И сошло солнце

Однако идти туда он ей не позволяет.

– Но ты не обязана. То, что я сказал тебе, не было преувеличением. Садись в машину, уезжай прочь и не возвращайся в Ленгрис никогда. Придумаю другой способ их убедить.

Рассказ о методах Фаульбаумов не показался Герти недостаточно впечатляющим, но что-то не позволяет ей сбежать, как она сбегала всегда. Что-то манит войти в храм с темным окном-розой. И это даже не морозный воздух, склеивающий ноздри.

– Не просто же так я здесь, верно?

«Здесь» – место неопределенное, многозначное. Где именно «здесь»? В Ленгрисе? Перед старой церковью? В этом мире? Но Йонас смыл понимает и убирает руку с плеча.

Внутри холодно. По крайней мере, снимать верхнюю одежду, в отличие от остальных, Герти не хочется. Йонас провожает по каменной лестнице на второй этаж с рядами дверей, за одной из которых находится кабинет пастора.

Мрачный, холодный, со множеством свитков и священных книг (не только лишь Библии, но и прочих, о коих Герти прежде даже вскользь не слышала). Отец Еремиас и темноволосый священник спорят о чем-то со стариком. Тот тоже из духовенства, судя по сутане. Их спор завершается не из-за посторонней, а из-за безапелляционного и хлесткого: «Но сейчас Я пастор». Старик только тогда замечает пришлую, рявкает: «Libera nos a malo!3» и шаркает прочь.

Прежде стоящий у окна пастор нерасторопно садится в свое добротное кожаное кресло.

– Брат Йонас поведал, что вы родом отсюда, – медленно, почти не размыкая тонких губ и даже не глядя, обращается он. – Вы крещеная?

– Да.

– Если вас крестили здесь, то брат Лука… – Он обменивается кивком со вторым священником. – Сможет найти ваше имя в архиве.

Не получив ответа, он переводит на нее свой тяжелый взгляд.

«Он ждет имя…» – догадывается она.

– Герти… Герти Шмитц.

Пастор с вялым раздражением моргает и уточняет:

– Полное. Данное при крещении.

Она закрывает глаза, мечтая провалиться под землю от своей бестолковости.

– Гертруда Шмитц.

– Никогда не слышал. Проверь, Лука.

Лука, тот самый темноволосый священник, берет поручение в исполнение, не упустив возможности бросить снисходительный взгляд перед уходом.

Вопреки ожиданиям, разговор не продолжается, будто от одной строчки напрямую зависит ценность слов Герти. Под один лишь стук снежинок о продуваемое окно проходит минута за минутой; колени затекают, приходится переминаться с места на место, ведь единственное сиденье предусмотрено для хозяина кабинета. Тот, разумеется, дискомфорта не испытывает: потирает старинный орден на себе и улыбается своим мыслям.

Наконец деревянная дверь распахивается.

– Никакой Шмитц, никакой Герти, никакой Гертруды Шмитц, – докладывает Лука приподнято, будто сам тому рад.

– Послушайте, – вступается Йонас, – Герти не выбирала уезжать отсюда и не выбирала, где ее крестить. Ее мать не считала нужным водить дочь в церковь. Однако несмотря на жизнь в большом городе, Герти сама ходила каждое воскресенье во Фрауэнкирхе. Это был ее выбор.

Каждую мышцу лица героине рассказа приходится усиленно контролировать, дабы не выдать ошеломление от откровенного, хотя и довольно убедительного вранья из уст, кто бы мог подумать, Йонаса.

– Она вернулась на святую землю, потому что это был ее выбор. И после ужасов, что она пережила, не испугалась и не сбежала, а пришла сюда, потому что ей небезразлична судьба общины.

«Правда, насколько же я обезумела…»

– И Герти убедила меня вернуться в паству, если вы, конечно, позволите… – окончательно разбивает он сомнения братьев. Только вот самой Герти такая жертвенность кажется непозволительно дорогой после всего им рассказанного.

Священники переглядываются между собой и пастырь нисходит:

– Расскажите в подробностях, что произошло от начала и до конца.

Герти выдала не больше, чем Йонасу, избегая упоминания теней и призраков. Священники после ее рассказа вновь переглянулись, но на этот раз гораздо продолжительнее.

– Полагаю, нет никаких оснований не верить вашим словам. Однако, нет никаких оснований и тревожить паству. Крампус забирает лишь грешников.

– Но… – теряет дар речи от такого ответа Йонас. – Люди пропадают. Дети! А как же Маринэ? Она всю свою жизнь была прилежной прихожанкой.

– К великому сожалению, греховны не только взрослые. А сестра Кляйн… – Он вздыхает. – Сестра Кляйн на днях покаялась мне в ужасных вещах.

– Каких еще «ужасных»?

Еремиас единожды чавкает сильно выдающейся вперед челюстью.

– Твоя подруга, Минна. Пока бедняжка мучилась от боли, фрау Кляйн забирала себе ее морфин и предавалась греховному дурману.

– Не может быть… Этого… не может быть.

– Боюсь представить, сколько лекарств недополучил ты, брат мой, из-за ее пристрастий. Что касается вас… – Он перекатывает черные шарики глаз на Герти, от которых по спине бежит холодок. – Верю, неслучайно Бог привел вас в Собор Пресвятой Девы Марии, с первого положенного камня основанный нашим святым родом, коему принадлежит не только лишь корона Баварии, но и всей Британии. Однако, наше наследие уже давно оккупировано безбожниками, притворствующими носителями слова Господня. Догадываюсь, что сам Иисус, направляя на путь истинный, завел тернистыми тропами вас к нам. Паства у нас расширяется не часто, однако… – Он выжидает важную паузу. – Чтобы примкнуть, придется изрядно постараться. Готовы ли вы на изменения?

– Да, я понимаю, – бездумно отвечает Герти. – Ради веры я готова.

Подбородок единственного доверенного в этой комнате лица в удивлении опускается. Йонас определенно не представлял, к чему приведет его ложь.

– В таком случае, вы оба можете рассчитывать на укрытие в стенах храма. У нас есть свободные кельи. Гертруда, зайдите к сестре Тересии, она посвятит вас в правила нашей церкви и даст приличную одежду заместо этого. – Он обводит ее пальцем и с пренебрежением корчится. – Являться в этом в храм Божий – не что иное, как осквернение.

Девушка непонимающе оглядывает себя, чтобы убедиться в том, что она не потеряла ничего из своего гардероба: джинсы, лонгслив, футболка под ним, еще и дубленка сверху – нет, все типично. Да, местами дыры и кровь, но им же известно об аварии.

– Но в Мюнхене все так ходят…

– А вы желаете уподобляться большинству? – аж со смакованием спрашивает пастор. – Судный день уже грянул, а вознесения удостоится далеко не большинство.

Улыбается он пренеприятнейше, приподнимая одни лишь уголки губ.

По пути в крыло келий Йонас полушепотом, но сильно раздосадовано вопрошает:

– Зачем ты согласилась вступить в паству? Ты хоть понимаешь, на что подписалась?

– Все мы в одном шаре, Йонас. И лучше уж я буду с теми, до кого когти Крампуса дотянутся в последнюю очередь.

Глава Ⅲ. Распятие

На усталую ребристую кожу отбрасывает свет керосиновая лампа. Меркло в келье даже утром, но тем ярче горит ненависть в глазах напротив. Из-под натиска этих черных очей хочется убежать, спрятаться за ладонями, да хотя бы немедля отвести взгляд.

Моток одежды врезается в живот.

– Надень это.

– Спасибо, сестра…

– Говори не больше, чем с тебя спрашивают. Дают – молча берешь и кланяешься.

Эта враждебно настроенная девушка немногим старше Герти, но выглядит сильно измученней: лицо опухло, наплыв на горловину платья; волосы не то грязные, не то золотые чуть выглядывают из-под черно-белого платка. Неудивительно, что любезность у нее в дефиците.

Нерадивая ученица скорее кивает, чем кланяется.

– Переодевайся. Сейчас же.

Герти топчется, ведь тяжелого взора та так и не сводит. Смирившись с тем, что этого не произойдет, начинает с верхней одежды. В комнате кроме иссохшей тумбы и запылившейся кровати больше ничего, поэтому дубленка летит на последнюю. С первого взгляда было понятно, что келья давно не видала гостей (и не только по непроведенному внутрь электричеству): пыль осела бархатным слоем на неровных стенах, забилась в глубокие трещины, в углах ссохли паутины, оконная рама свистит. От сквозняка бросает в дрожь, когда подступает пора снимать лонгслив.

Серым мотком оказывается бесформенное платье не самого деликатного материала – кожа под ним зудит. Из жесткой шерсти связано не только одеяние Герти и Тересии, но и паствы.

– А снизу?

– Этого будет достаточно, – она указывает на неприглядные кожаные туфли (вернее сказать, тапки) у кровати.

– Но у меня только носки…

Незнакомые шерстяные носки с орнаментом в неопределенный момент оказались на ее ногах. Помнится, Герти надевала самые обычные, белые.

– Никаких носков, – отрезает Тересия, – снимай.

Промерзлый храм не годится для прогулок практически босиком (подошва туфель довольно тонкая), но гостья не спорит. По крайней мере, плотное платье защищает от холода от запястий до колен.

Весь день новоприбывшая проводит с сестрой-наставницей. Та дотошно твердит ей безразмерный список правил, велит читать книги из скудной на ассортимент библиотеки, цитирует Библию и крайне настырно препятствует общению с другими (в основном с Йонасом), ссылаясь на острую необходимость погружения несведущей в священные писания.

Серость за окном сменяется мраком, с коим настает время добровольно-принудительного приготовления ужина. Ввиду адвента, мяса, ожидаемо, не предусмотрено, поэтому они варят в огромном закоптившемся чане похлебку с картофельными клецками. Герти ободряет внезапное появление Йонаса, однако Тересия не позволяет обменяться двоим и парой слов, а остаток готовки смотрит на девушку наисквернейше, будто уличила ту в чем-то постыдном.

С ужином ситуация не выправляется. Только портиться. При молитве Герти сильно выбивается и ловит на себе косые взгляды. Сейчас, когда все собрались за одним столом, сестра Тересия со всей своей строгостью выглядит на фоне остальных даже дружелюбно. Чего не скажешь о пасторе. И чего уж точно не скажешь о старом священнике по правую руку от него. В тусклом свете ламп глазницы старика напоминают две свежевырытые ямы с черными глянцевыми гробиками. Глядит, не говоря ни слова, точно на нее. Только к концу он подает голос, бубня какую-то несуразицу, никак, вызывая дьявола из преисподней:

– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit… 4

Еремиас и Лука невпечатленно переглядываются друг с другом, из-за чего горячность мужчины в летах только крепчает.

– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit! – повторяет он уже неистово. – Lancea in domum! LANCEA IN DOMUM!

Заканчивается все тем, что Еремиас велит Тересии увести постороннюю. Не очень гостеприимно, но не сказать чтобы Герти обижена. Она и сама не горит желанием сидеть за столом со старым маразматиком.

Трухлявая дверь со скрипом несмазанных петель отворяется, пропуская в темную келью рыжего света керосиновой лампы.

– Помолимся на сон грядущий. Сегодня я прослежу за тобой, но впредь ты будешь делать это одна.

Почерневший от времени деревянный крест сиротливо прячется в уголке, за дверью. Сбросив туфли, Тересия подходит и смахивает с него пыль худым куском ткани. Затем опускается на колени и поднимает над головой сцепленные в замке руки. Во свете лампы ее голые ноги синевато-сиреневы. Герти передергивает, но она спешит присоединиться, чтобы не сыскать недовольства вновь.

– Благодарю Тебя, Господи, за этот прожитый день, великодушно подаренный Тобою.

После продолжительной паузы сестра вдруг совсем не покорно рявкает:

– Повторяй!

Подобные ритуалы в семье Шмитц не проводились, поэтому Герти теряется и в очередной раз путается:

– Благодарю тебя, господи, за день… за подаренный тобою день.

Вряд ли сестра остается довольной, но продолжает:

– Огради меня, Господи, силою честного и животворящего креста Твоего… – Герти старается поспевать за ней слово в слово, иначе опасается не запомнить. – И сохрани меня в эту ночь от всякого зла. В руки Твои предаю дух мой. Ты же благослови меня, и помилуй, и жизнь вечную даруй мне. Аминь. Иисус, Мария, святой Иосиф, вам поручаю мое сердце, мою душу и мое тело. Аминь.

Молитва оканчивается, но с колен они не поднимаются. Ученица подглядывает: ее наставница стоит с опущенными веками в глубоком сосредоточении. Так проходит минута. Другая. Коленные чашечки болят от шершавого пола.

– А сколько… – едва подает голос, но сию секунду оказывается хлестко заткнута:

– Сколько потребуется! Иисус воздерживался от еды сорок дней, а ты на сытый желудок и нескольких минут простоять не можешь?

Спустя еще какое-то время издевательство над коленями наконец заканчивается. Узнать об этом доводится исключительно по скрипу пола – никаких пояснений. В привычном положении ноги теперь нудят.

– Сорочку найдешь под подушкой. По нужде… – она кивает в угол на медный горшок.

Герти изо всех сил держится, чтобы не показать своего отвращения. «Интересно, когда последний раз его использовали? В прошлом веке? Пожалуй, это и к лучшему».

– До рассвета келью не покидать. Тем более, – тут она повышает тон, – не ходить в сторону мужских келий. Это все.

И громко захлопывает за собой дверь. Так заканчивается первый день в церкви Фаульбаумов.

Ночь выдается беспокойная. Мешает все: и твердое ложе, и свист ночного ветра сквозь щели оконной рамы, и непонятный шум. Шум превалирует над сном. Какая-то песнь играет издалека, теплая и мелодичная. Герти всяко ворочается, но звук пленит.

В этот час келья даже светлее – пронизана белым холодом луны. В коридоре темно, но песнь продолжает играть. Манящие звуки исходят справа, с противоположной стороны.

Все громче, и громче, и громче с каждым сделанным шагом.

От музыки отделяет одна лишь дверь. Однако теперь песнь то прерывается новостями, то сильными помехами, то снова заигрывает. Кажется, радио, только новости будто из недалекого прошлого…

«…Военная помощь США уже насчитывает свыше тысячи несравнимых «Хьюи», а численность американских солдат во Вьетнаме достигла 540 тысяч. Соединенные Штаты Америки вносят неоценимый вклад в демократическое будущее Вьетнама!» – оглашает звонкий женский голос.

Ш-ш-ш-ш… – помехи.

«…Италия стала полем боя ультралевых и ультраправых экстремистов. Количество поджогов и нападений продолжает расти».

Помехи. Музыка. Бормотания: «In nomine et virtute Domini Nostri Jesu Christi, eradicare et effugare a Dei Ecclesia, ab animabus ad imaginem Dei conditis ac pretioso divini Agni sanguine redemptis… 5»

«…В день Праздника Тела и Крови Христовых в Мехико было убито около 120 демонстрантов, выступающих против политических репрессий. Возраст одного из убитых по официальным данным – четырнадцать лет».

Чтобы слышать лучше, Герти прижимается ухом к деревянной двери.

«…Вчера была найдена повешенной в своей камере одна из лидеров террористической “Фракции Красной Армии”, Ульрика Майнхоф. Однако, Церковь, исходя из исповеди погибшей, отказывается признавать ее самоубийцей».

Новости, одна другой неприятнее, прорезают кожу…

«…”Война Судного дня” откликнулась на другом континенте. Президент США, Ричард Никсон, призвал сограждан к экономии после наложения нефтяного эмбарго. Напомним, что в результате нападения коалиции арабских стран на Израиль в один из важнейших праздников иудаизма погибло в общей сложности около двадцати тысяч человек».

«Imperat tibi Deus altissimus; imperat tibi Deus Pater; imperat tibi Deus Filius; imperat tibi Deus Spiritus Sanctus 6». – Сейчас сомневаться не приходится: монотонные заговоры произносит старый священник. Его голос хоть и преисполнен ненавистью, но страх выдает.

«…В Индии прошло успешное испытание ядерной бомбы, названное “Улыбающийся Будда”». Ш-ш-ш-ш… «…В городе Таншане, Китай, спящие жители оказались похоронены заживо землетрясением магнитудой 8,2 по шкале Рихтера. Количество жертв превышает 242 тысячи человек».

Подобные лезвиям черви ползут под кожей по направлению к голове…

«…Под режимом Пол Пота красные кхмеры с особым изуверством убили уже более двух миллионов человек, около четверти населения всей Камбоджи».

Они опутывают мозг словно змеи, сжимают его; дышать становится тяжелее.

«…Чудовищная катастрофа произошла в аэропорту Лос-Родеос, Испания. Там на взлетной полосе столкнулось два авиалайнера. Из 644 человек выжил только 61».

«Imperat tibi sacramentum Crucis, omniumque christianae fidei Mysteriorum virtus. Imperat tibi fides sanctorum Apostolorum Petri et Pauli, et ceterorum Apostolorum. Imperat tibi Martyrum sanguis… 7»

«Снежная буря обрушилась на Новую Англию, а также штаты Нью-Джерси и Нью-Йорк. Мощный шторм привел к смерти около 100 человек, а ранил около 4500».

Подчинив разум, паразиты подчиняют все – начиная от содрогающейся грудной клетки, заканчивая трясущимися кончиками пальцев.

«…В Табасе, Иран, землетрясение магнитудой 7,8 по шкале Рихтера унесло жизни от 15 до 22 тысяч человек».

Снова музыка… Совсем не подходящая этим новостям.

«…Планам религиозно-коммунистической секты “Храм народов” о получении гражданства и переезда в СССР так и не суждено было сбыться. 18 ноября в Джонстауне 909 членов движения по велению основателя совершили акт массового самоубийства, испив цианида с виноградным запахом».

Голос за дверью кричит громче: «Per Christum Dominum nostrum! Amen! Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine! Ut Ecclesiam tuam secura tibi facias libertate servire, te rogamus, audi nos! Ut inimicos sanctae Ecclesiae humiliare digneris, te rogamus audi nos! 8»

И замолкает.

Замолкает и радио: ни помех, ни музыки, ни новостей. Тишина. Будто ничего и не было. Ее прерывает шум сзади: что-то звонко падает на пол. Слышатся надрывные препирающиеся шепотки. С поворотом головы будто ведомая за нити дверь скрипуче отворяется сама по себе.

Задранное шерстяное платье, обнажающее синие ноги. Заломанные руки, красное от слез лицо.

Сестра Тересия. И брат Лука. Заметив наблюдательницу, он ослабляет хватку, и жертва вырывается, однако из кельи не выходит.

К голове тут же приливает кровь, в ушах свистит.

– Боже… – все, что может выдавить из себя Герти. Надругательство было последним, что она ожидала увидеть в стенах храма.

Но реакция на поимку с поличным поражает еще больше.

– Не упоминай имя Господа всуе, сестра, – говорит мерзавец и, бесстыдно улыбаясь, закрывает дверь прямо перед носом.

Умом она понимает, что стоило бы вмешаться, что-то предпринять, кому-то сказать, да только по самоощущению ее будто превратили в игольницу. А что может сделать игольница?

За дверью, откуда доносились новости, все так же тихо. Не разделяя более, где закончился сон, а где началась реальность, на ватных ногах она возвращается в свою комнату.

Тяжелый звон колоколов мельчает в пелене тумана, на свой зов призывая прихожан. Тонкое шерстяное одеяло с характерным отсыревшим запахом от дубака не спасает. Наутро грань сна и реальности прошедшей ночи размылась до полнейшей неопределенности. Способствовало этому и то, что сестра Тересия вела себя так, словно ничего не произошло. Одно но: старика не было. Не появилось его и на мессе. Насколько это привычно, Герти понять не успела. Расспросила бы Йонаса, да только тот все утро вплоть до мессы неотрывно следовал за пастором. Сегодня он был с ними, среди пастухов в черной сутане, а не среди овец в жесткой серой шкуре.

«Возмездие ступило на крыльцо дома каждого грешника!» – под органную музыку страстная речь пастора не вызывает сомнений. Слушателю не остается иного, кроме как смириться с единственной гласной здесь истиной.

– Настал час, когда рука Господа очистит наши праведные земли от греха людского. Позволит нам наконец вдохнуть чистоты полной грудью, а не пороха и бензина! Позволит наконец взглянуть на мир в благоговении, а не с жалостью к грешникам, погрязшим во мраке насилия и разврата. Позволит жить среди братьев и сестер, а не среди волков!

Герти и сама не замечает, как начинает, подобно прочим, кивать в такт слов оратора. А как замечает, чуть трясет головой, прогоняя вложенное из головы.

– Гертруда Шмитц!

Орган затихает насовсем, а прихожане практически одновременно оборачиваются по указке проповедника.

– Она вернулась в Ленгрис спустя два десятка лет, ведомая словами Божьими.

Сама Шмитц робко хапает воздуха и хлопает глазами, прекрасно понимая, что от правды все дальше.

– И суждено было этой заблудшей душе узреть кару Господню, направленную на очищение наших земель от повинных. Телефон, радио, электричество, пропажи людей – это вовсе не совпадение…

Завороженные маски одна за другой трескаются: на одних появляется недоумение, на вторых – сомнение, на третьих – страх. Паства начинает беспокойно перешептываться.

– Маринэ Кляйн пропала! – На громком заявлении гомон тухнет. Многодетный прихожанин продолжает: – Получается, что мы все в опасности, пастор?

– Вам не о чем беспокоиться, дети мои, – мягко-насядающе заверяет тот. – Маринэ Кляйн покаялась мне в страшнейших, непростительных грехах, за что была изгнана из паствы. Но доколь вы верны стенам этого храма… – Его руки устремляются к потолку, попадая в солнечную пелену. – Пока вы верны пастве и своему пастору, никакое зло не в силах забрать ваши души. Мы будем теми, кому суждено из обломков оставшегося основать большее! Основать лучшее! Основать то, что будет угодно Господу!

От каждого нового слова внемлющие вдохновляются все больше и больше, что к концу речи некоторые и вовсе, зажмурившись, со слезами радости тихо молятся.

– Давайте же пред тем, как вкусить Тела и испить Крови Христа, поделимся с ним своею!

Никого кроме Герти зловещий призыв не удивляет, скорее, приятно будоражит. Каждый зачем-то выставляет свою дрожащую правую руку, никак попрошайничая.

– И сегодня честью этой удостоится… новоприбывшая!

Все чего-то ждут от нее, но чего именно, непонятно. Вернее, понятно лишь частично, из направления руки пасторы на алтарь. Там стоит чаша на ножке, обвитая заржавевшим змеем, а позади брат Лука. Все утро глаза Герти упрямо избегали его, но сейчас бежать им некуда. Вот он, стоит прямо перед ее лицом с протянутой рукой. И только сейчас до нее доходит, что именно в нем оттолкнуло еще с первого взгляда. Виной нечистоплотность, кроющаяся в мелочах: на голове и черной сутане крошки перхоти; волосы неровно отросшие до шеи, цветом темнее от сальности, которая и не сразу заметна из-за лохматости. Стоит только протянуть ему свою руку, как…

Прохлада, жжение, резкая боль – лезвие старинного кинжала легко рассекло и без того израненную кожу, пустив слабые струйки крови.

Он нещадно сжимает ладонь в холодные тиски своей руки, чтобы пустить больше. Жжет. Его улыбка, обнажающая верхний ряд клыков и заложенными морщинами подчеркивающая темные круги под глазами, делает больно до писка. Еремиас в это время чинно читает молитву, слов которой не разобрать.

– Хватит, она потеряла много крови, – прерывает молитву шепот.

У аналоя Йонас, но очередное болезненное сдавливание возвращает Герти к «долгу».

– Позволь я решу, когда хватит. Чаша полупуста, – цедит не намеревающийся давать слабину пастор. Это неправда. Хотя кровь и шла слабо, Лука заполнил ее больше, чем наполовину. – Или ты хочешь помочь, брат мой?

Тот сразу сникает и отступает. Почти сразу же после ей плохеет: сосет под ложечкой и кружит.

Кровь. Лезвие. Улыбка. Кровь. Белые огни в темноте. Рога. Окровавленные клыки. Кровь. Синие ноги. Заломанные руки. «Не произноси имя Господа всуе, сестра».

Герти вырывает руку.

– Я готов, – как кстати, раздается голос рядом. Рука Йонаса лежит на алтаре ладонью кверху.

Брат Лука, в отличие от пастора Еремиаса, недовольства его порыву не демонстрирует, скорее легкую досаду. Он-то заметил, что Герти вырвалась до самоотверженного жеста, только вот этого не заметил пастор.

Обрабатывает и бинтует свежую рану сестра Тересия. Затягивает она хоть и туго, зато наверняка. Эта боль ничто после кинжала. Йонас сильно морщится от надреза, непроизвольно дергает руку, чем делает себе хуже. Физиономия Луки же в это время, как в издевку, выражает полнейшее умиротворение.

Когда пастор останавливает экзекуцию, чаша полна до самого края. Лука уходит с ней по винтовой лестнице на балкон, аккурат за головой Христа. Зачем? Пока непонятно.

– Sursum corda 9, – глубоко, но негромко произносит пастор.