скачать книгу бесплатно
– Уходи. Все видят, как ты обхаживаешь Настю. Уходи, ради бога! – взмолилась Вера.
Голос ее дрожал и обрывался.
– Мне перед людьми стыдно. Всех баб в деревне перебрал, а я для тебя – запасный вариант.
Вера, пошатываясь, побрела вдоль стены сарая, остановилась возле стола и зажгла свечу. Свеча ослепительно загорела, света ее хватало на эту маленькую комнату, а за окошком стояла густая тьма.
– Вера, перестань ревновать, ты же знаешь, что я люблю только тебя.
– Почему тогда не женишься на мне? Мне уже двадцать пятый год пошел, сколько мне ждать еще?
– Но мне-то всего двадцать два, рано мне жениться.
– Ты хочешь сказать, что я стара для тебя? Так зачем пришел? Отпусти ты меня, мочи нет больше, исстрадалась я вся, – горько и отрешенно произнесла она.
– Прости меня, Верочка, прости! – всхлипнув, как мальчишка, Михаил кинулся к ней, обнимая и сползая к ее ногам.
– Что ты, что ты, Мишенька? – растерянно проговорила Вера.
Голос ее перехватило, по бледному лицу пробежала судорога. Обессилив, она присела на постель, положила к себе на колени голову Михаила и стала ее гладить. Спина его качнулась и начала выпрямляться, лопатки на спине сошлись, он жадно хватал ртом воздух, словно нечем было дышать, потом навалился на нее всем телом, точно хотел раздавить.
– Мишенька, любимый мой! – прошептала она.
Рассвет еще не наступал, хотя за окнами быстро просыпалась жизнь. Сперва прокричали петухи, оповещая, что ночь кончилась. Потом проскрипели чьи-то торопливые шаги. Совсем недалеко раздался беззаботный девичий смех. Это, наверное, доярки пошли на работу. Михаил поднялся, опустил ноги на пол. Вера открыла глаза.
– Ты придешь вечером? – спросила она.
– Ты не сердись на меня, Вера, пойду я, а то твой отчим застукает нас.
– Значит, не придешь, – тяжело вздохнула она.
Когда он ушел, она молча лежала на постели и смотрела на дверь, за которой он скрылся. В ее глазах была разлита грустная, никому не высказанная, тоска.
VI
Утром Шурочка проснулась в великолепном настроении. Был воскресный день, и Клавдия решила отправиться в церковь. Она уже собралась выйти из дома, как на пороге появился Платон. Он вежливо поклонился и сказал, что пришел знакомиться. У него был счастливый вид. Черные волнистые волосы бросали тень на гладкий загорелый лоб, а ровные широкие брови придавали глубину синим глазам. Платон заговорил о деревне, о том, что считает эту местность очень живописной, что во время своих одиноких прогулок обнаружил немало чудесных видов. Клавдия внимательно слушала его и замечала, как по временам глаза его, будто случайно, встречались с глазами Шурочки, и она читала в них восхищение и живой интерес. Клавдия нашла его очень милым и пригласила к обеду. Она с нежностью посмотрела на Шурочку и отправилась в церковь, а Платон позвал Шурочку прогуляться по берегу реки.
Некоторое время они шли молча, оба были немного смущены. Им было хорошо друг возле друга. Солнце поднималось все выше и выше, прозрачный туман рассеялся, и река, гладкая, как зеркало, засверкала на солнце. Шурочка взволновано прошептала:
– Как красиво!
– Да, очень красиво, – подтвердил Платон.
Красота этого утра находила созвучие в их сердцах.
Откуда-то прилетела пчела и стала сопровождать молодую пару. Она несколько раз пыталась сесть прямо на нос Платону, он ее смахивал, а она расположилась у него на плече и, казалось, сторожила его нос, поминутно пытаясь снова сесть на него. При каждом полете пчелы раздавался звонкий смех Шурочки.
– Вот упрямая, так и норовит тяпнуть меня за нос, и как же я с распухшим носом заявлюсь к Клавдии на обед? – и они снова смеялись, а у Шурочки на глазах от смеха выступили слезы.
Они прошлись по берегу, потом миновали барский дом, где раньше размещалась школа, и очутились на открытой равнине, уходившей перед ними вдаль. Шурочка была взбудоражена новыми, непривычными ощущениями. Кругом стрекотали кузнечики, и других звуков не было слышно под ясным небом. Поодаль виднелся густой лес, и они направились туда. Под сенью огромных деревьев тянулась узкая тропинка. Когда они вступили на эту тропинку, на них пахнуло плесенью и сыростью, но они шли все дальше.
– Вот здесь мы можем посидеть, – сказал Платон, указывая на засохшее дерево, через прогалину листвы которого прорывался поток солнечного света, согревавший землю.
Молодые люди уселись так, чтобы голова была в тени, а ноги грелись на солнце. Они говорили о себе, о своих привычках, вкусах. Платон сообщил ей, что ему надоела пустая жизнь, что он редко встречал искренность и правду и, что ему пришлась по душе их деревушка. За разговором все чаще встречались и улыбались друг другу их глаза, и им казалось, что души их наполняются добротой, любовью и интересом ко всему тому, что не занимало их прежде.
Они возвратились к обеду, за столом были болтливы, как школьники на переменах между уроками, любой пустяк служил поводом для бурного веселья. Когда Платон ушел, Клавдия, заметив, как сияет от счастья Шурочка, сказала:
– Не твой ли это суженный?
Шурочка опустила глаза, и щеки ее залились румянцем.
Вечером она была необычно взволнованной, ей хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Она достала свою любимую тряпочную куклу, которую когда-то сшила сама, и, как любимую подругу, прижала игрушку к губам, осыпая страстными поцелуями ее мягкие щеки. Она держала куклу в руках, а сама думала о нем, и сердце ее замирало. С каждым днем волнующее желание любви все сильнее овладевало ею. Она бегала на луг, срывала ромашки и гадала по их белоснежным лепесткам. «Он ли тот, кто создан для меня одной? Не уж то я влюбилась?» – размышляла она. И вскоре она уже думала о нем беспрестанно. В его присутствии у нее стремительно билось сердце, она краснела, встречая его взгляд, вздрагивала от звука его голоса.
Платон в то же время пользовался каждым предлогом, чтобы повидать Шурочку. Он каждый вечер, после работы, приходил к ее дому, облюбовал уголок в самой глубине деревьев и мог часами сидеть, наблюдая за ней. Он не сводил глаз с Шурочки, когда она сновала по двору, его мысли медленно скользили в его затуманенной голове. Било полночь, потом час, потом два часа. Домишки вокруг засыпали один за другим, опускалась глубокая тишина, а он все сидел на опустевшей темной улице и не хотел уходить в свой одинокий холостяцкий дом.
Однажды он появился и заявил твердым голосом:
– Клавдия, я прошу Шурочкиной руки.
Потом приблизился к Шурочке, встал на одно колено, взял ее руку и поцеловал долгим и нежным поцелуем. Внезапно он поднял голову и взглянул ей прямо в глаза:
– Ты согласна стать моей женой?
Она растерянно посмотрела на Клавдию, лицо которой застыло в широкой улыбке, затем на Платона и пролепетала, краснея до корней волос:
– Согласна.
– Я не возражаю против вашей женитьбы, – сказала Клавдия, – если Шурочка станет твоей женой, ты будешь мне, как сын. Ты не плохой парень и нравишься мне, – не переставая улыбаться, продолжала она.
Раз дело было решено, они не стали медлить с развязкой. Венчание назначили на конец июля, через месяц. Весь месяц Платон и Шурочка ждали свадьбы с нетерпением. Они купались в чувствах пленительной влюбленности, упивались прелестью невинных ласк, пожатия пальцев, страстных взглядов и поцелуев и томились желанием настоящих любовных объятий.
Когда был назначен день свадьбы, Шурочка помчалась к Насте поделиться своей радостью. Открыв калитку, она наткнулась на Елизавету Афанасьевну. Ее черты были угрюмы. Поседевшие волосы спускались на плечи беспорядочными прядями, а большие глаза, глубоко ввалившиеся, бросали странные взгляды. Все ее движения были порывисты и резки, как и мысли, волновавшие ее. Она металась по двору, говорила и смеялась сама с собой. Шурочка поздоровалась с ней, но Елизавета Афанасьевна посмотрела на нее блуждающим взглядом и ничего не ответила.
Вот уже пять лет, как она потеряла рассудок. После того, как пришло известие из города о смерти ее мужа, она сразу же слегла. Все думали, что она не выживет. Елизавета не умерла, но с этой минуты ее судьба была обречена. Сначала она жила воспоминаниями. Какой великолепной казалась для нее та прежняя жизнь, жизнь с любимым Анисимом! Она была гораздо моложе его, красивая и добрая, с ласковым лицом, вышла замуж за него по любви и любила его всю свою жизнь. Он никогда ни в чем не упрекал и не бранил ее, а она всегда покровительствовала ему. Когда он болел, она, не щадя себя, ухаживала за ним. Часто по ночам сидела рядом, а он, дочитав очередную книгу, делился с ней своими мыслями и суждениями. Она умела с восхищением слушать его бурные речи и уговорить его немного отдохнуть и заснуть. Книги составляли часть его самого, а Елизавета, казалось, составляла часть его книг. Ее присутствие смягчало его. Он знал, что любим и боготворил ее. Он говорил ей об этом двадцать раз на дню, а она, слушая его, улыбалась. Как они были счастливы!
После его смерти глаза ее потухли и никогда больше не светились тем блеском, каким светились когда-то для Анисима. Цвет лица, удивительной чистоты, с каждым днем менялся, становясь все бледнее. С цветом лица менялось и выражение, оно стало печальным и безжизненным. Раньше она любила рассказывать детям разные забавные истории. Сейчас же она говорила такие вещи, от которых леденило кровь, говорила о каких-то демонах, ночных танцах вокруг деревьев. Все эти рассказы подтверждали, что на ее разум легла таинственная завеса, которую уже невозможно было отстранить. Душа ее питалась прошлым. Мысли и воспоминания, ощущение печали и удовольствия – все мешалось необъяснимым образом в ее голове. Нередко она бродила между деревьями и кустарниками и предавалась видениям. В последнее время эти видения усилились. Едва наступала темнота, Елизавета начинала стонать. Она стонала протяжно, как волчья стая. Стон вырывался из дома, катился по крыше, был слышен везде. Потом она тихонько прокрадывалась во двор и начинала с кем-то разговаривать. Она говорила, смеялась, бурно жестикулировала, словно там, в темноте, был кто-то еще, невидимый для других, но тот, кого она видела, с кем общалась и кого ждала каждую ночь. Она видела своего Анисима, слышала его голос. Это была ее бессмертная любовь, бесплотная часть ее души, то, что она лелеяла на протяжении стольких лет. Ее охватывал бурный восторг, когда он выходил к ней из темной глубины.
Шурочка стояла, прикованная к калитке, еле дыша. Она стояла неподвижно, с орошенным слезами лицом. Наконец, на крыльце появилась Настя.
– Мама, ты зачем вышла? Иди в дом скорее, иди, моя хорошая, бабушка тебя сейчас будет кормить, – сказала она, ласково обняв свою мать.
Настя увела ее в дом и через минуту – другую снова показалась на крыльце.
– Бедная Елизавета Афанасьевна, – проговорила Шурочка, вытирая слезы.
Настя подошла к ней ближе и сказала:
– Шурочка, ты должна мне помочь. Мы с бабушкой не можем справиться с ней. Каждую ночь она повадилась уходить из дома. Я очень боюсь за нее. Не могла бы ты сегодня переночевать у нас?
– Конечно, моя дорогая. Я только отпрошусь у мамочки Клавочки и приду.
Шурочка пришла к Насте, когда уже стемнело. Как только пробило двенадцать часов, Елизавета Афанасьевна крадущейся походкой вышла из дома. Настя с Шурочкой не ложились спать, они были начеку. Дверь медленно отворилась. Девушки стояли на крыльце, не находя себе места. В тот же миг до них долетел мерно усиливающийся протяжный стон.
– Это она его зазывает, – прошептала Настя.
– Кого? – с изумлением спросила Шурочка.
– Призрака моего отца. Она сначала воет, как волчица на луну, а потом появляется он, и они общаются всю ночь, разговаривают, смеются, танцуют.
– Настена, мне страшно, – дрожащим голосом произнесла Шурочка.
– Не бойся, трусиха, нас же двое. Мы должны прогнать его, ведь это не отец мой, а демон, и это он сводит мою маму с ума.
Внезапно раздался смех Елизаветы. Она с любовью смотрела на какой-то куст, затем вдруг протянула руки и повесила на ветку гирлянду цветов, которую тайно взяла у Насти. Настя узнала в этой гирлянде цветы, подаренные ей Костей. В эту минуту Елизавета позабыла все, за исключением того фантастического мира, в котором сейчас царила. Присутствие Анисима довершало эту иллюзию, которая навсегда похитила сознание действительности. Она чувствовала его чистый, спокойный лоб, его блестящие глаза внушали ей силу, и его присутствие вдохновляло ее на необъяснимые поступки. Она закружилась в танце и залилась безудержным
смехом. Вдруг ее взгляд невольно упал на крыльцо, и лицо ее исказилось. Она издала звук, похожий на рычание зверя, и бросилась за калитку. Девушки мигом соскочили с крыльца и кинулись за ней, но в темноте потеряли ее след. Всю ночь они блуждали по деревне, разыскивая ее, обошли все улочки, весь берег реки, вышли на поляну, кричали, звали ее, но так и не смогли найти.
– А вдруг она убежала в лес? – спросила Настя.
– Я не пойду в лес, там страшно, да и заблудиться можно, – взмолилась Шурочка.
– Ладно, пойдем домой, – устало выговорила Настя, – немного поспим, а потом возобновим поиски.
Когда они вернулись, уже забрезжил рассвет.
– Смотри! – воскликнула Шурочка.
Безумная женщина испуганно выглядывала из-за вязанки дров. Она смотрела на них блуждающим взглядом, а потом вдруг прокричала:
– Ку-ка-ре-ку, ку-ка-ре-ку!
Настя увела ее в дом и уложила в постель. Мария Терентьевна все время плакала, а Шурочка медленно поплелась домой, перебирая в голове весь ужас пережитой ночи.
Целый день Настя просидела на крыльце, погруженная в свои мысли. Какой-то мужчина прошел медленными шагами с опущенной головой совсем возле дома. Она внезапно подняла глаза и вздрогнула, узнав в нем своего отца. У нее вырвалось невольное восклицание:
– Папа!
Но на улице было пусто. Никого не было вокруг. Тут на крыльцо вышла Мария Терентьевна и тихо произнесла:
– Настенька, Лизонька наша умерла.
Настя закрыла лицо ладонями, и под ними по ее щекам безудержно потекли горячие слезы.
VII
Глаза Насти затуманились, когда она смотрела на невысокий холм, под которым лежала ее мать. Люди потихоньку расходились с кладбища по домам, а Настя стояла, как вкопанная, и смотрела на землю, которая навсегда сокрыла в себе тело самого родного для нее человека. Уже все разошлись, а она все стояла и стояла на могиле своей матери, боясь шелохнуться.
– Мама, мамочка, – с трудом выговорила она, несмотря на стоявший в горле ком, и слезы навернулись у нее на глазах при звуках этого слова.
Она попробовала двинуться с места, но от каждого движения ломило все тело. Несмотря на пронзительную боль, она медленно поплелась к дому. Казалось, дороге не будет конца. В ее глазах стоял сплошной туман. Постепенно туманные очертания начали вырисовываться яснее, показались стены родного дома. Подойдя ближе, она увидела Марию Терентьевну, сидящую на ступеньках крыльца. Она сидела неподвижно и безмолвно. Вдруг крик отчаяния сорвался с ее губ и внезапно замер. Настя подошла ближе. Дом был темен, и было в нем все как-то не так, как прежде. От него веяло жуткой мертвой тишиной. Мария Терентьевна оцепенело поглядела на свою внучку. Настя протянула руку и положила ей на плечо.
– Настенька, одна ты у меня осталась, – проговорила она как бы через силу и умолкла.
«Боже мой! Бабушка, точно внезапно постарела на десять лет», – пронеслось у Насти в голове.
Плечи Марии Терентьевны еще больше ссутулились, в лице не было и следа былой жизненной силы, а в глазах, смотревших сейчас на нее, было отупело-испуганное выражение. Перед ней сидела дряхлая старушка. Страх за нее сжал ее сердце. Скрип открывающейся калитки заставил ее очнуться и начать действовать. Жизнь брала свое – надо было уложить бабушку в постель и сделать массу всяких необходимых вещей. В человеке, который открыл калитку, Настя узнала Михаила. Как только случилась эта беда, он ни на шаг не отходил от нее.
– Настя, нужна помощь? Ты только скажи, я все для тебя сделаю, – произнес он приглушенным голосом.
– Миша, бабушка не может идти, ее надо отнести в дом.
Послышался шум шагов, и в калитке появилась фигура Семена.
– Настя, я пришел помогать тебе, если нужно, – сказал он.
– Уже не нужно, – отозвался Михаил, – я сам ей помогу.
– Тоже мне, помощник нашелся, – огрызнулся Семен.
– Перестаньте сейчас же! – крикнула Настя, – Мне вовсе теперь не до вас и тем более не до ваших ссор! Лучше возьмите бабушку, да занесите осторожно в дом, разве не видите, в каком она состоянии?
Решительный голос Насти сразу отрезвил их. Михаил подхватил Марию Терентьевну своими сильными руками, и она, как ребенок, опустила голову ему на плечо. Семен следом за ним поднялся по ступенькам крыльца, и они скрылись в глубине темного дома. Настя осталась одна, и страшная мысль заполняла ее сознание. Во рту и в горле у нее пересохло, что она едва могла дышать. Она до боли сжала руки и вошла в дом. Непреодолимая сила влекла ее в маленькую комнату, где жила ее мама. И ей казалось, что вот сейчас она переступит порог этой комнаты, и Елизавета, как всегда, будет сидеть там на своей кровати, она поднимет на нее глаза и встанет, чтобы заключить дочь в свои нежные объятия. «Нет, мама не могла умереть. Как страшно», – проносились мысли в ее голове. У нее подкосились ноги, и она опустилась на стул. Настя осмотрела всю комнату. Все здесь было, как и прежде, не было только самой Елизаветы. Она почувствовала, как к сердцу подкрадывается боль, словно от нанесенной глубокой раны. «Надо взять себя в руки. Господи, помоги мне! Я не должна позволить разрастись этой боли, у меня впереди еще целая жизнь. Я должна быть сильной, и я смогу преодолеть эту боль».
Михаил и Семен уложили Марию Терентьевну и тихо вошли в комнату, где сидела Настя.
– Спасибо за все, и оставьте меня, наконец, – в голосе Насти послышались резкие ноты, и помощники поспешно скрылись за дверью, а она осталась вдвоем с бабушкой.
Насте пришло в голову: «Если бы можно было уснуть и, проснувшись, почувствовать прикосновение маминой руки и услышать ее голос. Если бы мама была рядом! Но так уже не будет никогда». Во сне Настя отчетливо увидела перед собой свою мать, увидела такой, какой она была до болезни – улыбающейся, заботливой и нежной. Но это был всего лишь сон.
Утром Настя распахнула все окна, и в дом ворвался свежий запах земли и зелени. Она теперь смотрела на жизнь новыми глазами. Ее душа затвердела, юность осталась позади. Она сумеет сама позаботиться о себе. Она подошла к зеркалу и, как всегда, заглянув в него, сказала сама себе:
– Я выдержу все, раз смогла выдержать самое страшное – смерть своей матери. Теперь я точно покину деревню. Меня здесь больше ничего не держит.
Почувствовав чье-то присутствие, она резко обернулась и увидела Марию Терентьевну, которая молча смотрела на нее широко раскрытыми глазами.
– Бабушка, прости меня и не суди строго. Я никогда не забуду тебя и найду способ позаботиться о тебе. Мне еще столько всего нужно сделать в жизни!
– Когда ты уезжаешь? – тихо спросила Мария Терентьевна.
– Завтра, – решительно ответила Настя.
Мария Терентьевна умолкла. «Завтра… завтра…» – медленно стучало у нее в висках. Неожиданно в ее мозгу начали проноситься картины из их прошлой счастливой семейной жизни: вот Лизонька рассказывает свои истории, а маленькая Настенька сидит рядом и внимательно слушает; вот Настя пришла домой с разбитыми коленками и изо всех сил старается показать, что ей совсем не больно; вот Мария Терентьевна собрала вокруг себя детей и рассказывает им сказки; вот Настя, уже повзрослей, играет в театр и, словно настоящая актриса, поет песни и кружится в танце.
Мария Терентьевна подняла разламывающуюся от боли голову, поглядела на внучку и встретила ее решительный и в то же время молящий взгляд. До этой минуты она подсознательно рассчитывала, что ее Настенька никогда не покинет родной дом, что выйдет замуж, возьмет хозяйство в свои руки, а она, Мария Терентьевна, будет нянчить ее детей. Но теперь она видела, что Настя приняла твердое решение и, зная ее характер, поняла, что никто и ничто не сможет удержать ее.
– Поезжай, моя родная, и будь счастлива. А обо мне не беспокойся, я еще крепкая. А еще знай, что ты всегда можешь вернуться в свой родной дом, если захочешь.
– Спасибо тебе, моя бабулечка, я знала, что ты меня поймешь, ты всегда меня понимала и любила. Прости меня, если сможешь.
