Мир Р: Duas Dimensiones

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0

Мир Р: Duas Dimensiones

1

В коридоре было тихо, прохладно и пахло свежей краской. Тёплый сквозняк катал по полу шевелящиеся комья тополиного пуха. Кусты за окном покачивались, пропуская полуденный свет – на потёртом линолеуме он превращался в ленивых солнечных зайчиков.

Родя посмотрел на зайчиков, посмотрел на лимонную стену, поковырял болячку на коленке, вздохнул и слез со стула. Ему было скучно. Хотелось во двор, в сквер или хотя бы в свою комнату – в любое место, где можно хоть как-то себя занять.

Стараясь не слишком топать ногами, он дошёл до окна, попытался заглянуть в него, но не достал до подоконника. Тогда он постарался залезть по батарее, но сорвался и оцарапал ногу – он был довольно круглый и неуклюжий мальчик. Стало совсем грустно. На секунду голову озарила счастливая мысль – а ну как потихоньку выйти и походить в незнакомом дворе? Раз уж мама не взяла карандашей…  Нет. Мама расстроится.

Родя снова вздохнул и побрёл по пустому коридору в ту сторону, откуда раздавались приглушённые голоса. Хоть какое-то развлечение.

– …ничего страшного, ему всего пять лет, в это время многое дети совсем не…

Шорох. Упала сумочка. И мама – надрывно, громким шёпотом.

– Но он-то рисует! И ещё как! Вот… и вот… видите?

– Да…

– Вот! Я же…

– Действительно, интересные рисунки… Ходит в студию?

– Нет! Он сам, понимаете?

– Вот этот зверь…

– Тигр.

– Да. А это – динозавр. С  ума сойти, будто смотрят с бумаги… Почему вы мне раньше не показали?

 Мама завозилась. Родя знал – она не очень-то любит показывать эти его рисунки. Всякие домики, экскаваторы и деревья – да, сколько угодно. Но животные… Родя их и сам не любил показывать. Он риcовал их, потом убирал в коробку, а коробку засовывал под диван.

 И только иногда, очень редко, в особо тёплые вечера, когда на кухне пахло пирогом, а мама смеялась, а папа что-то рассказывал…

– Слушай, Родьк, может, покажешь, а?

– Уу.

– Да ладно тебе… давай.

И они смотрели, медленно перебирая. И всё затихало. И мама поджимала ноги и делалась похожей на девочку. А у папы смешно приоткрывался рот.

Фиолетовый кот подмигивал хитрым жёлтым глазом, гуашевые волки угрюмо бежали по голубому снегу, а толстые цветные птицы покачивались на алых ветвях и мудро кивали маленькими головками…

 И тогда им было… близко и уютно.

А теперь мама принесла коробку сюда.

Он рисовал, сколько себя помнил. Вернее, помнил себя – с тех пор, как начал рисовать. Он был странный мальчик – толстый, малоподвижный и нелюдимый. Он не умел дружить, мало говорил и никогда не шумел. Везде, где бы он ни появлялся, он садился в уголок и распаковывал пенальчик с фломастерами и карандашами. Дети не стремились с ним играть, но и не обижали.

Он очень долго не разговаривал. Мама заглядывала ему в лицо, потом наклонялась, раскрывала книжку и, водя пальцем по странице, снова с надеждой заглядывала в него, как в иллюминатор.

– Вот посмотри – ко-ров-ка. Как коровка говорит?

Родя молчал.

– Муу. Ведь правда – Му?

Родя обречённо кивал.

– А это кто у нас? Кооотик! А как говорит котик?

Роде было стыдно за маму. Он вздыхал, отворачивался и вытаскивал карандаши.

А однажды, после очередного коридора, после очередного ожидания, от какого-то очередного пахнущего аптекой человека прозвучало слово, которое будто больно ударило маму. Аутист. Родя запомнил.

В тот день мама молчала всю дорогу домой, а он смотрел сквозь стёкла автобуса на дождевые подтёки и думал, что дома нарисует павлина.

– Но это… я не знаю, право… для пяти лет…

– Теперь вы понимаете, про что я говорю?

– Я… да… действительно. Но, может быть, он просто не хочет?

– Он не может.

– Он сам так сказал?

– Да. Он боится.

Молчание. Шорох сумочки. Родя сполз на пол и снова принялся ковырять болячку. Он забеспокоился. Всё это слишком походило на то, как мама пыталась учить его говорить. И ему не нравилось, что чужой человек смотрит его зверей.

Первым он нарисовал Солнце. Он наслаждался им. Он прикусил язык, затаил дыхание и старательно вывел круг. Жёлтая краска пахла. Это были медовые краски, безопасные для детей. Он вёл по бумаге мокрым липким пальцем и жил в это время только цветом – пронзительным пахучим цветом, жирной линией, мокрым пятном посередине.

 Все слова исчезли. Исчезла мама. Исчез дом и весь мир. Был жёлтый круг, и он заполнялся, сияя, захватывая, вытесняя воздух и мысли.

Были потом и другие Солнца. Но это… это было началом.

Родя ещё нетвёрдо стоял на ногах и не умел пользоваться ложкой, но первое Солнце врезалось в его мозг и раз и навсегда загнало его жизнь в рельсы пронзительных жёлтых лучей.

Жёлтые круги он рисовал долго.

Другие краски были не интересны.

Но однажды (он и это помнил) палец осторожно залез в густое и чёрное, тягучее. И Родя испуганно замер. Ибо внизу на бумаге медленно вырастала тёмная полоса. Под жёлтым кругом. Жирно-чёрное и пронзительно жёлтое. Другой запах.

Потом лужица от прямого луча сползла вниз и свершилось чудо – на глазах у Роди, без его уже ведома, нежно и неуловимо смешалось разделённое и непохожее.

Потом было море. Впервые увиденное и впервые нарисованное. Зелень и золото, синий и голубой, капля густых чернил. И счастье – смешивать.

Толстый Родя неуклюже тыкал пяткой в воду и передумывал плескаться – было холодно. Мама и папа угрюмо сидели на берегу, прижав камнем надутый круг.

– Мама, краски!

– Возьми карандаши.

Что ж, карандаши… хоть что-то. Много мелких штришков – поверх друг-друга, многослойное нагромождение, долго, до самого ужина…

– Господи. Ему хоть что-нибудь интересно?

С тех пор Родю уже ничего не интересовало. Только краски и карандаши. Это потом он откроет, что есть ещё фломастеры, шариковые ручки, мел, уголь, кусок кирпича, грязь из лужи и просто запотевшее стекло, по которому можно водить пальцем. Но сначала – только краски. И краски были – жизнь.

А дети играли. Дети ломали игрушки и неумело лепили снежки, они дрались и капризничали, ласкались и не слушались.

Родя был послушный мальчик. С ним не было проблем. Кроме одной. Приговор, прозвучавший в безликом кабинете и подкосивший маму надолго. Аутист.

2

– А вы пробовали научить?

– Бесполезно.

Молчание. Шорох бумаги.

– Мм… видите ли… я не вижу проблемы в рисунках. Знаете, вообще по детским рисункам можно составить психологический портрет. А тут… скорее, он просто слишком талантлив для своего возраста. Но вот общение…

– Да-да!

Снова шорох. Родя понял – он смотрит на тигра. Он и сам любил смотреть на него. Это уж было выше его сил. Он поднялся с пола и открыл дверь.

– Мама.

– Родя, я же сказала – подожди.

Человек сидел в кресле. Он был высокий и худой, похожий на сухое дерево. Мелкие серые волосы облепляли вытянутую голову. На узком носу нависали тяжёлые очки в коричневой оправе.

– Родя, поздоровайся. Это Иван Саввич. Он доктор.

Снова стало стыдно за маму. Как та корова – муу.

– Здравствуйте, – сказал Родя.

А потом подошёл и аккуратно спрятал в коробку свои рисунки.

Иван Саввич сидел на узком стуле. Родя утонул в кресле. Они смотрели друг на друга – один-изучающе, другой – сердито. Мама вышла. За окном солнечный свет путался в шевелящихся листьях.

– Когда я был маленьким, я тоже любил рисовать.

Родя вздохнул. Начинается.

– Я и сейчас люблю. Давай порисуем вместе.

Иван Саввич достал карандаши и разложил бумагу. Родя ещё больше насупился. Знал он эти штуки.

– Только чур уговор – людей рисую я. – игриво сказал Иван Саввич. – А уж ты всё остальное. Деревья там, дома… в этом ты мастер.

Родя в тоске посмотрел на дверь. Хотелось домой.

– Этого мальчика зовут… ну, скажем Вова. Так… глаза, нос. Вот такой Вова. Чего ж ты не смотришь? А впрочем, не интересно – не смотри. Только Вову жаль – маленький, такой одинокий – ни домика, ни собаки. Ну, что ж. Пусть Вова останется один.

– Нет.

Маленький Вова притаился в уголке листа – руки в растопырку, уши в стороны.

– Нет. Я нарисую собаку.

– Собаку? А она не страшная?

– Это будет такса – они маленькие… И ещё кота. И ёлку, нет пальму.

– А домик?

– Домик будет красный. Сейчас дорисую кота…

– А Вова будет жить один?

– Нет, с мамой и папой.

– Нарисуешь их?

Родя едва не попался на удочку. Ага.

– Нет, ты… вы сами.

Но Иван Саввич горестно вздохнул.

– Боюсь, у меня не получится. Видишь ли, я тебе не сказал. Я человек пожилой, а у нас, стариков, что-нибудь да болит. И вот руки… каждый день…о…

Родя недоверчиво уставился на ещё недавно такого бодрого Ивана Саввича. Но тот так страдальчески закатывал глаза, что Родя подумал, что ему можно верить.

Потом глянул на Вову. У того тоже был несчастный вид.

– Давай-ка сделаем так. – слабым голосом сказал Иван Саввич. – Ты возьмёшь рисунок с собой. Кто, знает, может у тебя получиться нарисовать друга для Вовы. А то вдруг ему станет страшно ночью.

Родя весь напрягся. Уж он-то знал – что изображено на бумаге – то взаправду, и страх маленького Вовы, его нарисованное одиночество, мигом заполнили его голову.

3

По пути домой он всё думал – как.

 Как? Ведь одно дело – рисовать горы и реки. Дуб можно нарисовать. Дом. Самолёт. Петуха, слона или мартышку – да, куда сложнее, но тоже можно.

Но человека!

На это он решиться не мог.

За окном сгущался вечер. За стеной приглушённо говорили родители.

– Водишь к каким-то шарлатанам! Заговорил ведь, и слава Богу!

– Он прекрасный специалист, молчи уже. Родю надо развивать.

– Да нормальный он! Подумаешь – людей не рисует! Мне вон тридцать пять, а я тоже их не рисую. И не рисовал никогда!

– Сравнил…

Он не двигался. Это было очень важно. Пальцы побелели, сжимая жёлтый фломастер.

Потом подошёл к зеркалу. Долго смотрел. Потрогал отражение своего пальца.

Нет, оранжевый.

Нет, карандаш.

Сердце стучало.

Лист лежал на столе. Руки разгладили его. Теперь для Роди не существовало ни Вовы, ни Кота, ни Дерева…

Только Первый Человек.

Когда мама посмотрела, у неё задрожала нижняя губа, а глаза быстро-быстро заморгали.

Когда посмотрел папа, он забыл, что год назад бросил курить, сходил к соседу, вернулся, вышел на балкон и искурил полпачки.

На следующий день они снова шли по светлому коридору. Родя старался не наступать на солнечных зайчиков. В его руке была папка с рисунком. Мама в кабинет не зашла.

Иван Саввич посмотрел, и на секунду Роде показалось, что в лице его что-то треснуло и сейчас посыпятся осколки. Но Иван Саввич был не так прост, чтоб позволить расколоть своё вытянутое лицо одним единственным детским рисунком.

– Оочень хорошо! Да ты просто молодец! А как его зовут?

– Бры.

Иван Саввич поперхнулся.

– Какое хорошее имя… А знаешь что? – он снова игриво подмигнул. – У меня сегодня совсем не болят руки. И я сделаю – угадай что?

Родя был не любитель угадывать. Он хмуро смотрел, как Иван Саввич взял карандаши – его карандаши! – и рядом со злосчастным Вовой нарисовал девочку.

– Когда Вова вырастет большой, – вещал Иван Саввич – а он, конечно, вырастет большой и станет взрослым, он женится на ней, и они станут мамой и папой. У них будет много детей!

Иван Саввич ликовал. И было от чего! Им удалось провести Родю. Именно ИМ, потому что Вова в своём углу ухмылялся так же хитро, как Иван Саввич. Это после того, как Родя подарил ему целый мир!

Родя ничего не сказал. Он упаковал листок и вышел в коридор, где его ждала мама.

С тех пор мама рассказывала всем знакомым, какой Иван Саввич замечательный специалист, просто гений.

А Родя рисовал как ненормальный.

Краска во фломастерах кончалась махом, карандаши тупились и ломались, бумага исчезала пачками.

Он рисовал мир.

И мир наполнялся людьми.

Он не мог позволить, чтобы у какого-то подлого Вовы была девочка и куча детей, а его Бры как дурак торчал под пальмой в одиночестве.

Первым делом он нарисовал множество друзей – чтоб уж было весело наверняка. Они были разными – по внешности и по характеру. Они любили болтать и играть (на-ка, Вова, утрись – поглядим ещё, кто круче!).

И как только он их нарисовал, ему самому вдруг захотелось играть и бегать. Он вдруг вспомнил, что всё это время вокруг него были дети. И чуть не завыл от досады – сколько времени потеряно зря!

От рисовал взрослых, совершенно разных – толстых, худых, смешных, весёлых, растерянных, серьёзных, строгих, похожих на знакомых и совершенно фантастичных – Продавщицу, Директора, Велосипедиста, Старичков; цирковых Акробатов, Супергероев, Учёных, Космонавта, Уборщицу, Балерину, Витязя на коне, Человека с лицом собаки, Человека с крыльями бабочки, Человека-звезду и Человека-ветра…

 И как только он их нарисовал, сразу понял – ему хочется говорить, говорить без умолку, и задавать тысячу вопросов, и спорить… А ещё узнать. Очень многое.

Толстый животик таял. Ватные ножки загорели и окрепли. Под глазом хвастливо разлился синяк. Родя жил.

И жил, наполняясь, радуясь, споря и ликуя – его Мир.

Пухлые коробки с рисунками заполнили всё место под кроватью.

4

Её звали Ия Нариманидзе. Непривычно поворачивающее язык имя обещало гордую грузинскую красу, быстрые движения и жгучий взгляд, но если бы случился конкурс на самого непохожего на своё имя человека, юная Ия, несомненно, отхватила бы первый приз.

Больше всего она походила на Кострому, которую настолько безыскусно связали из соломы, что и на костёр не понесли, чтобы не опозориться. Было в ней нечто соломенно-ломкое. Вытянутая, худая, нескладная, она имела такие костлявые руки и ноги, что, казалось, они побрякивали при беге. Тонкие как паутина светло-рыжие волосы прямыми прядками качались вокруг бледного лица.

 Бледные лица – обычный удел рыжих, но тут Ие «повезло» больше всех – её тонкая кожа совершенно не терпела солнца. Стоило лишние полчаса заиграться на согретой апрелем улице, и на другой день она просыпалась с облупленным носом и шелушащимися щеками.

Ия горбилась за партой. У Ии были выпуклые блёклые глаза. Ия носила ужасную школьную форму на вырост и кошмарные ортопедические ботинки. Она часто падала, путаясь в своих сухих ногах. Зимой она болела ОРВИ и ангиной, а летом страдала от всевозможной аллергии.

Но, как часто случается в жизни, одни качества с лихвой компенсируют недостаток других. Ия не могла похвастаться красотой и крепким здоровьем. Зато она была умна и добра.

Эти два её качества были словно сверкающие драгоценности посреди человеческого моря. Её ум не был кладезем эрудиции и храмом великомудрых суждений. То был необычный, редкий сорт человеческого ума, позволяющий сразу увидеть суть вещей и людей и принять единственно правильное решение. Её доброта сделала бы её полной дурочкой, если бы не эта редкостная черта. Ия будто бы жила среди людей, и жила весьма удобно и успешно, но в то же время она была и  отдельно от всех – по правилам, понятным только ей.

И Родион не мог не почуять родственную душу. С неделю он угрюмо наблюдал, как она нелепо усаживается за парту и роняет всякие предметы, а потом нарисовал её.

На бумаге росла трава и мелкие кудрявые цветочки. По их вершинкам легко шла девочка – лёгкая, не сутулая, с поднятым подбородком, с облачком тонких волос.

Он молча положил рисунок на стол. Ия рассматривала, прищуриваясь.

– А почему травинки не сгибаются? – спросила она.

– Так задумано.

– А. Поняла. Спасибо.

Вечером они сидели на крыльце и молчали, ничуть не тяготясь тишиной. Через три дня так же молча бродили по парку до самой темноты. Через неделю заговорили. Через месяц он дозрел до самого волнительного.

Они сидели на ковре у него в комнате. Было слышно, как мама на кухне звенит посудой. Родион колебался. Ия сидела, по-паучьи сложив ноги и руки  и, не моргая, рассматривала своими выпуклыми глазами незнакомую комнату.

– Хочешь, кое-что покажу?

– Да

Конечно «да», она давно поняла, что за этим её и позвали.

Родион по пояс нырнул под кровать и вытащил сразу три коробки. Он очень волновался. Собственно, вся его жизнь сейчас зависела от её слов.

Но Ия ничего не сказала.

Она доставала рисунки по одному, подолгу рассматривала, подносила к самому лицу, отодвигала подальше, разглаживала на ковре, снова поднимала…

А потом заплакала.

Родион смотрел, как она ломко изогнулась, так что позвонки под платьем встопорщились как гребень крокодила. Ия всхлипывала. Он неловко погладил её по спине.

Он был счастлив. Потому что девочка поняла его.

Люди плачут по разным причинам. Ия плакала от того, что понимание происходящего придавило её. Непонятно работающий мозг будущего хирурга-гения щёлкнул и выдал результат, к которому она была ещё не готова.

 Она поняла следующее:

– мальчик, сидящий с ней рядом – волшебник.

– у него есть свой мир, который никогда ей до конца не откроется.

– теперь ей нужно всю жизнь оберегать и этот мир, и этого мальчика, причём оберегать их главным образом друг от друга.

Тяжеловато для десятилетней девочки.

5

Не всякая измена является изменой физической. Бывают измены гораздо страшнее. Только раз в жизни Родион предал Ию и, если бы не её мудрость, жестоко бы за это поплатился. Возможно – потерей разума, а возможно – и потерей жизни. В любом случае, он разрушил бы сам себя.

Хотя, предал – это, пожалуй, громко сказано. Он попросту на время забыл о её существовании.

Это случилось лет пять спустя. Было лето, жара, сосновый бор и спортивный лагерь. Эта девочка сразу привлекла к себе внимание. Казалось, куда не пойдёшь, куда не взглянешь – повсюду был её звонкий смех, яркая майка и насмешливые глаза цвета спелых желудей. Она была как тугой ветер, как заплыв в ледяной воде, как аксиома в геометрии – всё раз и навсегда, пусть не понятно, зато не надо думать о доказательствах. Она подхватывала как вихрь, и всё смеялась, смеялась…

Она смеялась надо всем. И в том числе – над его рисунками. Впервые в жизни над ними кто-то смеялся. И впервые они показались Родиону плоскими и жалкими – всего лишь чёрточки красок на сгустках спрессованной целлюлозы.

Они сидели на нагретом подоконнике и делали отрядную газету – прямо посреди розового света, запаха скошенной травы и криков ласточек. Родион рисовал и думал – кого она ему напоминает? Где он уже видел её, вот такую же, только совсем другую?

– Ну, это уж никуда не годится, – говорила она, облизывая губы. – Это ж газета, а не на выставку нести.  Чего у него глаза такие, будто съел дыню с селёдкой?

– Это…

– А это? Фии… –она рассмеялась. – Родь, ты что, по жизни такой странный, или прикидываешься?

– Я…

– Понятно. В общем, делаем так и так…

Кроме газеты, он не создал за двадцать дней ничего. Абсолютно ничего.

Ия так быстро забежала на пятый этаж, что с полминуты астматично дышала, не в силах слова сказать. Но мама Родиона и так всё поняла.

– На реке. Утащил всё.

Она боялась не успеть. Что-то творилось, и ей было страшно. И то сказать – страж из неё получился паршивый. Не уберегла…

Она не успела.

Родион сидел на бережку – подросший, повзрослевший, загорелый, спокойный – и пускал в воду кораблики. Разноцветная флотилия медленно уплывала, оставляя в фарватере размывшиеся пятна гуаши и акварели. Рядом догорал костёр. В нём скукожились хрупкие серые листочки. Вкусно пахло картошечкой. Рядом валялись пустые коробки.

Ия замерла.

А потом бросилась на Родиона. Она дралась, кусалась и царапалась, отчаянно спасая осколки погибшего мира – мира, уничтоженного огнём и потопом.

Осталось всего две с половиной коробки.

Две были самыми старыми – Солнце, горы, море, диковинные растения, странные, наполненные мудростью и чистотой, звери, птицы с глазами как драгоценные камни, шестикрылые бабочки, драконы, расписные змеи, фантастичные морские гады…

– Тигр! – истерично крикнула Ия. – Тигр где, ты, гадина?

Родион молча протянул помятый посередине листок – наполовину кораблик.

Она не кричала и не обвиняла. Никогда в жизни она не сказала «Как ты мог?» и «Я же говорила!».

Она просто собрала листы в коробки, развернулась и ушла. Спасённый осколок, хрупкая жизнь полумёртвой вселенной, поломанный Тигр…

В третьей коробке испуганно сжались немногие уцелевшие люди. На самом дне дрожали от страха Бры и его команда. Вовы и его подруги на листе давно не было.

Задыхаясь от позднего раскаяния, Родион смотрел ей вслед.

Он болел до конца лета. По ночам истошно орал. Сны мучали его. Во сне они приходили и говорили с ним. Их было множество – одни жаловались, другие умоляли, но страшнее всего были те, что смиренно смотрели прямо в глаза и пытались утешить.

А однажды ему приснилась девочка из лагеря. Вскочив с постели в холодном поту, он рывком вытащил из-под кровати спасённую Ией коробку. И похолодел ещё больше. То, что Вова рано или поздно исчезнет, он понял давным-давно. Он сам выжил его из своего мира, ревниво смёл, показав напоследок язык. Но про девочку он забыл. Её тоже не было. А ведь Иван Саввич, гений психологии, так тщательно и с нажимом их прорисовывал. Теперь не осталось и следа…

И он вдруг с ужасом понял –  вот кого ему напоминала смеющаяся аксиома с желудёвыми глазами.

6

Им не нужно было думать над выбором профессии. Всё решилось так органично, будто уже при зачатии каждому выпала одна единственная дорога.

К тридцати трём годам Родион стал настолько востребованным иллюстратором, что за счастье работать с ним сражались крупнейшие издательства, рекламные агентства и даже студии мультипликации.

Ию он почти не видел. Она редко вылезала из клиники. У врачей вообще, а у нейрохирургов в частности, нет права на ошибку. У неё не просто не было ошибок, при ней никто из персонала не мог их совершить. Как только она натягивала перчатки, тонкие пальцы, будто связанные из ломкой соломы, становились до ужаса быстрыми и ловкими,. длинный рот сжимался в нитку, а на бледном лице загорались красноватые пятна.

Слабая здоровьем, она быстро уставала, но на работе никогда этого не показывала. И часто засыпала прямо за столом, не снимая одежды, пока Родион наполнял ей ванну.

Завтракали яичницей с шампиньонами и вчерашним рагу. Левая рука Родиона отправляла еду в рот, правая рисовала в блокноте. Ия потягивала чёрный кофе.

– Так что ты вчера сказала? Переведи.

– Когда?

– Вчера. Настолько худо было, что провалы?

Вчера вечером Ия явилась домой усталая как собака, да к тому же ещё и под хмельком – случай редкий, если не сказать – исключительный. Её старинная подруга и коллега праздновала юбилей.

Ия на автопилоте поднялась домой, весело кивнула Родиону, прошла в спальню и рухнула на кровать прямо в шапке, пальто и сапогах. Когда Родион оправился от шока, он первым делом вытащил из-под неё свои рисунки,  и только потом принялся осторожно раздевать.

Ия забормотала, потом сгребла рукой бережно отодвинутые листы, подслеповато прищурилась и лукаво улыбнулась.

– Дуас дименсионис! – гордо провозгласила она.

– Что?

 Но она уже сладко посапывала, подсунув под ухо свою лисью шапку с хвостиком.

– По-моему, ты шпарила по латыни. Это не честно.

– А! Вспомнила. Duas Dimensiones.

Родион приподнял брови, ожидая пояснения. Вместо них Ия потёрла переносицу и добавила ещё кофе из кофеварки.

– В отпуск хочу, – сказала она. – До страсти.

– В чём проблема? Поехали.

– Это у тебя всё просто… У нас сыра не осталось?… Это означает – два измерения.

Родион молчал. Иногда он соображал очень медленно.

– Ну, вот мы с тобой живём в трёхмерном мире, – объясняла Ия с набитым ртом. – А твой – двумерный. Молодец – взял и создал Вселенную. Вот и всё. В отпуск хочу. Хочу в отпуск.

Так как оба были не любители шумных компаний, домик решено было снять подальше от людской суеты. Юная представительница турагентства подсовывала Родиону разные фотографии. Он листал их, постепенно мрачнея. Всё это было не то… Только под вечер, в четвёртой по счёту фирме он нашёл, что хотел, и с лёгкостью отсчитал солидную сумму.

Ие он решил устроить сюрприз и ничего не сказал.

Дом был очень старым. Кто здесь жил, какие события происходили – этого история не сохранила. Известно было лишь то, что в девятнадцатом веке в нём помещалась небольшая таверна – об этом говорили почерневшие от времени бочка и кружка, вывешенные над входом, и кольца коновязи в стене.