Отвернувшиеся девочки

– О Поющей Морю, – говорит Девятая Матерь, – я расскажу вам три факта. – Её язык стискивает слоги. Она прочищает горло с таким звуком, будто вытряхивает пыль из лёгких.

Три факта за двенадцать лет. Девятая Матерь скупа на откровенность.

– Во-первых, она родилась в добропорядочной семье – их винить не в чем.

Она опускает подбородок, прикасается пальцами к губам, благословляя род Поющей Морю, за ней повторяют те другие. Вглядываюсь в их лица, отвёрнутую щёку за отвёрнутой щекой.

Знаю их всю жизнь – с тех пор, как нас принесли сюда, положив в застеленные рыхломхом колыбели, – но ни разу не говорила ни с одной из них дольше нескольких минут. Когда же мы говорим, то делаем это только затем, чтобы озвучить то, что заранее известно. Они, те другие, не умеют думать своей головой. Так что я научилась разговаривать вместо них с деревьями и птицами.

– Во-вторых, – говорит Девятая Матерь, – вот что: Поющая Морю была отвернувшейся Девятого Короля – до того, как стала его женой и королевой. Она была хорошей правительницей, пока не замыслила спеть песню в Скорбном дворце двенадцать лет назад. Песню собственного сочинения. Она осквернила сад Всех безмолвий на глазах у владеющих Пагубагона, и море наказало её в ту же ночь. Поднялся шторм – худший за всю историю острова, – чтобы вырвать её из постели. С тех пор кровати в замке расставлены так, чтобы спящие всегда видели море. Даже те, кто грезит, должны быть настороже.

Собираю губы в сухую складку, сдерживая улыбку, глаза увлажняются, в ушах звенит. Поджигательница пела в доме самого Девятого Короля. Само собой, это не должно меня восхищать. Это должно меня ужасать. Или, во всяком случае, не вызывать интереса, как в случае с теми другими.

– И в-третьих, – говорит Девятая Матерь.

Не хочу, чтобы она озвучила третий факт. Не сейчас. Хочется растянуть момент. Не желаю, чтобы история закончилась. Представляю, как слова долетают до меня на крыльях птицы (обычной, не золотой). «Не думай об этом, Дельферния. Молчи».

Девятая Матерь старается, чтобы её речь звучала взвешенно и неторопливо. Но за ней слышен рык ненависти.

– Да будет известно, что Поющая Морю, поглощённая волнами за непослушание, так опозорила королевскую семью, что Девятый Король схватил воспаление лёгких и умер ужасной, удушливой смертью. На совести Поющей Морю лежит его кончина.

Девятая Матерь замолкает. Сглатывает, словно в горле застрял комком затвердевший растительный сок.

– Хвала Первой Матери, что предательство не течёт в фамильной крови. Поющая Морю происходила из хорошей семьи, и у неё родилась Королева-дитя – сильная правительница, которая знает, что законы Пагубагона созданы, чтобы их соблюдали.

Королева. Королева-дитя. Впервые о ней слышу.

Поднимаю взгляд на Поющую Морю. Лицо ожидаемо искажено ужасом, но в глазах проскальзывает кое-что ещё. Я это знаю и знала всегда: она была рада умереть за пение. Она знала: море заберёт её, если она споёт. И всё равно подала голос. Моё сердце наполняется шелестом перьев.

Так увлечённо разглядываю её лицо – всё разглядываю и разглядываю и нисколько не думаю о стенах, каменных флейтах и кареглазых владеющих, – что не могу сдержать вопрос, срывающийся с губ:

– Почему Девятая Матерь изобразила в твоих глазах борьбу?

И когда те другие расступаются, я понимаю, что Девятая Матерь меня услышала.

Она хватает мою правую руку – с силой. Вскрикиваю и пытаюсь вырваться, но она лишь крепче стискивает и без того истерзанные пальцы. Она бьёт по моей руке с такой силой, что я вижу звёзды перед глазами.

Со стоном падаю на колени. Болью охвачена не только рука – всё тело от корней кудрей до поджатых пальцев ног. Я вся горю, горю, горю.

Хочу спросить, почему она так поступила, но уже знаю ответ. Он заключён в самом вопросе, словно желток внутри варёного яйца обителькрыла.

Она так поступила, потому что ненавидит Поющую Морю.

Она так поступила, потому что ненавидит меня.

5 глава

Я рада, когда Девятая Матерь решает отчитать меня в спальне младенцев – там запрещено использовать розги.

Малютки тихо спят в застеленных рыхломхом колыбелях. Как вдруг одна из них открывает рот и издаёт звук, способный расколоть потолок – даже потолок из умолкамня, нависающий над нашими головами. Девятая Матерь достаёт её из кроватки и качает на руках, чтобы успокоить.

– Там, – произносит она, кивая на сундук, покрывшийся потёртостями и пятнами за годы солёной сырости, – бинты.

Дрожащими ладонями ищу кусок ткани, чтобы остановить кровь.

Только когда я обмотала большой палец шёлком сверкача, Девятая Матерь заговаривает снова:

– Знаешь, для чего нам нужны правила, Дельферния?

Слёзы застилают мои глаза, и мне нет дела, нет дела, нет дела, для чего они нужны. Рыдающая малышка, кажется, разделяет мои чувства.

В комнате полно младенцев, но эту кроху принесли совсем недавно. Всякой девочке, рождающейся в Пагубагоне, преподносят в день её появления на свет зеркало. И то, как она будет с ним обращаться, предопределяет, очутится ли она здесь или останется во внешнем мире оттирать полы, отмеченные поступью владеющих.

Эту малютку, завёрнутую в расшитый плащ, доставили на прошлой неделе. Видимо, она отвернулась от своего отражения, как и все мы. Именно поэтому нас называют отвернувшимися. Ведь мы, вместо того чтобы приняться искать в отполированном золоте свои глаза, отвернули от него лица.

Девочки, создающие мерцание, не должны быть увлечены собой. Им предстоит удерживать в своих костях целые миры и слушать, слушать, слушать. Им предстоит отвернуться от того, кем они являются и кем хотят быть.

– Правила, – говорит Девятая Матерь, – нужны, чтобы научить тебя выживать. Ты ведь хочешь жить?

– Да, – отвечаю я.

Но это верно лишь отчасти.

Ведь кое о чём я молчу: я хочу жить за пределами обители.

– Славно, – говорит Девятая Матерь. – Это зрелище послужит тебе уроком.

Она проходит в дальнюю часть комнаты, где кладёт малышку, выгнувшуюся в крике, на стол с гравировкой в виде разбивающихся волн.

– Что вы собираетесь сделать? – говорю я. Она сделает ей больно, я в этом уверена. Пульсация в большом пальце простреливает в сердце контрапунктом.

– Когда море поглотило Поющую Морю, – говорит Девятая Матерь, обводя большим и указательным пальцами белые запястья малышки, – Девятый Король издал закон. Согласно ему, часть души всякой отвернувшейся должна быть отделена.

– Отделена? – Теперь я сжимаю собственное запястье.

Она сделает ей больно, она сделает ей больно…

Девятая Матерь продолжает держать запястья малышки. Стоит совершенно неподвижно, закрывает холодные как металл глаза, опускает подбородок, ладони обращены к младенцу.

И тогда я вижу, что она делает.

Порой я забываю, что Девятая Матерь когда-то была такой же девочкой, как я.

Рыдания малышки звучат хрипло, как завывание ветра.

И Девятая Матерь позволяет им проникнуть в её кости.

Создаёт мерцание.

Вот только пряди у неё за спиной не сияющее золото, а скрученные ленты из серебра и теней. Они вырываются в воздух как птицы со сломанными крыльями.

Она поворачивается к тускло посверкивающим прядям, берёт их в ладони и разминает. Встаю на цыпочки, чтобы посмотреть, что она делает – что она создаёт.

Когда её пальцы разжимаются, я вижу, что это маленький браслет из матового серебра.

Она надевает его на запястье малышки, ждёт два-три вдоха, и кроха замолкает – губы сжаты тонкой полоской, синие глаза смотрят в одну точку, смаргивая слёзы. Девятая Матерь снимает браслет и кладёт его в карман. Кожа крохи в том месте, где её коснулся металл, слегка потемнела, словно грозовые тучи перепутали её с небом.

На корне языка каплей собирается горечь.

– Вы отняли ту её часть, которая плачет.

Девятая Матерь раздевает малышку и комкает её спальный халат, заменяя его на выкрашенную в цвет грязи ночную рубашку.

– Вы отняли ту её часть, которая плачет.

– Я избавила её от вопросов, – говорит Девятая Матерь, поднимая младенца. – Теперь её ничто не беспокоит. Её ничто не тревожит.

Оглядываюсь вокруг. Все остальные малыши в комнате мирно спят, словно сама дрёма видит их во сне.

И понимаю, что и у них она забрала вопросы.

Пробегаю вдоль рядов колыбелей.

На запястье у каждой малышки замкнулась кольцом серая дымка.

– Вы сделали это со всеми, – говорю я. Голос твёрд, как кулак.

Никогда раньше не замечала шрама у себя на руке, но, видимо, просто не всматривалась. Я и не думала, что там есть во что всматриваться. Начинаю закатывать рукава.

И тут Девятая Матерь опускается передо мной на колени, расправляя манжеты.

– У тебя такой нет, – произносит она.

Таращусь на морщину между её бровями.

– Нет?

– День, когда объявили о смерти Поющей Морю, – говорит она, глядя мимо меня, – это день, когда ты появилась в обители. В Пагубагоне проходил фестиваль в честь нового закона – фестиваль вопросов. Пока я занималась хлопотами, играла музыка. Твой класс был первым на очереди. Я уложила тебя в колыбель – ты всегда спала так крепко, словно по твоим венам струились колыбельные, – и когда другие заревели, я вытянула из них все заботы и тревоги. Создала из их стремлений покорёженное серебро. Сковала их им. Показала, насколько оно бесполезно – просто безжизненный металл без капли тепла, который не принесёт им никакой пользы. И они замолчали. Одна за другой замолчали. С тех пор никакого плача.

– Не понимаю. Вы отделили их умение плакать? Или способность задавать вопросы?

– Плач зарождается в сердце девочки там же, где и вопросы.

– А меня…

– Я не смогла. Не смогла.

Девятая Матерь сказала, что малышку теперь ничто не беспокоит. Что её ничто не тревожит. В отличие от меня. В моём животе вопросы, словно кончики ногтей. В моей крови гудение, которое никогда не прекращается. Гудение, которое я сейчас не могу облечь в слова. Сглатываю, сглатываю ещё, но язык по-прежнему распухший, заполняет рот, словно ложка рагу из морецветов.

– Знаешь, кем была Поющая Морю, Дельферния? – шепчет Девятая Матерь. В её глазах стоят слёзы. – Она была девочкой, задававшей вопросы. Превратилась в женщину, задававшую вопросы. А этого Пагубагон никак не потерпит.

Она поднимается. Проводит ладонью по моей макушке.

– Я преподнесла тебе дар, Дельферния. Не тронула твою душу. Во имя Первой Матери, не растрать его впустую, вымочив лёгкие насквозь.

«Дар». Лёгкий поцелуй словом. Девятая Матерь неспособна дарить. То, что она преподнесла мне, – бремя, тяжёлое, словно лопата земли. То, что она преподнесла мне, – осознание собственной неполноценности. Не будь у меня вопросов, я была бы как те другие. Создавала бы мерцание без всяких проблем, и меня выбрал бы один из владеющих, и я бы никогда не узнала тоски по пению.

– Теперь ступай, – бормочет Девятая Матерь. – Веди себя хорошо.

Вот только хорошие девочки не поют в дуплах деревьев, не встречаются взглядами с владеющими по ту сторону стен. Не поднимают взора в шептальне, не приближаются к лицу Первой Матери. Не улыбаются, когда слышат о проступках Поющей Морю, пожарах, устроенных ей в садах, о том, как она осквернила сад Всех безмолвий, прогремев голосом по металлу.

В отличие от меня.

Так я понимаю, что никогда не стану хорошей – разве что вырежу сердце у себя из груди.

Разве что Девятая Матерь вырвет голос прямо у меня из горла.

6 глава

Мы лежим на спинах на брусчатке Зубного Ряда – я и те другие. Туман выбивает локоны из моего заколотого пучка, завязывает белые узлы вокруг лодыжек. Едва вижу глаза Поющей Морю сквозь дымку. Но я прищуриваюсь, всматриваясь в них.

Девятая Матерь говорит, что минуты созерцания для нашего же блага – чтобы мы помнили, кем не должны становиться. Что не объясняет, зачем она изобразила Поющую Морю со взглядом, полным «Правда-за-мной». Но в этот раз спрашивать не стану. Лишних ногтей у меня нет.

– Это ваш последний урок молчания перед фестивалем колоколов, – говорит Девятая Матерь. – Будет разумно потренироваться как следует. – Она бросает взгляд в мою сторону. А затем подзывает жестом обителькрылов.

Без дела здесь никто не сидит, даже птицы, и обителькрылы знают: этот жест Девятой Матери сулит угощение. Они умные существа, в самом деле умные. Знают пару-тройку способов угодить.

Обителькрылы срываются с веток, заливаясь журчащей, многослойной песней. Блестящие чёрные крылья рассекают воздух.

Мы не умеем создавать мерцание (или что-либо другое) из птичьих песен, но они помогают нам тренироваться в молчании: успокаивать разум до тех пор, пока он не сосредоточится всецело на нескончаемых лентах нот.

У обителькрылов нет песен, которые начинаются в одной точке и кончаются в другой. Их песни путешествуют по кругу, всегда возвращаясь к началу. Этому их научила Первая Матерь. Она научила их петь кругами, потому что верила, что с чего всё начинается, тем всё и заканчивается.

Тем другим не по себе от взбивающих воздух юрких птах, за которыми словно мантии тянутся полосы тумана. Они боятся обителькрылов, ведь легенда гласит, что те рождены из камня и потому их крылья острые, как ножи.

Края у них действительно резкие – кончики перьев могут разрезать кожицу языкоплода. И меня устраивает, что те другие находят их пугающими – так деревья остаются только моими.

Но я видела обителькрылов вблизи, когда они прячутся в гнёздах. Ночью, в тишине, дотрагивалась до их голов, похожих на клубочки пряжи. Пела им, напоминала им, каково это – парить в вышине, и смотрела, как они летают надо мной смирными кругами.

Я знаю то, чего не знают те другие.

Знаю, что только когда мы бодрствуем и существует вероятность быть пойманными Девятой Матерью – ощипанными ради перьев или пришлёпнутыми за слишком громкое пение, – они кружатся как заведённые. Когда им ничего не угрожает, они совершенно не грозные. Можете взять их одной рукой, если у вас не такие маленькие ладони, как у меня.

Закрываю глаза, когда слышу топот каблуков Девятой Матери. Мне не хочется её видеть, но не могу перестать вслушиваться в звук шагов. Не могу перестать следовать за ритмом. Постукиваю пальцем по земле, и в горле грохочет рисунок из низких нот. Прижимаю язык к нёбу, чтобы его остановить. Те другие дышат всё медленнее и медленнее.

Выдыхаю.

Никто не заметил.

Обителькрылы отбивают ритм взмахами крыльев, выводя петли трелей, и только тогда я вспоминаю, что должна пропустить их пение сквозь себя. Но меня открыть нелегко. Закрытые ящики в коленях и костяшках пальцев слиплись от сырости. Кровь густая, как грязь на мостовой.

Музыка птиц – и ветер, свист крыльев – наполняет обитель до краёв. Меня они тоже переполняют. Стискиваю зубы, чтобы не запеть. Стараюсь не забывать, что кровь на покалеченном большом пальце едва запеклась.

Вот они – инструменты моего замкнутого мирка. Цок, цок, цоканье Девятой Матери по неровной брусчатке. Дыхание тех других, гармоничное, как флейты. Рокочущий зов моря и поднимающиеся всё выше аккорды хора обителькрылов. Взмахи их крыльев, разрезающих густое дыхание тумана.

В горле опять раздаётся бормотание. Одна-единственная нота. Она поднимается по позвоночнику снизу вверх. Губы приоткрываются.

И я её проглатываю.

Потому что надо мной склоняется лицо Девятой Матери, в тенях его складок танцует угроза. Сплетаю пальцы вместе, в бинтах и коростах, и прижимаю их к животу. Пытаюсь стать маленькой, как упавшее пёрышко.

– Скорее рыхломох произнесёт моё имя, нежели один из владеющих выберет девчонку вроде тебя.

Смотрю мимо её оскала. Сквозь шуршащие крылья вижу глаза Поющей Морю. Немигающие. Непоколебимые.

Девятая Матерь отходит от меня и рассыпает по земле лепестки высушенных морецветов.

Обителькрылы замолкают, прерывая полёт, чтобы поклевать зачерствевшие крошки.

7 глава

Сегодня тот самый день – фестиваль колоколов. Всё звонко переменится или затихнет до конца времён. Либо меня выберут, либо я обречена остаться. Что равносильно смерти. Высохну до костей, не увидев неба.

Провожу ногтями по коростам на костяшках пальцев, представляя, что царапаю кожу Девятой Матери. Я запуталась в сети, которую она сплела. Стараюсь не думать о будущем: как Девятая Матерь стареет, пропуская вопросы и слёзы малюток сквозь свои кости. Как я мозолю ей глаза. Складываю её одеяния в ящики. Пленница. Отвернувшаяся, неспособная создавать мерцание. На веки вечные.

Притворяюсь, что готовлюсь, смазывая кожу влажной глиной и растительным соком, сокрушаясь, что не могу смыть прошедшую неделю с души. Вообще-то положено также использовать соль, чтобы оттереть огрубевшие участки на локтях и коленях, но у меня слишком много порезов и синяков – слишком много царапин, которые распустятся кровавыми цветами. Опускаюсь в каменную ванну с горячей морской водой. Ладонь щиплет, словно у меня полный кулак булавок.

Затем пора надевать платья.

Мы – я и те другие, мои одногодки, – спешим по полутёмным коридорам, мимо комнат с освещёнными сзади кудрями, губами, которые спокойно можно зашить. Комнаты, комнаты и комнаты девочек помладше с тихими, не задающими вопросов душами. Подумать только: я раньше удивлялась, как Девятая Матерь контролирует всех нас.

Мы проходим в нашу спальню. Я ожидала увидеть платья, разложенные на кроватях, но их там нет. Сквозняк прошмыгивает мимо, как издевательский смех, но те другие, похоже, не волнуются. Они делают то, что у них получается лучше всего: ждут появления Девятой Матери. Они спокойно могли бы спать стоя. Они спокойно сошли бы за камень.

Затем в дверях появляется Девятая Матерь, глаза у неё красные. Вены на шее вздуваются, как голодные слизняки.

– Сперва нужно кое-что сделать, – говорит она. – А не то перепачкаетесь. – И тут я вижу иголку. – Придётся проколоть вам левые уши. Чтобы вас не путали со стиральщицами.

Но это неправда – не вся правда. Любой отличит отвернувшуюся от стиральщицы. Уверена, для них придуман отдельный вид страданий, но их не обучают опустошать свои кости под звуки обителькрылов и пение стен. Их способность задавать вопросы не вырезали, словно проблемное лёгкое.

Нет – здесь дело в другом. Так нам напоминают, что мы скорее уши, нежели язык.

Девятая Матерь выстраивает нас в ряд. Когда она подходит ко мне, то берёт мою голову в свои ладони, надавливая на ушибленную щёку. Затем протыкает иглой мочку моего уха и вставляет в прокол золотую висюльку-крючок.

Закрываю глаза, а когда открываю, то вижу кровь. Интересно, сколько я потеряла на этой неделе – и сколько ещё осталось. Пол покрывается пятнами.

Девятая Матерь приносит платья, в её тонкоморщинистых руках ворох тканей.

Смотрю, как те другие облачаются в шёлк цвета грязи, запястья отмечены шрамами-грозовыми тучами. Затем натягиваю жёсткую ткань через голову. Платье висит на теле как штора. Зато обувь – совсем другая история: простроченные золотом шёлковые туфли с деревянными каблуками. Подношу одну из них к зажжённому умолкамню, наблюдая, как вышитые узоры мерцают, словно скрытый язык листьев, волн и луны. Втискиваю в них стопы и представляю, что иду высоко над болью, скользя пальцами ног по золочёному озеру музыки.

Мы выстроены шеренгами, стоим на коленях на брусчатке Зубного Ряда – каждая отвернувшаяся моего возраста. Теснимся рука к руке, самые талантливые впереди. Мне хочется схватить кого-нибудь за запястье и крикнуть – крикнуть, чтобы нас выпустили. Но я этого не делаю. Нельзя. Всё равно никто не послушает отвернувшуюся.

Закрытую небодверь сотрясает ветер, каменные петли скрежещут, как пестик в ступке. Стараюсь не поднимать глаз.

– Поющая Морю, – шепчу я, – услышь меня. Прошу. Пожалуйста. Подари мне чудо. Пусть один из них выберет меня.

Затем слышу вот что: стук сверху, будто небеса прибыли за миской супа. Девятая Матерь подтаскивает хромоногую лестницу к небодвери. Взбирается по ней, шаг за шагом, перекладины скрипят под её весом. Поворачивает ключи в заклинивших замках.

Дверь к сердцу Поющей Морю распахивается, и Девятая Матерь подпирает её. После чего спускается вниз и ждёт. Лестница дрожит.

Затем вижу золотые туфли на потёртом дереве. Белые лодыжки. Подол верхнего платья, отороченный по краю блестящими стежками. Сзади вышиты сомкнутые губы.

Облачённый в верхнее платье мужчина бесшумно ступает на брусчатку, поворачивается к нам лицом. Вокруг впалых глаз – лунные кратеры, будто их обладатель не спал ни одной ночи за всю историю Пагубагона. Отчётливо его вижу, но не слышу. На нём нет колокольчиков. Будь у беззвучия лицо, оно было бы таким, как у него. Он такой же молчаливый, какими учат быть нас.

– Девочки, – произносит Девятая Матерь, – это господин Кроуиф, смотритель Пагубагона. Он прибыл представить лучших владеющих нашего города.

Она подносит пальцы к губам и закрывает глаза. Мы все повторяем за ней. Даже я повинуюсь. Этот человек может решить мою судьбу.

– Отвернувшиеся, – говорит господин Кроуиф, подходя ближе и останавливаясь перед нами. Каблуки его туфель скорее скользят, нежели цокают. У него низкий голос. Лишённый ритма.

– Первые восемьдесят девять лет богатой истории Пагубагона подобные вам не покидали обители – ни разу. Вы создавали мерцание для острова, отправлявшееся в руки владеющих, как счёл нужным король.

Внутри у меня разгорается огонь, но те другие лишь кивают в знак согласия.

– И только Третий Король, Лад Арфермол, постановил, что те, кто ласкает наш слух, должны быть обласканы, – продолжает господин Кроуиф. – Начатая им традиция расцвела в одну из самых свято чтимых на наших скалистых берегах. Каждые двенадцать лет мы устраиваем фестиваль колоколов, и семнадцать лучших владеющих Пагубагона – каждый из которых родился в год предыдущего фестиваля – становятся избранными. В этот день каждый из этих лучших владеющих выбирает отвернувшуюся, рождённую в тот же год, чтобы та наполняла золотом его карманы. В этом году Королева-дитя лично расшила подолы и манжеты лучших владеющих золотыми колокольчиками с выгравированным на них своим именем. И теперь им предстоит выбрать из вас.

Он отходит в сторону и хлопает в ладоши. Пальцы у него тонкие и изящные, но звук похож на грохот упавшей миски.

Впрочем, меня он не раздражает. Потому что удар в ладоши означает, что они идут.

Владеющие.

Лучшие владеющие.

Моё начало – или мой конец.

8 глава

Девятая Матерь объясняла нам, что носят владеющие, но видеть это – совсем иной улов.

Первый владеющий, которого я за свою жизнь оглядываю от стопы до носа, спускается с лестницы медленными шагами. Одет он в музыку.

Его костюм целиком – пиджак без ворота с широкими рукавами, доходящими до колен, приталенная рубашка и узкие брюки – усеян золотыми колокольчиками. Ими также украшен край головного убора. И, поскольку он один из лучших владеющих, вдоль манжет и краёв одежды пришиты звонкие бубенчики. Шёлковые сапоги на деревянных каблуках переливаются цветами вышивки в виде волн и ползучих растений. Владеющий выглядит так, словно вырос прямо из-под земли – весь такой гордый и сверкающий. Выглядит так, словно ему не доводилось слышать слово «никогда». Словно такого слова в его сияющем языке не существует.

Когда он идёт, колокольчики звучат, как опускающийся туман.

Те другие не шелохнутся. Глаза неподвижны, словно каменные блюдца.

– Отвернувшиеся, – говорит господин Кроуиф, – это Палий Волнотрон. Первый из лучших владеющих этого фестиваля колоколов.

Он делает мальчику знак, и тот отстёгивает инструмент из поясного чехла и подносит его к губам. Затем господин Кроуиф выбирает одну из тех других из первого ряда нетерпеливым щелчком пальцев. Девочка встаёт рядом с владеющим и превращает струящиеся ноты в лучи света, пока он играет. Закончив, протягивает ему гладкий клубок золота. Мальчик опускает подбородок, чтобы не встретиться с ней взглядом, и принимает подарок.

Глаза чешутся от желания взглянуть на дуплистое дерево, но я не отрываю их от собственных ладоней.

«Молчи, Дельферния».

Господин Кроуиф подходит к уху Девятой Матери. Девятая Матерь кивает, и та другая следует за владеющим вверх по лестнице и выходит в небодверь. Представляю, как она впервые видит целое небо. Прикусываю язык.

Смотрю на дверь, ожидая, что следующий владеющий окажется таким же, как первый. Но сразу понимаю, что этот владеющий отличается.

Она одета в платье.

Туфли на ней из шёлка, с деревянными каблуками, простроченные золотом, как у Палия Волнотрона. Но у голых икр танцует украшенный колокольчиками подол. Платье из тёмно-красного шёлка стиральщиц расшито таким количеством золотых колокольчиков, что между ними виднеются лишь крапинки цвета. Её шаги тверды, будто каждый из них слово, и она говорит: «Я здесь заслуженно» – каждой серией из трёх. Что-то в ней наводит меня на мысль, что она могла бы пересечь море на цыпочках. Она словно сделана из света, вся такая трепещущая. Будто вот-вот воспарит.