скачать книгу бесплатно
Песни мои на ветер выбросил. Это я тебе песни посылала, в небо зовущие песни посылала, между звезд ведущие песни напевала. Слушал ты мои песни и плакал, но вырос и забыл их.
Я на твой путь Водяного-Лешего направила. Свое дерево найти помогла. По ветвям, по развилинам Своего дерева мог ты подняться ко мне на небо с песнями. Но срубил ты Свое дерево. Не Свое дерево ты срубил, себя самого ты срубил, свою кровь пролил. Из Своего дерева ты лыжи сделал, догонять-убивать помогающие лыжи сделал, догонять-убивать изготовился. Не вверх к небу поднялся, вниз с горы скатился.
Детей моих, малых моих убил ты. Одного убил, сотню убил, тысячу убил. В леса-реки пустила я детей своих, жить да радоваться, мать свою воспевать. Не лают лисицы, не рычат медведи, не трубят лоси в лесах моих. Убил ты всех моих детей.
Детей моих, малых моих убил ты. Одного убил, десятерых убил, сотню убил. В леса-реки пустила я детей своих, жить да радоваться, мать свою воспевать. Уже не кричат дети возле Синдора, уже не поют девушки вокруг Синдора, уже не молятся старики за Синдором. Разметал ты, раскидал по земле детей моих, убил ты, загубил ты малых моих.
Что же сделалось на земле моей, под небесным ковром, златым пологом? Кто живую жизнь черным пламенем выжигает без всякой жалости? Я защитника, я учителя с белых рук своих в мир отправила, чтоб собрал людей, накормил людей, научил людей уму-разуму. Чтоб сто лет прожил, а потом ко мне светлым Богом ты ввысь отправился. «Я пришел к тебе», – тихо вымолвил и своей женою назвал меня.
Оленихой к тебе в леса темные опустилась с небес серебряных, чтоб в глаза мои посмотрел скорей и стряхнул с себя морок гибельный. Но не слышишь ты зов божественный, человечий глас ни звериный крик, вынимаешь лук, сотню черных стрел оленихе в грудь запускаешь ты.
Из груди оленихи лазоревой, из груди моей сердце красное вынимаешь и суп наваристый в печке жаркой томишь с кореньями. Человек, человек, ты лицо свое, душу звездную потерял навек, до небес тебя, до богов поднять не сумела я да не сдюжила.
Вот последний путь, в прорубь черную, лед ломается, тянет вниз вина, слезы чистые, песнь последнюю, Йиркап, вслед тебе посылаю я.
Лена Мейсарь.
НЕОТОПИЯ
(Отрывок из повести)
2034 год
Ее постель слишком сильно пахла ванилью. Эдвард такие запахи едва переносил, особенно по утрам, когда после удушающей ночи, полной стального перезвона, оказывался на улице. Там пахло чистотой. Пахло влагой. Меж колоннами величественных небоскребов искрились, играя, первые солнечные лучи. Но не успев отдышаться, он все же позволил ей увлечь себя через площадь, за железную дверь, сквозь сад, утопающий в желтых розах, которые она любила всем сердцем, прямо в комнату, где столько раз Дженни представляла его с собой наедине. Остальные смотрели им вслед исподлобья, не смея сказать ни слова, и после, в редких злословных разговорах, вскользь выражали неприязнь к обоим. «Мне все равно, какой вы, – улыбаясь, повторяла Дженни. – Я так счастлива с вами!» Каждый раз, когда она, исполненная неясным для самого Эдварда невинным упоением, которое пыталась скрыть под шаткой напускной невозмутимостью, замечала его в вестибюле, ее лицо озарялось, веснушки на лице проступали как будто бы ярче, и вся она становилась чудо как хороша, какой не была мгновением раньше. Эдвард всегда думал, что недостоин столь очевидных перемен в ее настроении.
Этим утром Дженни впервые лежала так близко – худощавая, тонкая, из-за чего ее кожа, сквозь которую проступали сплетения вен, светилась будто бы изнутри, а раскинутые по подушке волосы горели как свежеопавшие осенние листья. И все же у Эдварда чертовски кружилась и болела голова. Он сел, опершись на спинку кровати.
– Вы всю ночь не спали, – шепнула Дженни. – Дайте себе отдохнуть хотя бы под утро.
– У меня осталось два дня, – ответил Эдвард, и сам удивился, насколько обреченно прозвучал его голос.
– Я не сомневаюсь, – Дженни, не открывая глаз, вдруг ухватилась за его шершавые, покрытые ранками пальцы. – Всегда все складывалось хорошо. Будет и впредь. Я верю.
Эдварду очень хотелось, чтобы ее слова оказались правдой, но Глупышка Дженни, как ее за глаза называли в отделе, еще полная простодушных детских мечтаний, не привязанная ни к кому и ни к чему во всем белом свете, кроме своей скоротечной страсти к Эдварду – а ведь он был старше ее на десять лет – страсти, которая пройдет так же быстро, как внезапный ветер в знойный день, не представляла и малейшей толики той ответственности, которую взвалили на него свыше. Приказы свыше не обсуждаются. И все же Эдвард был ей благодарен.
– Я еду домой, – сказал он, погладив ее по руке. – Сын ждет меня.
– Мой дом – ваш дом, – шептала Дженни сквозь пьянящий утренний сон. – Я так сильно люблю вас, мистер Скиллин!
Пахло свежестью от вычищенных мраморных улиц и свежеиспеченным хлебом. Башенные часы пробили шесть утра, и каждый удар колокола отзывался в голове Эдварда тяжелейшим гулом, путающим сознание. Он потер лицо.
Новая улица, вдоль которой он брел, с неохотой переставляя ноги, прочь от центра города, петляла под сводами мостовых подпорок, объединяющими соседние небоскребы, обвитые пушистыми ветвями скальника и дубковицы – мелких золотистых и зеленых цветов, пахучих наподобие лилий. Время от времени попадались пестрые таблички с надписью «Будем готовы! Остановим убийц ради наших детей, нашей страны, нашей свободы!» Девиз его родного предприятия. Казалось, некто намеренно расставил так много табличек вдоль его пути, чтобы Эдвард ни на секунду не позабыл о своем долге. Долг? Долг военного, долг офицера. После двух недель бессонных ночей, проведенных за созданием сверхчеловека, Эдвард все же поверил в то, что плоды его теперешних трудов окупят годы бездействий и простоя, сопровождавшихся непостижимыми и иногда абсурдными приказами начальства, объяснения которым он не находил до сих пор. Но сейчас его долг вернуться к Мэри Лу, его великовечной жене, тогда как он отдал бы многое за то, чтобы остаться со своей Глупышкой Дженни.
Каждый день Эдвард возвращался домой к завтраку и к ужину, которые сам же и приносил. Этой ночью рядом с ним была хорошенькая женщина, смотревшая открыто, без упрека, который часто мелькал в глазах Мэри Лу. Эта женщина говорила слова, которые, если бы он слышал их каждый день, наверное, сделали его человеком куда лучше; а он все равно идет домой исполнять долг отца и мужа. Можно сказать, ведет себя не лучше дрессированной собаки.
Дверь открыл Джон, потирающий розовыми кулачками глаза. Уже в школьной форме.
– Наконец ты пришел! Опоздал! – с облегчением выдохнул он. – Сейчас завтракать!
«Опоздал? Выходит, снова ошибся». Эдвард протянул Джону пакет с готовой едой из круглосуточного магазина. Перейдя через порог, он вдруг ощутил, как наваждение, переданное ему Дженни, рассеивается, будто мягкость ее рук, шелест длинных рыжих волос, тепло ее тела – все это осталось в чьем-то чужом сне, и резкий ванильный аромат ее постельного белья показался Эдварду не столь удушающим, как воздух, застывший в комнатах его собственного дома.
Джон уже сидел за столом, болтая ногами.
– Два дня, и парад! – щебетал он, наливая молоко в хлопья. – Ты готов к параду, папа?
– Да, наверное, готов, – Эдвард включил кофеварку, и от запаха перемолотых зерен ему вновь стало дурно.
– Ты лучше всех будешь! Самый сверхчеловек!
– Наверное, – Эдвард сел на соседний стул, достал планшет, и в столовой воцарилась тишина. Джон несколько раз поднимал взгляд на отца, ожидая, что тот, как это обычно бывало, найдет причину помуштровать его лишний раз, но Эдвард безучастно листал страницы на планшете, думая о чем-то своем. «Папу нельзя отвлекать, когда он работает, особенно когда готовится к параду», – часто повторяла мама, но в этот самый момент Джон был совершенно с ней не согласен.
Вдруг лукавый солнечный зайчик незаметно юркнул сквозь струящиеся занавески, слетел на мраморную столешницу, сверкая, потоптался меж стеклянных граней стакана и, оттолкнувшись, прыгнул прямо в бы миску с пшеничными хлопьями. Попытавшись накрыть его ложкой, Джон хлопнул сильнее, чем ожидал, и молочные брызги мигом окропили пластиковую салфетку. «Что ты делаешь, Джон, позволь спросить?» – услышал он голос отца в своей голове – голос настолько яркий, как если бы Эдвард действительно сказал это вслух. Джон глянул снизу вверх и в первый момент даже испугался: отец не сказал ни слова, но его лицо, осунувшееся, серое, испещренное морщинками, будто ком смятой бумаги, приобрело выражение дежурной отстраненности.
Таким же Эдвард был и вчера вечером, когда Джон сбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и увидел родителей, сидящих друг напротив друга за пустым столом.
– Я получил «Коршуна»! – воскликнул Джон. Была не была, а он решился-таки надеть парадную форму, и пусть мама устроит ему взбучку, но нацепить значок с эмалевым флагом, на котором отчетливо выделялись резные буквы «ЛУЧШЕМУ», на обычную школьную форму он счел за святотатство.
Они не отвечали.
– Родители, я – лучший! – вновь заговорил он.
– Неплохо! – улыбнулась Мэри Лу, и Джону показалось, что глаза ее, подведенные черным и смотревшие из-под нарисованных бровей так, будто в любой момент Мэри Лу была готова удивиться, блестели каким-то лукавым задором. – Ты молодец, Джонни. Дошел до каньона? Первая ступень, конечно. Недалеко. Но однажды ты получишь высший уровень. Ведь так, Эдди? Он получит? – Мэри Лу поманила сына к себе, он прижался к ее мягкому, слегка рыхлому телу. Мэри Лу всегда была слишком теплая, пахла медовым гелем для душа и оттого представлялась Джону большой длинношерстной собакой, которой у него никогда не будет.
Эдвард поднял голову. Замявшись, Джон перевел на отца взгляд, полный наивного ожидания, но Эдвард лишь бессознательно кивнул.
– Я что-то не так сделал? – шепнул Джон. – Мы не ужинаем?
«Наверное, нельзя было парадную форму надевать».
– Почему? Ужинаем! Просто папа забыл принести для нас ужин, – воскликнула Мэри Лу. – Эдди, принеси из кухни сковородку. Я разогрела вчерашнее. – Эдвард встал. – И не забудь купить карпа для завтрашнего праздника. Разделанного, само собой. Джем и филоне с изюмом. Только не забудь, перед братом стыдно. Я не собираюсь в очередной раз краснеть.
– Хорошо.
– Почему папа такой? – спросил Джон, когда Эдвард вышел.
– Ему приходится работать по ночам, Джонни, – Мэри Лу потрепала сына по голове. – Ты же знаешь, что южные камеры дали сбой, и в Неотопию проникли чужаки. Иллирийцы. Отец исправляет свои ошибки, чтобы не опозориться на параде Высшей армии.
И сейчас Эдвард сидел напротив Джона, а на столе красовались молочные пятна. Джон, насупившись, вытянул салфетку из открытой пачки и промокнул. Он всем сердцем ощущал, что этот день отличается от вчерашнего и от многих других дней до этого, но никак не мог понять, чем именно. Эдвард вздыхал чаще, двигался медленнее, с ленцой. Листая страницы на планшете и делая заметки стилусом, даже не вчитываясь в текст, он постоянно тер подборок. «Может быть, он плохо побрился?» – думал Джон, не помня, чтобы в чем-то провинился.
– Пап, что ты делаешь? Почему все время молчишь?
Впервые за утро Эдвард скользнул своим привычным взглядом, за которым скрывалась какая-то сосредоточенная печаль, по лицу взволнованного сына и повернул к Джону планшет: на белом мерцающем фоне выделялась фигура, подобные которой Джон уже видел много раз на уличных стендах.
– Знаешь, кто это?
Рисунок, выполненный черной тушью – будто спонтанно проведенные хаотичные линии, – напоминал каракули ребенка, который едва научился держать в руках пишущий инструмент.
– Иллириец. Соседняя страна Иллирия. Не имеет выхода к морю. Население пять миллионов. Столица – город Кирена, – отчеканил Джон. – Непонятный рисунок. Не нравится.
– Детям не показывают, как они выглядят на самом деле. Этот рисунок сделал человек-маита. Они видят иллирийцев очень близко.
– У него нос, похожий на твой, – на соседней странице был портрет в профиль, выполненный в том же стиле – среди слипающихся в клубок линий проступали лишь нос, перетекающий прямо изо лба без намека на изгиб, и острые зубы вроде волчьих. – И у меня так, – он провел пальцем меж бровями.
– Не трогай.
– Это плохо? Иметь такой нос?
– Неплохо, но незачем лишний раз обращать внимание.
– Так мы плохие, потому что нос?
Эдвард вдруг посмотрел на Джона в упор:
– Тебя дразнят за это?
– Ян Орт сказал, ты второй в семье иллириец.
– Джон, – Эдвард подался вперед, – это неправда. Моя бабка не была иллирийкой. Это просто рисунок. Рисунок подонка.
Джон не понимал, кто такие подонки, но точно знал, что есть две команды, вроде футбольных, – его родная Неотопия и неприятные подонки, и примирения между ними быть не может.
– За что они нас ненавидят? – спросил он. – Зачем залезли в наш город?
– Зависть. Глупость. Ограниченность. Мы приезжали с миссиями, разрабатывали для них учебные программы, предлагали ресурсы за копейки. Они отказались. Иллирийцы лучше заколют овцу или, того хуже, – съедят ее живьем. Без сочувствия, без сострадания. Они убивают, отбирая чужое. Представь человека, который собственных друзей держит в страхе и ворует у них обеды. Разве это хороший друг, Джон?
Джон уставился в тарелку с хлопьями. Цветные пшеничные фигурки плавно покачивались и сталкивались друг с другом, пока он водил ложкой по дну тарелки, но никак не хотели уцепиться друг за друга. Наверное, так же и люди не могут подружиться? Но у Джона друзей не было, и поэтому он не знал наверняка. Эдвард откинулся на спинку стула и продолжил листать файлы.
В кухню вошла Мэри Лу. Во всем ее существе, в выражении лица, в движениях рук, белых и легких, было что-то новое – порывистое, резкое, пылкое, и Эдварду показалось, будто она окутана непривычным освежающим ароматом.
– Напоминаю: сегодня ужин, – звонко сказала она. – Я жду карпа, джем и филоне, Эдди.
– Я помню, – ответил он.
– Мам, я хочу яичницу, а не хлопья, – выпалил Джон.
– Ты точно просил хлопья. Я заходила десять минут назад – ты просил хлопья.
– Ты путаешь. Я хотел яичницу. Не буду хлопья.
– Не просил ты яичницу. Неправда!
– Просил!
– Вот пусть отец тебе яичницу и жарит! – Мэри Лу прошла в гостиную, даже не взглянув в их сторону.
– Ешь что дают, – буркнул Эдвард.
Джон нахохлился не хуже воробья, купающегося в пыли. Столько раз у него получалась эта шутка, и всегда отец или даже мать соглашались исполнить каприз. Сегодня, похоже, они оба не в духе.
Эдвард положил планшет на стол и потер глаза, под которыми залегли глубокие желтоватые синяки.
– Это шлем? – обрадовался Джон, увидев на экране пестрые схемы.
– Да.
– Будут тесты? Когда?
– Уже идут. Больше ни один прототип не лежит на складе. Все они в деле.
– Значит, мы победим всех иллирийцев! – воскликнул Джон. – Сверхчеловек победит!
– Не нужно расслабляться. Иллирийцы подсылают к нам людей-маита. Надо быть настороже. Ты же их видел?
– Эдди, ну зачем ты пугаешь его. Ему ведь всего девять лет, – откликнулась Мэри Лу из гостиной.
– Если я вас буду всю жизнь отгораживать от правды, это не приведет ни к чему хорошему, – ответил Эдвард, а Джону показалось, что отец хотел сказать другое, но передумал. – Опасность может случиться в любой момент. Они могут напасть. Помнишь, передавали по всем каналам, как один вырвался и рыскал в районе нашей школы?
– Как жаль, что твои камеры дали сбой, – сказала Мэри Лу таким невинным голосом, что Эдвард, сам не зная почему, ощутил укол стыда. – Так было бы безопаснее.
– Мой отеческий долг защищать детей и страну, – твердо сказал он. – И от Джона жду подобного отношения. Он сын офицера.
Джону всегда нравилось сочетание «сын офицера», хоть он и не понимал, какие обязанности накладывает на него это звание. Джон увидел, как лицо его отца стало светлее, будто исполненное вдохновенного торжества. Он вспомнил те самые ангары, где бывал лишь раз и где отец хранил прототипы, – ангары, высотой выше трех домов, где стоят стеллажи, нагруженные полки и коробки с диковинными штуковинами. Некоторые штуковины, обвитые проволокой, светились, другие издавали скрежет, стрекот и гул, похожий на звук пролетающего мимо поезда, приводивший Джона в безусловный восторг. Иногда Эдвард приносил провода и схемы, и Джон пытался сконструировать нечто полезное, чтобы отец увидел и воскликнул: «Надо же, Джон, я и не думал, что такое можно сделать! Это дрон, бросающий на иллирийцев сетки? Уверен, теперь мы изловим их всех!» Но пока Эдвард лишь вздыхал и тер подбородок. Хотя Джон уже готовил новый прототип отслеживающего дрона, который даже мог летать.
– Это не наше желание воевать с кем-то, Джон, – продолжил Эдвард, – просто эти твари бесятся. Не мы выбирали, чтобы они были нашими соседями.
– Почему же так нечестно случилось распределение? Кто так задумал?
– Просто мы должны вытерпеть. Мы должны не посрамить наше лицо перед остальным миром. Раз так сложилось, значит, мы сможем это пережить. В чем смысл любви к своему народу? Чтобы дать людям жить спокойно. Мы столица технологий, как-никак. Будем выкорчевывать заразу, пока не поздно. Кстати, почему ты все еще здесь?
Джон вскочил из-за стола, схватил рюкзак, поднес карточку к сканеру у двери, после чего обоим родителям пришли сообщения о его выходе из дома.
– Родители, я вас люблю! – крикнул Джон и выскочил за порог.
– Эдди, не забудь про магазин.
– Не забуду, – отозвался он.
Мэри Лу поднялась наверх. «Почему ты вернулся так поздно, Эдди? Неужели работал всю ночь?» Но Мэри Лу не задавала вопросов – за одно это ее можно было ценить. Эдвард молча проводил ее взглядом.
Он был обязан семье Мэри Лу всем, что имел. Своим домом. Своей работой. Должностью ведущего инженера. Подобострастным уважением коллег, которого никогда бы не добился, ведь подобные ему не добиваются высот. «Ложь ли это или мне просто повезло?» – думал он. И все же не ранее как позавчера ночью, лежа в кровати рядом с ней, вдыхая медовый аромат ее волос и солоноватый запах распаленного тела, когда Мэри Лу, прижавшись к нему, уже заснула, он осознал, что не любит ее. Ни одна искра не зажигалась в его душе, когда она прикасалась к нему. Ее лицо не притягивало, не манило. Наоборот, ему стало глубоко неприятно, что она находится так близко и он ощущает ее дыхание на своей шее. Ее тело, которое когда-то придавало осмысленности всему, что он делает и к чему стремится, ее глаза, которые никогда не улыбались, даже когда Мэри Лу смеялась, но Эдвард всегда находил в этом нечто очаровательное по своей простоте, – все это стало для него неприятно.
Сегодня утром он проснулся рядом с юной девочкой, которая, несмотря на нечистоту его крови, относилась к Эдварду с незаслуженным, как ему казалось, благоговением. Неожиданно он понял, почему родные стены кажутся ему столь удушающими – просто он никогда не найдет в себе силы простить Мэри Лу. Два дня назад он случайно увидел ее, совершенно счастливую и впервые за долгие годы одетую в платье, на одной из южных камер в объятиях другого мужчины. И даже Глупышка Дженни не поможет ему, Эдварду, опустившемуся до такой же измены, простить жену за прегрешения. Ведь она была чистокровной, и выходит, не такое уж это прегрешение с ее стороны.
* * *
Джон всегда представлял себе иллирийцев как волосатых, ползающих близко к земле, звероподобных существ, чьи глаза посажены так глубоко в череп, что зрачки их едва различимы, зато на лицах обязательно выступает точеный прямой нос. Слипшаяся от грязи и крови одежда, если таковая была, болталась бы на их костлявых, вывернутых плечах, тогда как жители Неотопии непременно носили белое. Портреты иллирийцев печатали в детских электронных журналах и школьных учебниках, и, хотя эти рисунки не походили на фотографии, Джон невольно находил в себе нечто схожее. Однажды он попытался вдавить ту выпирающую часть носа, на которую другие люди с легкостью усаживают очки, но не получилось. Слишком больно. Раскровив нос, он проплакал полчаса, пока Мэри Лу не вернулась домой. «Что ты сделал со своим лицом, паршивец! За что мне это наказание?!» – кричала она, а Джон, уставившись в пол, рукавом размазывал по лицу слезы. Во время ужина Эдвард молчал дольше обычного, будто вместе со слезами Джона ушла и способность отца разговаривать, – и это было для Джона страшнее, чем крики матери. Джон не понимал, как следует себя вести.
Многогласная публика уже наводнила Новую улицу, по которой в рассветной тишине, слушая звуки собственных шагов, одинокий Эдвард возвращался домой.
