Уроки танго (сборник)

скачать книгу бесплатно

Уроки танго (сборник)
Даниил Гуревич

В сборник вошли две повести, рассказ и пьеса. Действие повести «Уроки танго» происходит в 1998 году. Успешная и предприимчивая столичная дама сближается с семьей провинциальных интеллигентов и, вопреки желанию последних, в корне меняет их непростую, но устоявшуюся жизнь. В повести «Окно в чулане» талантливый российский ученый получает приглашение американского университета и отправляется за океан. Прилетев на летние каникулы в Санкт-Петербург, он осознает насколько ему не хватает этого города и любимой женщины, которая в нем осталась. Рассказ «Маршрутка» служит своеобразным мостом между повестями и пьесой «Кражи», наглядно демонстрирующей читателю, что украсть можно не только материальные ценности, но и удачу, любовь, судьбу…

Даниил Григорьевич Гуревич

Уроки танго

© Даниил Гуревич, 2018

© ООО «Издательство К. Тублина», 2018

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2018

© А. Веселов, оформление, 2018

Вале – жене и другу

Уроки танго

Повесть

Кто может похвалиться, что проник в ее душу, когда все усилия ее жизни направлены к сокрытию глубины ее души?

    Мюссе

1. Дом

Субботние обеды в доме Нечаевых считались чисто семейной традицией, и даже Виктор Новицкий, любовник Тони Нечаевой, который практически жил в их доме, на них никогда не присутствовал. Началась эта традиция не так давно, когда несколько лет назад, окончив факультет иностранных языков Московского педагогического института, Тоня Нечаева вернулась в свою старую школу города Епишево преподавательницей английского языка. В субботу уроков у нее не было, поэтому ровно в два часа дня – опять же по традиции – семья собиралась за обеденным столом в большущей комнате, служащей им и столовой, и гостиной. Семья у них небольшая: глава семьи Сергей Нечаев, его жена Галя Вальд, сохранившая фамилию первого мужа, и Тоня Нечаева, дочь Гали от первого брака, но взявшая фамилию отчима, которого очень любит и считает своим отцом. Виктор Новицкий, любовник Тони, в последнее время тоже стал частью их семьи, хотя у него есть жена, оставить которую он никак не может.

Жизнь этой семьи совсем не простая, но они приспособились к ней, принимают такой, как она есть, даже не задумываясь, что можно что-то в ней изменить, что-то исправить. Та к бы все и продолжалось, если бы в результате одного из таких традиционных обедов привычная и, как им казалось, устоявшаяся жизнь их семьи совершенно неожиданно и вопреки их желаниям вдруг в корне не переменилась…

Галя Вальд вместе со своим первым мужем и маленькой Тонечкой приехали в Епишево из Ленинграда. Нечаев же родился и прожил всю свою жизнь здесь, в этом маленьком городке на берегу реки Тверца, в большом каменном доме, который еще с дореволюционных времен принадлежал семье Нечаевых. Дом стоял в самом центре города, на углу проспекта Калинина, куда выходил фасадом, и Малой Тверцы, узенькой улочки, названной по имени реки, к которой она, петляя, спускалась. Небольшой – пять окон в длину и три в глубину – двухэтажный особняк старинной каменной кладки до распада Советского Союза был единственным частным каменным домом в городе.

Построил особняк в 1873 году купец второй гильдии Евстафий Нечаев, сын которого, Дементий Евстафьевич – дед Сергея Нечаева, – будучи бунтарем по натуре, следовать по купеческим стопам отца категорически отказался, окончил столичный университет и был принят на службу в петербургскую судебную палату помощником присяжного поверенного. Еще учась в университете, он с удовольствием увлекся марксистскими идеями, применение которым сразу и нашел по окончании императорского учебного заведения. Ему повезло, и его первым делом была защита членов кружка «Союз борьбы». Среди проходящих по делу был тогда еще совсем молодой (его ровесник), но уже прилично облысевший будущий вождь мирового пролетариата. Все последующие дела, за которые теперь брался молодой марксист, были тем или иным образом связаны с защитой революционеров всех мастей. Со временем, определившись в своих убеждениях, он стал защищать исключительно большевиков. Но защитой в суде дело не ограничивалось, и в конце концов за участие в революционной деятельности он был сослан в административную ссылку в свой родной городок Епишево Тверской губернии. В ссылку он поехал вместе с молодой, но еще более революционно-непримиримо настроенной женой и маленьким сыном. Поселились они в его же доме, перешедшем ему по наследству от отца, который уже к этому времени перебрался в мир иной – по утверждению злых языков, из-за революционных выкрутасов сына. Когда к власти пришли большевики, многие из его подзащитных стали во главе первого в мире государства со светлым будущим. Чтобы построению этого будущего не мешали, советская власть адвокатуру устранила и создала революционные трибуналы, председателем одного из которых в своем родном городе был назначен Дементий Евстафьевич. С легкостью сменив благородные принципы адвокатуры на беспредел безжалостных приговоров, новый глава революционного трибунала с такой яростью взялся за новое дело, а в маленьком уездном городке оказалось такое количество врагов молодой советской республики, что через несколько лет такой беспощадной борьбы с Дементием Евстафьевичем случился удар. Председатель трибунала оказался прикованным к постели в самом расцвете своих лет, а главное, когда еще такое число недобитых врагов угрожало близкой его сердцу молодой республике. Вскоре Нечаевы получили извещение, что по понятным им причинам к ним в дом будут подселены семьи советских трудящихся. Супруга прикованного к постели председателя трибунала возмутилась и помчалась в Москву к самому вождю советской республики. Добившись приема, она напомнила вождю, сколько несчастный больной и она, кстати, тоже сделали для победы Революции и что сейчас ему нужен покой, а не подселение, хоть и освобожденного, но еще, мягко говоря, хамского и шумного пролетариата. Вождь, который был далек от сантиментов, на этот раз проникся жалостью к старому товарищу по революционной борьбе, которому был, кстати, многим обязан, и отдал распоряжение о специальном постановлении, оставляющем непримиримому председателю советского трибунала и его наследникам семейный дом Нечаевых в вечное личное пользование. Вот на такой буржуазный манер марксистское правительство наградило своего верного палача русской буржуазии.

После смерти грозного революционера, бывшего, пожалуй, единственной знаменитостью Епишево, городское начальство повесило на доме покойного мемориальную доску, которую через много лет его внук, ученик десятого класса Сережа Нечаев, неожиданно узнавший о кровавых подвигах своего деда, попытался сбить с облупившейся стены принадлежавшего его семье дома.

2. Сергей Нечаев

Сережа, так же как и его дед, рос бунтарем. Но бунтарство его пока было направленно на отстаивание своих прав перед матерью – отец его давным давно уехал за длинным рублем на Север, да так там и остался – и учителями, которые вообще никаких прав за ним не признавали, а значит, в его понимании, не считали его личностью. Все изменилось после того, когда он в десятом классе наконец-то отважился признаться в любви своей однокласснице Лене Красильниковой, в которую был молча влюблен все свои школьные годы. На одинокой садовой скамейке, затерявшейся среди густых деревьев на крутом берегу реки и будто специально поставленной для таких любовных встреч, произошло мучительно неловкое юношеское признание в первой любви. За ним последовало еще более мучительное, с перешедшим на шепот голосом, ответное признание. После таких неловких признаний и такого же неловкого, первого в их жизни, поцелуя они уже не могли оторваться друг от друга. Они и до этого объяснения были неразлучны, но эта неразлучность была дружеская, беззаботная, у всех на виду, и в школе только как дружба и воспринималась. Оба в классе были очень популярны, хотя к Сереже его популярность пришла не сразу. Нечаевых в Епишево всегда недолюбливали. Что они потомки единственной исторической личности в городе, уже давно никого не волновало. Но вот особняк в самом центре, когда люди в коммуналках ютятся, – это уже совсем другое дело, с этим советским гражданам мириться было трудно, и это, естественно, вызывало зависть и неприязнь. Когда Сережа Нечаев пошел в первый класс, эта неприязнь сразу за ним и потянулась. Сначала маленький Сережа очень переживал и просил маму переехать в нормальную маленькую квартиру или даже просто в комнату, как живут все его одноклассники. Но мама, которая и сама была бы рада куда-нибудь переехать, сказала, что без отца, который является владельцем этого проклятого дома, они ничего сделать не могут. Правда, переживать Сереже пришлось не так уж и долго. Его веселый, заводной характер, его природное умение увлекать за собой ребят и даже руководить ими постепенно оттеснили какой-то дурацкий дом, на который пацанве было, в принципе, наплевать. Ленины родители тоже относились к Сереже с большой симпатией, и он был частым гостем в их двухкомнатной квартирке. Но вот приходить к нему домой Лена категорически отказывалась. Сережа поначалу пытался выяснить, почему, но Лена отмалчивалась, а настаивать он не стал. Но после признания в вечной любви и первого поцелуя все изменилось. Квартирка у Лены была маленькая, скамейка на берегу реки, как правило, была занята, и им для своих встреч приходилось искать убежище в полутемных вонючих парадных, в которых их частенько застукивали и с позором изгоняли. Однажды им в очередной раз пришлось, перескакивая через ступеньки, срочно улепетывать с лестничной площадки, где они, увлеченные друг другом, не услышали поднимавшуюся снизу старуху. Увидев их целующимися и с руками там, где им было быть не положено, старуха сразу завопила и вдогонку огрела Сережу по спине авоськой с кочаном капусты. После этого случая Сережа решил опять вернуться к разговору о своем, таком большом и удобном для их встреч доме, куда Лена категорически отказывалась приходить.

– Ленка, ну скажи, какого лешего мы по этим вонючим парадникам ошиваемся? Нам чего, больше делать нечего? А?! У меня огромный дом. Мама на одном конце, я на другом. Она вообще ко мне только убирать заходит. Ну чего ты упрямишься?

– Сереженька, ну пожалуйста, не надо к этому возвращаться. Я не хочу ходить к тебе домой, – сказала она, сразу изменившимся голосом и, помолчав, добавила- не могу…

– Но почему?! – уже возмутился Сережа.

– Это долгая история… И тебе будет неприятно ее слушать.

– Ах, даже так?! Ну тогда, если ты действительно меня любишь и это касается меня, тогда давай выкладывай. И нечего за меня бояться.

– Ну, как хочешь… – опять после долгого молчания, словно набираясь сил, вдруг совершенно спокойным голосом сказала Лена и таким же спокойным, даже равнодушным голосом рассказала ему причину. Оказалось, что их связывает не только любовь, но и далекое прошлое. Ее дед до революции был учителем гимназии, бабушка – медсестрой в больнице. В девятнадцатом их арестовали. Суд был моментальный, их приговорили к расстрелу и сразу же расстреляли. Председателем трибунала, который приговорил их к расстрелу, был Сережин дед. Лениного отца, которому тогда было всего пять лет, отправили в детский дом.

– За что? – после долго молчания еле слышно спросил Сережа.

– Расстреляли? Не знаю. Сейчас никто не знает… Но скажи, пожалуйста, что такого могли сделать учитель гимназии и медсестра, чтобы их маленького сына оставить сиротой? И ты думаешь, мой отец один такой сирота? Только в нашем классе есть еще двое ребят, у которых деды…

– Кто?

– Зачем тебе, Сереженька?

– Кто?!

– Ну, Сашка Котельников…

– Еще кто?!

– Румянцев.

– Мишка?! Он же мой кореш!

– А при чем здесь ты? Я тебя тоже люблю больше всех на свете. И мой папа к тебе очень хорошо относится. Это был твой дед… Тысячу лет назад.

– Тогда почему ты ко мне приходить не хочешь?

– Ты меня извини, Сереженька, но я не только не могу зайти в ваш дом, я, когда иду по вашей улице, всегда на другую сторону перехожу, только чтобы эту проклятую доску не видеть.

Этой же ночью Сережа спустился в подвал, порывшись в старых отцовских инструментах, достал молоток, зубило и вышел на улицу сбивать мемориальную доску. О том, что его могут увидеть или услышать, он даже не думал. Он также не думал, почему он с таким остервенением колотит молотком по доске с именем деда, которым он раньше так гордился и которого сейчас так ненавидел: из-за любви к Лене, или из-за ужаса и стыда за деда, который мог делать ТАКОЕ, или за то, что дела эти считались в его стране геройскими?

К счастью, его никто не заметил и не услышал, но и доску, как он ни старался, ему сбить не удалось. Тогда он стал колотить зубилом по высеченному имени знаменитого революционера. Под утро от славного имени деда остались только глубокие зазубрины, нанесенные рукой такого же, каким раньше был он сам, бунтаря внука. На следующий день об изрубленной Нечаевской доске говорил весь город (многие со злорадством). Власти сняли изуродованную доску, пообещав найти и сурово наказать виновников антисоветской провокации и в скором времени поставить новую, еще более торжественную. Но виновников не нашли и доску не поставили: сначала не доходили руки, а потом просто забылось. С тех пор на месте былого величия красовались четыре глубокие дыры, заштукатурить которые тоже не доходили руки.

В тот день, узнав о доске, Лена покраснела от удовольствия и гордости за него и подумала: «Как же он меня любит!» После школы она сама предложила пойти к нему домой. Оказавшись в полном одиночестве – Сережина мама была еще на работе – и привыкнув к постоянной настороженности, всегда ожидая чужого грубого вмешательства, они вдруг растерялись и даже испугались, не зная, что им дальше делать, как вести себя. Но после словно первого и опять осторожного касания и поцелуя Сережины руки и губы сами почувствовали свою свободу и повели себя с нарастающими нетерпением и желанием. И когда Лена почувствовала, что Сережина рука пробирается туда, куда раньше никогда не пыталась, она перехватила его руку и, глядя ему в глаза, прошептала: «Нет, Сереженька… Когда поженимся». И уже твердо добавила: «Только!»

Теперь они все свое свободное время проводили в его комнате, где им уже никто не мешал.

Дав друг другу клятву никогда в жизни не расставаться, после окончания школы они оба решили поступать в МГУ: Сережа – на химический, а Лена – на филфак. Решение стать химиком для Сережи было естественным. Не то чтобы он выделял химию среди других школьных предметов, просто в их маленьком городке, на окраине, на низком берегу реки расположился огромный, известный на всю страну химический комбинат, который когда-то принадлежал Сережиному прадеду. Правда, тогда это была маленькая лакокрасочная фабрика, а не химический гигант, на котором сейчас работала чуть ли не половина жителей городка, считавших, что и их дети должны относиться к химии с уважением. Сережа в школе шел на золотую медаль, и поступление в университет не представляло никаких проблем. А вот Лена училась довольно посредственно, с единственной пятеркой по литературе. Но Сережа настоял на университете и все лето готовил ее к экзаменам. И все равно, несмотря на усиленную подготовку, Лена не набрала проходных баллов и в университет не поступила. Свой провал она восприняла очень тяжело, горько рыдала, вжавшись в угол Сережиного дивана. Сережа, поглаживая по вздрагивающей спине, старался ее успокоить: «Подумаешь, делов-то! Тебе ж не в армию идти. Поступишь на следующий год. Будешь готовиться – куча времени – и обязательно поступишь. А я буду на каникулы приезжать. И может, даже на выходные иногда… Ну не плачь, глупенькая». Но Лена все равно безутешно рыдала, не зная даже, от чего больше: из-за университета или из-за расставания с Сережей.

В московский университет Лене поступить так и не пришлось. Следующей весной ее семья должна была навсегда покинуть Епишево – отцу предложили хорошую должность на одесском химическом заводе, от которой он, несмотря на слезные просьбы Лены, отказываться, естественно, не стал. Родители, как могли, утешали ее, пообещав, что летом отпустят поступать в Москву, к своему Сереже. Узнав от Лены, что она с семьей переезжает в Одессу, Сережа почему-то сразу подумал, что больше никогда ее не увидит. А еще он подумал, что сейчас он должен прижать ее к себе и твердо заявить, что никуда ее не отпустит или бросит к чертовой матери университет и поедет с ней в Одессу. Но он ничего этого не сделал. Сказал только, что будет ее ждать.

Одесса сразу сразила ее: большой (по сравнению с их убогим Епишево так просто гигант) красавец город, синяя поверхность моря, которое она никогда раньше не видела, весеннее, но уже почти жаркое солнце на ярко-голубом небе, разодетая, словно праздничная, толпа на широких красивых улицах и бульварах и моряки, моряки… повсюду морская форма… Она писала ему почти каждый день, а он так же почти каждый день отвечал на ее письма. Потом письма от нее стали приходить немножечко реже, потом еще реже. В одном из последних писем Лена написала, что решила поступать в Одесский педагогический институт.

Та к пролетела их первая в жизни любовь, не оставив после себя даже следа.

* * *

Переехав в Москву, Сережа сразу с головой окунулся в веселую студенческую жизнь. Иногородние студенты, жившие в общежитии, держались своей компанией. Сережа сначала присоединился к ним, но довольно скоро ему с ними стало неинтересно и скучно: надоели их постоянные разговоры о бабах, где достать денег на бутылку красного вина, и непрекращающиеся сплетни и насмешки над студентами-москвичами, за которыми скрывалась обыкновенная грызущая зависть. В московскую компанию его приняли сразу и с удовольствием – он был легок в общении, остроумен, совершенно не провинциален и очень похож на популярного актера Евгения Урбанского, что моментально покоряло девушек. Пока переписка с Леной продолжалась, он относился к этим взглядам и вздохам довольно равнодушно, но когда с Леной все закончилось, девушки замелькали в его жизни, не оставляя после себя даже воспоминаний.

В компании, куда так легко влился Сережа, многие знали друг друга еще до университета. Она была небольшая, но шумная, постоянно спорящая. Спорили обо всем: о науке, о футболе, о книгах и, конечно же, о политике, о которой спорили особенно бурно. Одни считали, что оттепель, начатая Хрущем, все же продолжается, и рано или поздно, но в стране наступит настоящая свобода – куда они денутся; другие, их было меньшинство, с этим категорически не соглашались: с оттепелью давно покончено, да и не было ее вовсе – так, просто красивое название, придуманное Эренбургом. Некоторые настроены были довольно решительно, доказывая остальным и самим себе тоже, что сидеть и разглагольствовать и почитывать самиздаст очень удобно и безопасно – если, конечно, не заложат, – что надо что-то делать, как-то протестовать, как-то бороться, приводя в пример демонстрацию протеста в прошлом, шестьдесят пятом, году на Пушкинской площади. Правда, дальше призывов дело у них не продвигалось: то ли не хватало идей, то ли смелости. Как-то Сережа, поддавшись общему возбуждению, не удержался и рассказал о своем деде и изрубленной им доске с его именем. Сережа сразу стал героем, и кто-то даже предложил продолжить его дело и пойти кромсать доски по Москве, благо они здесь чуть ли не через дом. Кромсать, конечно, не пошли, но призывы к протестам продолжались.

Сережа в этих призывах участия не принимал. Он вообще мало интересовался политикой. После истории с дедом он решил, что если советская власть прославляет такого человека, приговорившего к смерти сотни безвинных людей, а народ, не задумываясь, кричит этому «ура!», то изменить в этой стране ничего невозможно, и заниматься политикой – только нервы себе трепать. Но самиздат он с удовольствием почитывал.

На третьем курсе Сережа стал посещать лекции по органической химии профессора Александра Ильича Ширяева. Неожиданно для самого себя он ими всерьез увлекся, особенно работами профессора с люминофором для создания люминесцирующих красок. Профессор сразу обратил на Сережу внимание, приблизил к себе и объяснил, что, если он будет так продолжать, его может ожидать большое будущее. Сережа и сам это уже чувствовал. Окончив с отличием университет, он сразу получил предложение от Ширяева – должность аспиранта в его лаборатории. Руководителем его диссертации будет он сам, Ширяев. Сережа ликовал: все, о чем он последние годы мечтал, становилось реальностью! Но тут жизнь внесла небольшую поправку. Когда диссертация была уже написана и до защиты оставалось чуть больше месяца, один из его приятелей, постоянно снабжавший его самиздатской литературой, дал почитать ему папку со стихами молодого и очень талантливого поэта Анатолия Бергера, приговоренного за свои стихи как за антисоветскую пропаганду к четырем годам лагерей, которые он сейчас и отбывал в Мордовии. На следующий день, после обеда, его вызвал к себе декан факультета. Перед ним на письменном столе лежала его папка, которую Сережа сразу узнал и которая еще до обеда лежала в его собственном портфеле. Он имел глупость взять папку с собой в лабораторию и утром полистать ее за своим столом. Кто это видел и потом вытащил папку у него из портфеля, он понятия не имел, да и не играло никакой роли – это мог сделать кто угодно: он был любимцем Ширяева, и к нему относились соответственно. Защитить диссертацию ему, конечно, не дали, но, как объяснил декан, благодаря профессору Ширяеву, который встал за него горой, он еще легко отделался: дальше университета это никуда не пойдет, а эта мерзость – имелись в виду стихи – будет просто сожжена. О работе в каком-либо московском НИИ, конечно, тоже надо было забыть, и пришлось ему возвращаться в свой Епишево, в химкомбинат, куда он получил распределение. Но профессор лично связался с начальником ЦЗЛ (центральной заводской лаборатории), своим бывшим студентом Геннадием Сухановым, и тот взял Нечаева к себе. Суханов убедил начальство дать Нечаеву полную свободу в работах над люминесцентными красками, которыми на заводе раньше не занимались. Сотрудники лаборатории единодушно решили, что такие привилегии начинающий инженер Нечаев получил только из-за особого статуса их семьи в городе, что сразу вызвало у сотрудников неприязнь, ну и опять же – зависть. С ним такое уже случалось в детстве. Но в силу абсолютного детского равнодушия к быту – подумаешь, особняк, у нас в коммуналке в тысячу раз веселее – неприязнь к нему одноклассников довольно быстро забылась, его признали своим в доску, а вскорости и своим вожаком. Сейчас же его одержимость в работе, его яркость, дружелюбие и остроумие многим сотрудникам были абсолютно безразличны, а вот собственный особняк в центре города и особое положение на работе – это уже совсем другое дело, с этим примириться трудно. Сотрудники эти были в лаборатории в основном на вторых ролях, были легко заменяемы, и другого отношения от них и не ожидалось. Но эти-то середнячки и составляли основной костяк всех советских организаций. Были, конечно, и те, на ком все организации держались, в том числе и их лаборатория. Вот они-то сразу признали в Нечаеве своего и потянулись к нему.

* * *

Когда Сережа вернулся из Москвы повзрослевшим, раздавшимся в плечах, с лицом, еще больше похожим на Урбанского, да еще в придачу со столичным лоском (что жители провинции сразу болезненно ощущают), городские девушки и особенно их мамаши встрепенулись – приехал завидный жених. Мало того, что с хорошей должностью и собой видный, но еще и с собственным особняком в самом центре на зависть всему городу.

В таком небольшом городке, как правило, многие друг друга знают, но Сережа своим увлечениям не изменил, и девушки замелькали в его новой жизни в Епишево с не меньшей скоростью, чем в студенческие годы в Москве. Любовные отношения продолжались максимум год, затем всплывала новая возлюбленная, прекрасно знавшая предыдущую, но надеющаяся, что с ней-то это не произойдет, что она-то навсегда. Но навсегда никогда не бывало. Как только он начинал чувствовать, что у очередной на него претендентки уже замирает дыхание от сладкой мысли, как он на руках вносит ее в белом подвенечном платье в свой, нет – уже в их дом, он постепенно и очень деликатно давал ей понять, что на руках он ее в дом не внесет. Ни в какой – ни в его, а уж тем более ни в их общий. Наконец, осознав, что сладкие надежды так и останутся надеждами, очаровательное создание с разбитым сердцем, но с приобретенной гордостью само уходило из его жизни.

Обзаводиться семьей не входило в его планы. Он был слишком увлечен работой, и лаборатория – вернее, та часть, которая его приняла как своего, – была его семьей, и другой ему было не надо. Такая жизнь его вполне устраивала, тем более, что влюбиться ему после своей первой любви так и не случилось. Да и была ли она, эта первая любовь, сейчас он уже и не помнил.

Все изменилось, когда к нему в лабораторию по распределению из Ленинградского технологического института прислали нового инженера.

Сережина работа с люминесцентными красками продвигалась настолько успешно, что скоро она стала одним из основных проектов лаборатории и была создана отдельная группа, руководителем которой назначили Сергея Нечаева. Молодого инженера, присланного в Сережину лабораторию, звали Антон Вальд. Все сразу заметили сходство между новичком и Нечаевым. Вальд, как и Нечаев, был не только талантлив и одержим своей работой, но так же легок в общении, доброжелателен и остроумен. И так же неотразим для женщин. Но если Нечаева красавцем нельзя было назвать – крепкий, с бросающимся в глаза, мужественным и грубоватым, но вместе с тем открытым и обаятельным лицом, – то новый инженер как будто прилетел к ним прямо из Голливуда – высокий, стройный, с крупно вьющимися, черными до блеска волосами, слегка раскосыми черными же глазами и постоянной улыбкой, которая открывала ряд жемчужных зубов. Женщины сразу попадали, но у него было обручальное кольцо, и им ничего не оставалось, как только вздыхать и завидовать. Нечаев сразу как-то потянулся к нему и с удовольствием оставался с ним после работы в лаборатории: обсудить сделанные за день дела, поговорить о науке, да и просто о жизни. В один из таких вечеров, когда они вдвоем засиделись допоздна, споря о последнем неудавшемся опыте, раздался телефонный звонок. Вальд, улыбнувшись, сказал Нечаеву: «Жена» – и взял трубку. Продолжая улыбаться, он слушал, что ему говорили, потом сказал в трубку:

– Хорошо, Галчонок. Я думаю, он согласится. До встречи. Целую.

Повесив трубку, он, все еще улыбаясь, обратился к Нечаеву:

– Жена уже второй раз борщ разогревает. Она предложила продолжить нашу беседу за обедом. У нас, правда, довольно тесно, даже развернуться негде, но зато борщ – отменный. Я ручаюсь. И по рюмочке найдется. Как тебе эта идея?

– Прекрасная идея, – ответил Нечаев, обрадовавшись, но не столько от предвкушения хорошего домашнего борща – мать у него умерла несколько лет назад, и он питался в основном в столовках, – сколько от возможности наконец-то увидеть, какая же у этого красавца должна быть жена. Кстати, вся лаборатория точно так же изнывала от любопытства.

Вальды жили недалеко от химкомбината, в заводском общежитии, где у семейных были отдельные комнаты.

– Вас поставили на очередь? – спросил Нечаев.

– Да, сразу же. Но предупредили, что придется ждать.

– Я постараюсь поторопить.

– Спасибо.

Поднявшись на второй этаж, они прошли по длинному шумному коридору. Из-за дверей слышались громкие разговоры, споры, пьяная ругань; в коридоре, стоя у своих дверей, тоже громко разговаривали или переругивались; бегали, катались на трехколесных велосипедах дети. Вальд, который шел впереди, повернул к Нечаеву голову и, как бы оправдываясь, развел руками и улыбнулся. Нечаев улыбнулся в ответ. Наконец, Вальд остановился около одной из дверей, открыл ее и, отступив в сторону, сделал Нечаеву приглашающий жест: «Прошу». Комната действительно была крошечная и вдобавок еще без окна. Маленький раскладной диван, приткнувшийся к стене, накрытый к обеду столик, к противоположенной стене так же приткнулся шкафчик с одной створкой, и только детская кроватка была нормальных размеров, – вот и вся более чем скудная обстановка комнаты. Но, несмотря на эту скудность, в комнате каким-то образом было очень уютно. Над детской кроваткой склонилась женщина и что-то тихонечко напевала. Услышав, как они вошли, она повернула в их сторону голову, и на ее лице сразу засветилась улыбка. Она выпрямилась и шагнула к ним. Нечаев, увидев шагнувшую навстречу ему женщину, остановился так резко, что следующий за ним Вальд на него натолкнулся. Нечаев покраснел и, пробормотав: «Извините», сделал шаг вперед. Перед ним стояла жена Вальда: высокая, немного даже выше его, Нечаева, статная женщина с пшеничными волосами, заплетенными в тугую косу, перекинутую через плечо. Ее большие серо-голубые глаза, как и у ее мужа, искрились в улыбке, так же в улыбке изогнулись припухлые губы, образуя две очаровательные ямочки на раскрасневшихся щеках, в слегка приоткрытом рту сверкали, такие же как у мужа, ровные жемчужные зубы. Она словно была славянской копией восточной красоты Вальда. Движения у нее были слегка замедленные, которым Сережа почему-то сразу дал определение – величавые.

– Только укачала. Никак не хотела засыпать: все папочку ждала, – нараспев, очень приятным мягким голосом сказала она и протянула ему руку:

– Галя Вальд. Добро пожаловать…

Возвращаясь домой, он пытался понять, что его так поразило в ней. Она была несомненно красива. Но у него были женщины и покрасивее. Правда, ее красота была какая-то особенная – не яркая и совсем не вызывающая, а наоборот – мягкая и располагающая к себе. У нее была прекрасная фигура, но, на его вкус, она была слегка полновата – он любил худеньких. Он не заметил в ней ни какого-то особенного ума или интеллекта. За весь вечер, стараясь им не мешать, она произнесла всего пару слов: «Налить ли вам еще борща (он уже и так съел две тарелки)? Принести еще хлеба? Тонечка сегодня целый день капризничает, и я не успела приготовить второе, но есть прекрасный творожник, по старому рецепту, еще бабушка научила. Вкуснятина!» Обратившись к Нечаеву, она тут же возвращала свой взгляд на мужа, и ее глаза сразу менялись, теплели, освещаясь улыбкой. С Вальдом, когда он смотрел на жену, происходило то же самое: сосредоточенность сразу покидала его, и глаза начинали светиться.

Наблюдая за счастливым Вальдом, не отрывающим своего взгляда от жены, за Галей, не отрывающей своего счастливого взгляда от мужа, за очаровательной девчушкой, очень похожей на свою мать, Нечаев ощущал совершенно незнакомые ему чувства покоя и теплоты, которые полностью отсутствовали в его пустом доме. Сейчас он понял, почему он допоздна просиживал в лаборатории: ему не хотелось возвращаться в свой огромный дом, где совершенно не было места любви. В этой же совсем маленькой комнатенке, в которой и пройти-то можно было только боком, любви было тесно.

Нечаеву неожиданно стало плохо от непривычной для него зависти, и он приналег на водку, чтобы хоть как-то заглушить накатившуюся на него тоску.

– Вы откуда родом, Галя?

– Из Важин, под Ленинградом.

– Красивое название. Скажите, у вас там все умеют так любить?

Галя засмеялась.

– Как мы с Антошей? Вы смеетесь? У нас там не до любви. Прожить бы как люди. Но мой папа говорил, что очень любил мою маму.

3. Галя Вальд

До переезда в Ленинград, где Галя поступила в медицинское училище, она жила со своей старенькой бабушкой в Важинах, маленьком поселке городского типа. Ее мать умерла при родах, и Галя осталась с отцом и бабушкой в старой обветшалой избе, стоявшей прямо на берегу реки Важинка, недалеко от понтонного моста. На этом-то мосту одним ранним декабрьским утром отцовский самосвал свалился в речку, пробив еще не совсем окрепший лед. По словам свидетельницы, тетки Настасьи, чья изба стояла прямо напротив этого моста, ее «душегуб» гусь выскочил за калитку и прямиком поковылял на мост. Галин отец, вовремя не заметив гуся, резко затормозил, самосвал занесло на заледеневшем за ночь покрытии моста и, сбив старые мостовые перила, он полетел в речку. Когда Галя узнала, как погиб отец, у нее вдруг проскочила мысль: «Но ведь гусенка спасал». Она почему-то убедила себя, что это обязательно должен был быть маленький гусенок. «Вот такой у меня был папка!» – с гордость думала она. Ей совсем недавно исполнилось двенадцать лет.

Галя, прожившая детство без матери, отсутствие ее никогда не ощущала – отец был для нее всем. Когда Галина мама была еще жива, отец работал в местной газетенке журналистом. Зарплата у него была менее чем скромная, и он, как всем с наигранной улыбкой объяснял, сидел на шее у жены, работавшей на цементном заводе в отделе кадров (с тоже невесть какой зарплатой). После смерти жены, чтобы прокормить дочь и тещу, он бросил свою безденежную работу и, окончив шоферские курсы, устроился шофером на автобазу. На базе из-за его категорического отказа принимать участие в шоферских попойках от него сразу все отвернулись, а он с облегчением вздохнул: на нем была дочь и ему было не до попоек. Галчонок была его жизнью, а он был жизнью своей дочери, и больше ему ничего от этой жизни не было надо – жену ведь уже не вернешь.

Галя очень рано расцвела и уже в четырнадцать лет превратилась в девушку, вслед которой на улице оборачивались взрослые мужчины. В седьмом классе у нее появился первый мальчик – спортивная школьная звезда из девятого класса. Когда он впервые пригласил ее вечером в кино, она сразу с удовольствием согласилась, только предупредила, что сначала должна отпроситься у бабушки. «Чего?! – не понял воздыхатель. – Тебе сколько лет-то, что в кино надо отпрашиваться?»

– А мне и не надо. Но я хочу. Она старенькая. Зачем чтобы она волновалась?

Оставшись без отца, Галя решила, что ее старенькая бабушка теперь целиком на ней. Жили они настолько бедно, что, если бы не крошечный огородик, который хоть как-то выручал, им было бы совсем туго. После гибели отца и последовавшей за ней бесконечной волокиты автобаза выплатила им с бабушкой единовременное пособие, на которое бабушка просто насильно купила Гале зимнее пальто и туфли, так что Гале наконец-то было не стыдно ходить в школу.

В школе ее любили, но считали чересчур правильной. Она себя правильной не считала. Она просто жила, как ее учил отец.

Окончив наконец восьмой класс, она все-таки из школы ушла – жить на мизерную бабушкину пенсию стало совсем невозможно.

Отец при жизни с ранних лет внушал дочери, что она, когда вырастет, обязательно должна стать врачом. «Твою маму врачи загубили. А ты должна стать замечательным врачом, знающим, а главное – чутким, терпеливым и неравнодушным к своим пациентам». Но поступления в медицинский институт она дожидаться не стала: ей надо было как можно быстрее зарабатывать, и, окончив восемь классов, она поступила в Ленинградское медицинское училище. Жить она пристроилась к тетке, которая приняла ее неохотно и с условием: уборкой комнаты и коммунальной квартиры, когда подойдет их очередь, будет заниматься племянница. Стипендия у нее была шестнадцать рублей, но она все же ухитрялась буквально по копейкам экономить и посылать сэкономленные гроши бабушке. На втором курсе ей повезло: она совершенно случайно нашла работу по выходным. У ее преподавательницы по формологии серьезно заболел муж, и она все выходные проводила у него в больнице, оставляя двух маленьких детей на Галю. Платила она не густо, но Галя все равно основную часть денег отсылала бабушке.

Уже на первом курсе у нее появился новый воздыхатель. Когда Галя начала по выходным сидеть с детьми, воздыхатель стал приходить якобы помогать, но на самом деле надеясь, что теперь одними поцелуйчиками у них с Галей дело не ограничится. В первый же день Галя все его надежды решительно перечеркнула, отвергнув даже поцелуйчики. Во-первых, в комнате дети, пусть и совсем маленькие; во-вторых, он ей только нравится, а для того, чего он так добивается, нужна любовь. По крайней мере, для нее. Воздыхатель еще немного походил, но когда понял, что это бесполезно, ходить перестал и вообще потихоньку отошел в сторону. Галя к отставке отнеслась совершенно безразлично. Ей, конечно, нравились и его ухаживание, и поцелуи, да и сам ухажер. Но папа ей часто рассказывал о маме, о том, как они любили друг друга и как он продолжает любить ее и будет любить вечно. И Галя была совершенно уверена, что в ее совсем не веселой жизни такая любовь обязательно появится, надо только ждать, а не бросаться на первого встречного.

Ждать ей пришлось совсем недолго, и вскоре на нее действительно обрушилась любовь, и такая, которую она никак не могла ожидать.

* * *

На третьем курсе училища Галина однокурсница предложила пойти вместе с ней на день рождения одной своей подруги в общежитие Технологического института. В небольшой комнате набилось много народа, было очень шумно, очень накурено и очень тесно. Где-то уже за полночь открылась дверь и в клубах дыма появился новый гость. На гостя никто не обратил внимание, а у Гали, когда она посмотрела на него, ее и так огромные глаза раскрылись еще шире, с непривычной скоростью заколотилось сердце, и она испытала волнение, которое никогда в своей жизни раньше не испытывала. Антон – так звали гостя – учился на четвертом курсе Техноложки и чуть ли не еженедельно посещал такие, словно скопированные друг с друга вечеринки, которые ему порядком надоели и от которых он ничего не ожидал, – но ходить же куда-то надо. Вот и сейчас он с безразличным, даже скучающим взглядом осматривал плавающую в дыму комнату. Неожиданно его блуждающий взгляд остановился и вернулся обратно к кровати, на которой, вжавшись друг в друга, сидели человек пять, громко спорящих о чем-то. На самом краешке кровати молча приткнулась высокая девушка с широко открытыми глазами, смотрящими прямо на него.

– Извини, старик. Чего-то голова кружится, – сказал он какому-то парню и чуть ли не с силой вытащил из-под него стул. Протолкавшись к кровати, он подошел к девушке и, держа в левой руке стул, протянул правую и представился:

– Антон.

– Галя, – взяв его руку, неожиданно для самой себя ни капельки не смутившись, ответила Галя и улыбнулась.

Антон поставил напротив нее стул, сел на него верхом и, скрестив на спинке стула руки, положил на них подбородок. Впервые в своей жизни он не знал, что ему сказать девушке. Да ему и не хотелось ничего говорить. Хотелось просто смотреть в эти удивительные глаза. Они были большие, серо-голубые и очень добрые и доверчивые, как у ребенка. В Галиной же жизни, тоже впервые, совсем незнакомый мужчина сидел почти вплотную к ней и, не говоря ни слова, не отрываясь смотрел на нее своими чернющими глазами под длинными, как у девушки, ресницами. И что самое необычное – она не испытывала никакой неловкости от этого прямого и почему-то очень серьезного взгляда. Даже совсем наоборот – ей было приятно и необыкновенно легко, словно она стала невесомой и полетела куда-то высоко-высоко, и вся ее прошлая жизнь, весь мир вокруг нее остались где-то там, далеко внизу, а она летела, летела…

Продолжала она свой полет еще несколько лет, до того самого дня, когда он так неожиданно и так жестоко прервался…

Через неделю они подали заявление в ЗАГС, который Антон поставил с ног на голову, требуя, чтобы их немедленно расписали. И через три дня их все-таки расписали.

Антон был ленинградцем, жил со своими родителями в хрущевке, в двухкомнатной квартире, куда и привел свою молодую жену. Он был на три года ее старше и решил, что теперь будет о ней заботиться и защищать ее. Но оказалось, что у нее, такой молоденькой и такой невинной, за плечами была совсем не легкая жизнь, и знала она ее лучше, чем сам Антон, не очень-то к ней и приспособленный, и защищать скорее придется его. Родители Антона настаивали, что они будут материально помогать молодой паре, но Галя твердо заявила, что может совершенно спокойно работать по вечерам – ей в училище учиться легко, а вот Антону в его институте надо много заниматься, и мешать ему она не хочет. Несмотря на протесты Антона и его родителей, она устроилась в больницу в вечернюю смену нянечкой – набираться настоящего опыта, как заявила она.

Через год у них родилась девочка, которую Галя решила назвать Антониной.

– Антониной?! Одного Антона тебе мало? – спросил Антон.