой семье, где читают его газету. Но Варвара опередила Артёма Павловича:

– В дом почему не хочешь идти?

И Артём Павлович вдруг забыл о грозном виде, подскочил с досок, на которых сидел, протянул руки к блестящей на солнце тарелке и поторопился сказать:

– Доченька, я тут покушаю.

– Поближе к пожару? Чтобы тарелка не остывала?

Артём Павлович пропустил мимо ушей замечание доченьки, схватил тарелку и, обжигаясь и дуя на бульон, прижался губами к краю тарелки.

– Ложку возьми.

Оптимистов с благодарностью принял протянутую Варварушкой ложку и зачерпнул ей наваристый бульон. Картошка с мясом и зеленью казалась Артёму Павловичу самым вкусным блюдом из всех, что он когда-либо пробовал. И он думал о том, что, когда выберется отсюда, напишет статью, сам, о том, что вкуснее блюда нет на белом свете.

Доченька смотрела на папу, скрестив руки на груди. В её взгляде усмешка сменялась на умиление, и она впервые за много лет почувствовала что-то похожее на любовь к отцу.

Артём Павлович заметил взгляд Варварушки, перестал греметь ложкой и улыбнулся немного виноватой и растеряной улыбкой из-под тарелки. Доченька улыбнулась Оптимистову в ответ.

Жена главного редактора приехала вечером. За рулём лексуса сидел дядя Федя.

Оптимистова встретила его у "Гастронома", когда искала водителя, готового вернуть её мужа с дачи. Кроме дяди Феди, все отказались.

А он даже денег не взял. Оптимистова так торопилась, что искала водителя прямо в том самом грязном дачном платье, и дядя Федя пожалел её и простил её мужа за грубость.

Услышав как лексус подъехал и остановился возле сваленного дядей Федей дуба, Артём Павлович от радости побежал к забору, пролетел через калитку и, заметив дуб, подпрыгнул, но перепрыгнуть дерево не успел, ударился в него и грохнулся на землю. Левая нога Артёма Павловича хрустнула, Оптимистов застонал, схватился за ногу и тихо заскулил.

Жена Оптимистова с дядей Федей поспешили к нему на помощь, подняли, подхватили под руки и повели к машине. Артём Павлович улыбался и с благодарностью обнимал жену с таксистом. Дядя Федя поглядывал на главного редактора с недоверием, а жена Артёма Павловича растрогалась и даже погладила мужа по руке.

Усадив Артёма Павловича в лексус, дядя Федя вызвал пожарных, и бригада здоровых парней ещё какое-то время следила, чтобы баня не съела огнём соседние дома, хотя, если бы хотела, она бы сделала это давно.

Ехали Оптимистовы в лексусе в тишине. Дядя Федя курил в окно, а Варвара с женой Оптимистова просто молчали.

И только Артём Павлович иногда напевал:

– Уже муже, не поняте, уже муже, красотын…