Запретная любовь

скачать книгу бесплатно

Это был очень красивый гарнитур из кленового дерева. Нихаль все поняла. Теперь было совершенно очевидно, что изменения в спальных комнатах связаны с прибытием этого гарнитура. Не желая больше ничего видеть, она убежала в сад.

Целых два дня гарнитур стоял в холле на втором этаже. Аднан-бей ждал, что Нихаль будет задавать вопросы, но вот уже два дня Нихаль проходила мимо этой горы мебели, заполнившей весь холл, словно не замечая.

Сегодня, когда мадемуазель де Куртон сказала:

– Нет-нет, синий и зеленый совершенно не сочетаются, нужно подобрать другие цвета. – Нихаль вдруг ни с того ни с сего спросила:

– Мадемуазель, почему не освободили комнаты? – Старая дева подняла голову и посмотрела на нее. Вопрос прозвучал так неожиданно, что она растерялась. – Мы можем освободить их сегодня?

Мадемуазель де Куртон после некоторого колебания ответила:

– Да, но потом придут рабочие, будут менять занавески, комнату…

Она не закончила предложение. Она собиралась сказать: комнату отремонтируют…

– Еще многое нужно сделать. Чем оставаться в этом шуме и пыли… Ведь мы еще не ездили в этом году на острова, не так ли, Нихаль? Может, нам все-таки поехать к твоей тете, погостить пару недель…

Эта идея давно пришла в голову мадемуазель де Куртон. Она то и дело заговаривала об отъезде. Когда-то именно так она увезла Нихаль, чтобы та не видела, как умирает мать, теперь же она хотела, чтобы Нихаль не видела, как место ее матери займет другая женщина. Нихаль, надувая губки, всегда отрицательно качала головой. Она боялась, что, стоит им уехать, и здесь обязательно что-то произойдет, и это событие полностью отберет у нее отца. Сейчас она согласилась без колебаний:

– Бюлент и Бешир поедут с нами, хорошо? Если так, то поедем сегодня, сейчас же. Только подождем, пока освободят классную комнату, тогда… Тогда пусть делают что хотят.

Бюлент, воодушевленный тем, что после последней попытки у него что-то стало получаться, снова почувствовал интерес к парикмахерскому делу, но как только он узнал, что комнаты освободят и они поедут на острова, моментально забыл о Бешире. Схватив красную феску, он стал вертеть ее за кисточку и кричать:

– Великое переселение! Великое переселение! Мы едем на острова, мы будем кататься на осликах! – Потом подбежал к сестре, обнял и, умоляюще глядя на нее, спросил:

– Будем кататься на осликах, правда, сестра? Я уже не упаду. Тогда я был маленьким, а сейчас уже большой.

Он вытянулся в струнку, стараясь казаться выше. Бюлент увлек всех своим ураганным весельем, и все помчались в дом.

Аднан-бею доложили: «Комната освобождается, дети едут на острова к тете». Когда мадемуазель де Куртон говорила об этом, казалось, что их с Аднан-беем глаза ведут другой диалог на своем, только им понятном языке. Аднан-бей молча, тихонько привлек к себе Нихаль, смотревшую ему в глаза, вероятно, он собирался поцеловать ее в знак благодарности. Не поцеловал, что-то в поведении Нихаль остановило его: казалось, ей не хотелось, чтобы ее целовали за то, что она освободит комнату, уедет на острова, избавив ялы от своего присутствия.

Бюлент сходил с ума от радости: Шайесте, Несрин, Бешир, все слуги, воспринимавшие поначалу все происходящее с холодной обреченностью, не смогли не заразиться весельем ребенка. Чтобы выкатить пианино из комнаты в холл, Бюлент продел шнур от занавески в кольцо пианино, и они тянули его, как бурлаки баржу вдоль берега, Бюлент же орал во весь голос:

– Посторонись! Прочь с дороги! Уберите старые туфли мадемуазель, мы их все передавим!

Несрин уже не могла тянуть, у нее даже коленки подгибались от смеха, задыхаясь, она говорила:

– Ох, мой дорогой, не смешите, а то мы так никогда не закончим.

Шайесте, пользуясь минутной передышкой, бранила Несрин, словно на что-то намекая:

– Несносная девчонка! Что тут смешного! Нашла время веселиться!..

Бюлент вспотел и был весь в мыле. Пока Шайесте выносила скамейку, а Несрин освобождала ящики письменного стола, он повис на конце занавески, которую с трудом волочил Бешир, и вопил:

– Дорогу, уступите дорогу, дайте дорогу грузчикам, чтобы они вас не задели!

Нихаль вдруг надоело слушать крики Бюлента, она погрустнела:

– Поедем! Поедем скорее отсюда!

Она хотела быть подальше отсюда, от этого дома, словно бежала от человека, который ее предал.

Пятнадцать дней они провели на островах. Здесь все было как будто позабыто, но мадемуазель де Куртон понимала: затаенная боль потихоньку расцарапывает душу Нихаль, девочка чего-то ждет, но не хочет об этом говорить, понимала по тому, что Нихаль еще больше, чем всегда, не могла устоять на месте. Сегодня утром они снова, поддавшись на настойчивые уговоры Бюлента, согласились поехать на прогулку на осликах. Они собирались сделать полный круг по дороге, опоясывающей остров. Мадемуазель де Куртон и Нихаль терпеть не могли кататься на осликах, они сидели в двуколке, принадлежащей тете. Бюлент и Бешир, чтобы поспеть за ними, подгоняли осликов криками. Над красной феской Бешира образовалось белое облачко пыли. Тонкие русые волосы Бюлента под феской прилипли от пота ко лбу и вискам, его пухлые щечки раскраснелись.

Нихаль и мадемуазель ехали очень медленно, чтобы не оставлять всадников далеко позади, и слышали за собой голоса мальчиков и цокот копыт маленьких осликов. Время от времени Бешир отставал и тоненьким, нежным голоском, присущим абиссинцам-скопцам, кричал:

– Мой господин, не гони так, упадешь, подожди меня! – тогда Бюлент окликал сестру:

– Стойте, подождите немного! Я не могу сдержать своего ослика.

Мадемуазель де Куртон брала вожжи из рук Нихаль и, отъехав на обочину, чтобы не мешать редким прохожим, останавливала двуколку. Они снова остановились и ждали всадников, потерпевших очередную аварию. На этот раз Бюлент уронил свой хлыст, Бешир спешился и пошел его искать.

День на острове обещал быть жарким, в бескрайней голубизне небосвода витал тяжелый туман. Казалось Стамбул, видневшийся вдалеке со своими минаретами, куполами мечетей, зелеными рощами на вершинах холмов, дрожал в пенной дымке над морем.

С самого утра они не обменялись ни словом. Нихаль обернулась и смотрела на ослика Бешира, который медленно брел, брошенный всадником на произвол судьбы. Вдруг впервые за пятнадцать дней она спросила у мадемуазель де Куртон:

– Когда мы поедем домой?

– Когда вам угодно, дитя мое!

Нихаль взглянула на старую деву и сначала не смогла сдержать возглас удивления:

– Уже? – Потом, помедлив, добавила: – Значит, мы можем уже ехать. Все уже произошло?

Жизнь Нихаль была ограничена определенным кругом, все, что знала о жизни, она знала от отца, гувернантки, из книг и случайно подслушанных разговоров своих нянь. Она знала не больше того, что знают двенадцатилетние дети, у которых нет более просвещенных друзей. Ее знание жизни было ограничено тем, что она услышала мимоходом, видела по дороге, когда они ехали в экипаже, и теми запутанными умозаключениями и смутными догадками, которые она делала из виденного и слышанного. Узнав, что в доме появится женщина, она не думала о том, что это значит, и испытывала только эмоциональную печаль, только нервное раздражение. Она не оценивала происходящее сознательно. Ее чувство точнее всего можно было бы назвать ревностью. Она ревновала к этой женщине всех и все, особенно отца, Бюлента, потом Бешира, всех домочадцев, сам дом, вещи, даже себя. Эта женщина, оказавшись среди тех, кого она любит, украдет их, отберет у нее; да, как это будет, она толком не знала и, честно говоря, не думала над этим, но в душе она это чувствовала, когда она придет, она сама уже не сможет любить тех, кого любила, так же, как любила раньше.

Когда стало известно о помолвке, обитатели дома, чтобы не сболтнуть при Нихаль чего лишнего, стали избегать ее, стоило Нихаль войти в комнату к Шакире-ханым; Шайесте, присевшая перед той на корточки и что-то рассказывающая, вдруг замолкала на полуслове; Несрин то и дело глубоко вздыхала и охала; все окружающие явно что-то скрывали. Значит, что-то должно произойти, но она не понимала, что, даже сияющие глаза на круглом личике Джемиле указывали на то, что маленькая девочка знает больше, чем Нихаль.

Сначала из любопытства, которого не могла унять, она упрямилась и, несмотря на настойчивые уговоры мадемуазель де Куртон, не хотела ехать на Бююкада. Она хотела присутствовать в доме, быть свидетелем происходящего, как летописец стремится находиться там, где происходят важные исторические события, желая видеть все своими глазами во всех подробностях. Она ни у кого ничего не спрашивала, ни с кем ничего не обсуждала, хотела только увидеть и понять. Но в тот момент, когда она узнала, что в их комнате все переделают, что туда поставят этот прекрасный кленовый гарнитур, у нее не осталось больше сил ждать, чувствуя себя побежденной уже в этом первом сражении, она захотела убежать.

Вот уже пятнадцать дней она чувствовала себя так, будто где-то далеко на смертном одре мучился близкий ей больной человек, и она физически ощущала его боль, но не могла вмешаться, боясь, что, если скажет хоть слово, тем самым только приблизит его конец. Она пожалела, что согласилась поехать на остров. Она должна была быть там, на ялы, присутствовать при этом. В сердце ее был страх, ей казалось, когда они вернутся, ялы, отец, все-все исчезнут, словно их унесет ветром. Если бы она там осталась, этот ветер бы не подул, этот ветер ничего бы не смог сделать.

Кроме того, где-то в глубине души она сердилась на отца. Всегда, когда они уезжали на острова, он то и дело приезжал, иногда оставался на несколько дней. В этот раз он не приехал ни разу и даже не послал никого узнать, как они. В последние дни мадемуазель де Куртон совсем не упоминала об отце.

Аднан-бей хотел как можно дольше откладывать возвращение детей, Бихтер же, напротив, каждый день спрашивала о них:

– Велели бы вы их уже привезти! Если бы вы знали, как мне хочется видеть их.

На самом деле Бихтер тоже боялась первой встречи с детьми. Она была убеждена, что от того, какое впечатление она произведет, зависит, как сложатся их отношения в дальнейшем.

Сегодня Аднан-бей впервые после свадьбы собрался ехать в Стамбул, он прощался с Бихтер, целуя ее волосы. Молодая женщина попросила:

– Сегодня вы пошлете им новость, хорошо?

Вдруг внизу лестницы они услышали веселый детский смех. Аднан-бей остановился:

– А вот и они! Это Бюлент смеется… Теперь вы будете слышать это с утра до вечера.

Бюлент взбежал по лестнице, он спасался от своих преследователей – Шайесте и Несрин. Он сразу бросился к отцу, обнял его крошечными ручонками, его губы доставали только до жилета отца. И он целовал, целовал, целовал этот белый в мелкий синий цветочек пикейный жилет, он так соскучился за пятнадцать дней, что сейчас его эмоции переливались через край, потом вдруг остановился, посмотрел на улыбающуюся женщину перед собой и вопросительно взглянул на отца.

Он ждал ответа, распоряжения – как вести себя с этой женщиной. Аднан-бей только сказал:

– Это твоя мама, Бюлент, не поцелуешь ее?

Тогда Бюлент, возможно просто потому, что детям нравятся ластиться к красивым, элегантным, молодым женщинам, кивнул, шагнул к ней, доверчиво подал ей обе руки и потянулся губами к нежным губам красавицы матери, подставленным для поцелуя.

Нихаль и мадемуазель де Куртон в этот момент поднимались по верхним ступеням лестницы. Аднан-бей, чтобы оттянуть самый трудный момент, сначала обратился к гувернантке:

– Бонжур, мадемуазель! Наконец-то вам надоела старая тетка. Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?

Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на ее вопросы. В сердце у нее что-то надорвалось, она отвела глаза, подошла к отцу, протянула маленькую тонкую руку. Аднан-бей взял эту руку, сжал ее, словно хотел попросить прощения, и потихоньку притянул Нихаль к себе. Сначала они обменялись коротким поцелуем, потом, неизвестно как это получилось, вдруг, повинуясь душевному порыву, Нихаль снова обратила к отцу тонкое личико и поцеловала его в то место под подбородком, где заканчивалась борода, туда, куда она его обычно целовала.

Бихтер подошла к ним. Аднан-бей сначала представил ей мадемуазель де Куртон.

Старая дева и молодая женщина обменялись приветствиями. Бихтер сделала еще шаг и улыбнулась, и тепло этой улыбки словно растопило лед первой встречи, согрело душу Нихаль. Бихтер ласково положила руку на плечо девочки, взяла за руку и обняла ее хрупкую фигурку. Девочка замерла, коснувшись головой груди Бихтер: тонкий нежный аромат фиалок пьянил Нихаль, словно свежий весенний воздух. Значит, вот она, та женщина, которой она так боялась, та, что представлялась ее наивной несчастной душе страшной неотвратимой катастрофой, которая уничтожит Нихаль, – эта молодая, красивая, улыбающаяся женщина, прекрасная, как букетик фиалок, нежный аромат которого источала ее кожа. Неужели это она? Благоухание весны словно витало вокруг нее и затягивало в себя Нихаль. Не отрывая головы, она подняла глаза и посмотрела на Бихтер, та улыбалась. Ее душа, согреваемая этой пленительной улыбкой, покорно потянулась к Бихтер. Нихаль, немного растягивая слова, певучим голосом сказала:

– Вы будете меня любить, ведь так? Невозможно, чтобы вы меня не полюбили. Я буду вас очень любить, так любить, что и вы меня наконец полюбите.

Вместо ответа Нихаль подставила ей тонкие губы, и Бихтер склонилась к ней. Эти два существа, которые должны были стать друг другу врагами, нежно поцеловались и в одну минуту стали друзьями. Да, они сразу стали друзьями. Нихаль словно очнулась от кошмарного сна. Когда они поднимались наверх переодеться, она тихонько сказала мадемуазель де Куртон:

– Какая она красивая, не правда ли, мадемуазель? Ох, я думала…

Бюлент нес венок, сплетенный из сосновых веток, он привез его с острова с большой осторожностью и собирался повесить на книжный шкаф. Он побежал впереди сестры и гувернантки в сторону классной комнаты, ему хотелось как можно скорее завершить свое дело. Он толкнул рукой дверь и вдруг издал долгий удивленный крик:

– А-а-а-а!

Они и думать забыли, что комнаты поменяли. Влекомые непреодолимым любопытством, Нихаль и мадемуазель де Куртон последовали за Бюлентом. Бюлент замер посреди комнаты: глазам не верилось, что недавно стены этой комнаты были сплошь исчерчены карандашом и на них красовались рисунки кораблей; не может быть, чтобы это была та самая классная комната, в которой никогда нельзя было навести порядок. Он стоял и не знал, куда же в этой изящной спальне ему повесить сосновый венок, который он держал в руках.

Нихаль и гувернантка тихонько вошли за ним.

– Пойдемте в нашу комнату, сюда не следует входить, – сказала мадемуазель де Куртон, но и сама не уходила – так ей хотелось посмотреть. Нихаль огляделась, сначала увидела окна. Из-под полуштор, в нескольких местах перетянутых и приподнятых, из голубого атласа довольно холодного оттенка, так что казалось он прячется за белым облаком, лились белые тюлевые занавески, они стекали вниз и застывали пенными кучками на неярком ковре – такие ковры изготавливались в Куле под влиянием последней западной моды. Под лучами солнца, которое щедро проникало сквозь настежь распахнутое окно с решетчатыми ставнями, эти занавески были похожи на белый пенящийся водопад, струящийся с голубых гор. Стены были выкрашены в тот же оттенок светло-голубого, потолок вдоль стен украшен тонкими желтыми карнизами, которые контрастировали с цветом атласа, в центре потолка висела люстра из разноцветного стекла, которую можно было бы принять за светильник из древнего храма; в углу, где в свое время стояло пианино Нихаль, теперь была кровать, с потолка, протянутый через большое желтое кольцо, спускался полог из атласа и тюля; прямо напротив между двумя окнами туалетный столик; сбоку зеркальный шкаф, дверь которого по забывчивости была оставлена полуоткрытой, длинная оттоманка, под светло-голубым, снова в тон, абажуром напольная лампа, небольшой круглый столик на одной ножке, малюсенький подсвечник и несколько книг; прямо напротив зеркального шкафа портрет отца в полную величину, выполненный карандашом…

Вот что увидела Нихаль в первую очередь… Бюлент повел себя смелее других, он прошел в комнату, осмотрел туалетный столик и перетрогал всевозможные мелочи на нем, немного склонившись, заглянул с опаской в зеркальный шкаф, словно ждал, что оттуда сейчас кто-то высунет голову, и сопровождал все увиденное удивленными возгласами.

Мадемуазель де Куртон хотела увести Нихаль, но той вдруг пришла мысль в голову, и она прошла в комнату. Она хотела пройти не по коридору, а через межкомнатную дверь. Она отвела рукой занавеску от двери:

– О, мадемуазель, вашей комнаты тут больше нет!

Мадемуазель де Куртон, немного замявшись, ответила:

– Да, дитя мое, разве тебе не сказали? Я перееду в первую комнату, в прежнюю комнату господина. Но мы теряем время. Вы все еще не переоделись.

Нихаль была бледна как полотно. Она ничего не ответила. Бюлент схватил забытый на канапе легкий палантин из крепа с белыми лентами, смяв его, чтобы не наступить, накинул себе на плечи, прищурил свои узкие глазки и, кокетничая, расхаживал в нем по комнате. Мадемуазель де Куртон наконец почувствовала необходимость проявить строгость и положить этому конец. Стянув с плеч Бюлента шарф, она строго сказала:

– Ах, озорник! Вам тысячу раз говорили, нельзя трогать чужие вещи.

Бюлент, хихикая, ответил:

– Да, вы правы, мадемуазель! Об этом даже в учебниках пишут, не так ли?

Нихаль прошла дальше через комнату. Она повернула ручку межкомнатной двери, которая вела в их комнату. Дверь не открылась. Не говоря ни слова, она вернулась. Гувернантка потянула Бюлента за руку, и все вместе они вышли в коридор. Нихаль толкнула дверь в их комнату, сделала шаг вперед и на этот раз сама не смогла сдержать возглас удивления. За ней ураганом в комнату ворвался Бюлент:

– Это что? Боже, сестра! Это наша комната? Как красиво! Как нарядно! И пологи у кроватей новые? В книжном шкафу поменяли стекло, покрасили… Смотрите, и на письменном столе… Убрали все, что я вырезал! А шторы! О-о-о! У нас тоже теперь шелковые шторы и занавески! – Вдруг взгляд Бюлента привлекла бумага с огромными буквами, приколотая иголкой на свежевыкрашенную стену:

– Ничего себе, мадемуазель, что это?

Нихаль, увидев совершенно изменившийся облик комнаты, повеселела, беспокойство на ее лице сменилось улыбкой, она любовалась спускавшимся с купола железной кровати белым пологом, перевязанным голубыми лентами. Нихаль прочитала надпись на бумаге, которую показал Бюлент, она гласила: «Рисовать на стене корабли и человечков запрещено!»

– А-а, это старший брат, это его рук дело! – В глазах Бюлента мелькнул озорной огонек. – Так значит верблюдов рисовать можно, не так ли, сестра?

– Отныне Бюленту не давать карандаш, – пригрозила мадемуазель де Куртон. – Теперь нужно держать комнату в чистоте, все ненужные игрушки тоже выбросим. Теперь Бюлент будет дома очень аккуратным молодым человеком. Надеюсь, вы не забудете сегодня вечером поблагодарить господина за эту красивую комнату, Нихаль.

Нихаль ничего не ответила.

Глава 5

Мадемуазель де Куртон говорила:

– Вы напрасно так упрямитесь, Нихаль! Вот уже целый час вы разучиваете одно упражнение Черни. Откуда такое рвение? За шесть лет я ни разу не видела, чтобы вы полчаса без перерыва занимались. Вам не стоит так утомляться.

Нихаль резко развернулась на вращающемся табурете.

– Вы странная, мадемуазель! Вы же сами говорили мне, что нельзя научиться играть на пианино, не упражняясь. Стоило мне почувствовать желание работать, и тут новое правило!

С тех пор как они вернулись с островов, вопреки обыкновению у Нихаль время от времени не получалось совладать со своими нервами, и она начинала дерзить гувернантке. Старая дева на эти нападки отвечала только укоризненным взглядом. Сегодня она сказала:

– Нихаль, прошу вас, будьте благоразумны. Вы хотите играть на пианино? Но целый час повторять одно и то же упражнение бессмысленно, вы только устанете.

Нихаль продолжала нападать: