Казанова в Петербурге

Старый архитектор понурился и долго молчал.

– Вы же знаете, что она не захочет,– наконец произнес он.– Она любит вас.

– Да,– самодовольно подтвердил кавалер.– Женщины всегда страстно влюбляются в меня. Но если я велю ей согласиться, она покорится мне и в этом.

Прежде чем давать в газету объявление об отъезде, кавалер намерился посетить графа Панина. Он опасался почему-то этого вельможи, несмотря на отменную приветливость царедворца, поеживаясь всякий раз под его насмешливым и проницательным взглядом.

– Как? – удивился граф, услышав о намерении визитера покинуть Петербург.– Вы собираетесь уехать, не представившись Ее Величеству?

Кавалер пожал широкими плечами:

– Я лишен такого счастья из-за отсутствия рекомендаций. Панин задумчиво помолчал, шелестя бумагами, и вдруг огорошил кавалера сообщением, что императрица по утрам имеет обыкновение прогуливаться в саду Летнего дворца на Фонтанке.

– Вы могли бы увидеть ее там.

Кавалер поморгал по-восточному длинными ресницами:

– Но, помилуйте, как же мне подойти к императрице и в качестве кого представиться?

– Да просто так, ни о чем не беспокоясь.

– Но ведь я неизвестен Ее Величеству!

– Вы ошибаетесь,– медленно и, как показалось кавалеру, не очень охотно ответствовал граф.– Она видела вас и обратила на вас внимание. Я, со своей стороны, рекомендовал вас как человека образованного. Вы можете рассчитывать на благосклонный прием.

Видела?! Обратила внимание?! Где, когда? Мысли молниеносно проносились в прошитой сединой голове кавалера, сердце переполняла радость. Панин никогда не стал бы указывать место прогулок Екатерины, не будь на то ее собственного желания. Значит, можно диктовать условия. И он твердо ответил:

– Во всяком случае я никогда не посмею подойти к Ее Величеству без посторонней помощи.

– Я буду там,– сдался граф.

Они условились о дне и часе встречи.

Ликующее торжество наполняло кавалера. Екатерина могла видеть его лишь однажды, он это твердо знал. Прошло почти полгода, однако она ничего не забыла и спрашивала о нем у Ринальди, а теперь у Панина. Сколько упущенного времени! Возможно, он свалял дурака, что так долго медлил, не старался попадаться ей на глаза. Однако что он мог? Разве не делал он всего, что было в его власти, чтобы добраться до нее? И разве не встал непреодолимой преградой оговор проклятого Сен-Жермена!

Об отъезде больше не было и речи. Кавалер велел разобрать чемоданы и стал готовиться к свиданию, которое должно было решить его жизнь на многие годы вперед.

В назначенное утро он являл собой совершенство: пышный белый парик, перламутрово-серый бархат, драгоценные кружева, бриллиантовый крест, трость с бриллиантами – красавец-мужчина, он был образцом изысканного вкуса. Бедняжка Заира всплеснула руками, готовая пасть перед своим повелителем ниц.

Летний дворец императрицы Елизаветы, изукрашенный всякими завитушками, как любила сия монархиня, стоял при слиянии Мойки и Фонтанки, окруженный водами, будто на острове. Позади него простирался не менее нарядный и причудливый «регулярный» сад с лабиринтом, куда и назначено было явиться кавалеру. С утра он уже нервно прогуливался по пустынным дорожкам, сбивая тростью головки одуванчиков, нахально портивших вид газонов. Зеленые стены подстриженных деревьев закрывали обозрение, однако он знал, что императрица должна появиться возле большого фонтана «с водяной пирамидой и каскадами, украшенными позолоченными барельефами и вазами», который он не без труда отыскал. Вокруг фонтана были расставлены в кадках шарообразные и пирамидальные лавры; вид сих итальянцев на фоне жалкой северной растительности позабавил кавалера. Еще более нелепыми показались ему мраморные статуи, в безвкусном множестве расставленные в аллеях. По его просвещенному мнению, они были самой жалкой работы; их белые обнаженные тела еще менее лавров вязались с унылой северной зеленью. Московиты и понятия не имели, что древние раскрашивали свои скульптуры; что если уж ставить статуи, то допустимы лишь подлинники, великолепные осколки античности, и для каждой статуи нужна ниша, либо грот, либо часовенка. Горбатые Аполлоны и костлявые Венеры, Амуры, похожие на гвардейцев короля Фридриха; портрет пьяницы, названный философом Гераклитом, и кулачный боец, именуемый Демокритом. Кавалер расхохотался: надписи к статуям были уморительны. Старец с длинной бородой назывался «Сафо», а старуха – Авиценной; юную парочку окрестили Филемоном и Бавкидою. Впрочем, смех кавалера был нервен: весь ожидание, он поминутно озирался по сторонам.

Наконец зашуршали по песку дорожки шаги, раздались голоса. К кавалеру приближалась группа. Впереди молодец молодцом шествовал Григорий Орлов; он удостоил кавалера еле заметного кивка и прошел мимо, устремив свои оловянные глаза на бородатую Сафо. За ним в сопровождении графа Панина шла императрица; за нею следовали две придворные дамы, подметая пышными юбками песок. Со дня их единственной мимолетной встречи Екатерина еще пополнела и казалась почти тучной; к тому же она была мала ростом. «Коротконога,– подумал кавалер, привычно срывая покровы с женского тела.– И живот, наверно, обвис». Приблизившись, он изящно поклонился. Императрица благосклонно приветствовала иностранца; он отвечал с утонченной вежливостью. «Красивой ее не назовешь,– думал он между тем.– Недаром московиты говорят: 40 лет бабий век. Лицо, как огурец. Щеки обрюзгшие. Но кожа белая и холеная».

– Как вам понравился сад? – после обмена вежливыми словами спросила императрица. Тот же самый вопрос при первой встрече задал ему король Фридрих: монархи не отличаются особой изобретательностью.

– Он великолепен,– так же, как и королю, ответил кавалер.– Что касается надписей у статуй, их, очевидно, поместили для обмана невежд и для увеселения тех, кто имеет кое-какие понятия об истории.

– Ни надписи, ни статуи ничего не стоят,– улыбнулась Екатерина.– Мою бедную тетушку, императрицу Елизавету, обманули. Надеюсь, вы имели возможность видеть в России менее смешные вещи.

Ответ прозвучал с достоинством, и кавалер тут же оставил веселый тон:

– Ваше Величество, то, что может вызвать улыбку, не может быть даже сравнимо с тем, что вызывает восхищение иностранцев в вашем государстве. Взять, к примеру, сей великолепный фонтан. Король Фридрих говорил мне, что истратил триста тысяч талеров на свои фонтаны, и ни одной струи.

Екатерина повеселела:

– Вы видели короля Фридриха? Каков он?

И кавалер принялся рассказывать о Фридрихе. Каков? Задает вопросы и не слушает ответов. Рта не дает раскрыть собеседнику. Не умеет ценить способных людей. Ничего не читает, литературу не любит. Помешан на военной муштре. А в общем – достойный уважения монарх.

Во все то время они медленно прохаживались вокруг фонтана. Граф Панин несколько отступил и одновременно как бы принимал и не принимал участие в беседе. От Фридриха речь перешла к военным, и Екатерина, вспомнив о предполагавшемся на площади перед Зимним дворцом турнире, спросила, бывают ли такие празднества в отечестве г-на Казановы.

– Непременно. Тем более что климат Венеции более благоприятствует подобным увеселениям.– Тут кавалер позволил себе пошутить.– Хорошие дни у нас столь же обычны, как они редки в Петербурге, хотя иностранцы и находят, будто все оттого, что ваш год опаздывает.

– Да, это правда,– улыбнулась и Екатерина.– Наш год медленнее на одиннадцать дней.

Кавалер тут же воодушевился:

– А не полагает ли Ваше Величество, что введение в вашем государстве григорианского календаря, принятого во всей Европе, было бы новшеством, достойным великой государыни? Европейские державы изумляются господству старого стиля в империи, просвещенная монархиня которой стоит во главе церкви. Скорее всего, Петр Великий, приказавший считать год не с первого марта, а с первого января, уничтожил бы и старый стиль, если бы не Англия, с которой у вас велась оживленная торговля. Но с тех пор Англия уже ввела григорианский календарь…

Речь кавалера несколько затянулась; сев на своего конька, он не заметил, как интерес императрицы к разговору угас: она ничего не понимала в календарях и считала поднятый вопрос пустым делом.

– Петр не был ученым,– прервала она говоруна. Но кавалеру трудно было остановиться.

– Государыня, он был больше, чем ученый. Это был великий ум, необыкновенный гений. Какое умение вести дела! Какая решительность! Какая смелость! Он преуспел во всех своих начинаниях, потому что умел избегать ошибок, и благодаря силе характера, способного бороться со злоупотреблениями…

Орлов давно делал нетерпеливые знаки Екатерине и, не дослушав иностранца, обеспокоенная императрица, повернувшись к нему спиной, устремилась за фаворитом. Кавалер поперхнулся на половине слова и закрыл рот. Что могла означать августейшая спина?

ОЖИДАНИЕ

Встревоженный столь странным окончанием аудиенции, кавалер помчался к Панину. Сей вельможа, осведомленный несравненно лучше иностранца в дворцовых делах и, возможно, более тонко разбиравшийся в том, что творилось в душе Екатерины, успокоил его.

– Вы весьма понравились Ее Величеству. Однако нелишне вам знать, что Григорий Григорьевич Орлов весьма плохо изъясняется по-французски и еще хуже понимает речь, особенно быструю, как ваша. Ему было неинтересно.

– Возможно, не следовало так превозносить Петра,– предположил кавалер.

– Повторяю, вы понравились. Позднее государыня с интересом слушала то, что я ей о вас говорил, и не дольше, чем сегодня, уже осведомлялась о вас. Используйте все возможности чаще попадаться ей на глаза. Если вы заявите о желании поступить на службу, то получите место.

Панин, ничуть не ослепленный изысканностью иностранца, знал, что кавалеру нужна кормушка. Возможно, догадывался и о том, что тот мечтает о месте фаворита. Во всяком случае, способствуя встрече его с Екатериной, он преследовал какие-то свои цели. Вероятно, хитрый царедворец грозил обнаглевшему Орлову сановным пальцем.

Кавалеру было высочайше разрешено гулять в дворцовых садах, и он широко воспользовался этой привилегией. Каждое утро, будто на службу, отправлялся он лицезреть мраморных уродов и чахлые лавры в кадках, бродил вокруг фонтана, изучил все ловушки зеленого Лабиринта,– однако Екатерина не показывалась. Зиновьев старался разведать, где пропадает по утрам кавалер, причем делал это столь настойчиво, что у того мелькнула мысль, уж не шпион ли он Орлова.

В доме генерала Мелиссимо кавалер услыхал о больших маневрах пехоты, долженствовавших быть в Красном Селе в присутствии императрицы и всего двора, и, памятуя наказ Панина, загорелся желанием посетить их. Мелиссимо одобрил его намерение и посоветовал заранее снять жилье, однако кавалер, вспомнив о малоприятных насекомых, решил устроить себе жилище в карете.

Накануне отъезда у него случилось неожиданное столкновение с гайдуком. Вернувшись домой, он застал его валявшимся на кожаном диване. Изругав последними словами холуя и даже замахнувшись, кавалер гневно приказал ему убираться в людскую. Встав, Акиндин с угрожающим видом двинулся к барину; он был пьян. Не медля, кавалер сбил его с ног кулачным ударом, которым овладел в Лондоне, и пустил в ход трость. Гайдук взревел, однако вскоре поник и молча вытерпел все удары разгневанного господина. Воспитанные в рабстве, московиты привыкли сносить удары своих владык – кавалер знал это. Палка у них считается лучшей наукой.

Военные маневры продолжались три дня. Разыгрывалось некое подобие войны: доблестные артиллеристы генерала Мелиссимо пускали фейерверк и взорвали форт, причем погибло несколько солдат,– обстоятельство, мало кого обеспокоившее. Кавалер, с большим удобством устроившийся в своей карете, днем принимал в ней визиты, а ночью, разостлав перины, блаженствовал с Заирой. Екатерину он видел только издали и даже не знал, заметила ли она его; Орлов от нее не отходил.

В те дни он приобрел много новых знакомых: его карету осаждали визитеры. Офицеры желали видеть прелестную девушку; некий князь предложил кавалеру купить у него карету вместе с ее содержимым. Офицер был молод, богат и вполне подошел бы Заире в качестве покровителя, но кавалер внезапно ощутил ревность и досаду: с какой стати он уступит какому-то нахалу свою жемчужину, старательно отмытую им от покрывавшего ее навоза. Возможно, он останется здесь на русской службе, и тогда Заира вовсе не помешает ему. Да и сама малышка объявила, что сей князь ей противен.

СНОВА ЕКАТЕРИНА

По возвращении в город он снова принялся ходить в дворцовый сад. Императрица вскоре должна была переехать в одну из загородных резиденций, и кавалер стремился во что бы то ни стало увидеть ее. По счастью, ни Зиновьева, ни Орлова в городе не было: они оставались в Красном Селе.

Как-то раз, с отвращением разглядывая в сотый раз тощую мраморную Венеру, он услышал шорох юбок и стремительно обернулся: из-за стриженых кустов показались две женщины и медленно направились в его сторону. Одна из них была Екатерина.

Вспыхнув от радости, вздернув голову, весь подобравшись, он устремился к драгоценной добыче, точно огромный полосатый тигр к неосторожной лани. Екатерина встретила его без удивления, мягкой улыбкой. Одетая совсем просто, в светлое, очень открытое платье, позволявшее любоваться ее белоснежной кожей, с кружевной накидкой на голове, она казалась на этот раз гораздо моложе и привлекательней.

Уловив, должно быть, алчный блеск его глаз, она кокетливо прищурилась:

– Какое впечатление произвели на вас маневры? – осведомилась она.

Стало быть, она видела его в Красном Селе, но сделала вид, что не заметила. Растаяв от удовольствия, кавалер тут же пустился в многословные рассуждения об армии: он считал себя военной косточкой.

– Не напоминает ли вам Петербург родину? – спросила еще императрица.

Петербург и Венеция! Кавалер еле удержался, чтобы не расхохотаться.

– Красоты столицы Вашего Величества неоспоримы, однако климат хуже, чем в Италии,– вынужден был он ответить, дабы не очень покривить душой. Заговорили о климате и снова о календаре.

– Между прочим, ваши пожелания уже исполнены. Сего дня все письма, отправляемые за границу, и все официальные акты будут помечаться двумя числами одновременно,– весело сообщила императрица.

Кавалер тут же заговорил о достоинствах разных календарей и напомнил высокой собеседнице, что к концу века разница между ними увеличится еще на один день и составит двенадцать.

– У меня все предусмотрено,– забыв о кокетстве, увлеклась Екатерина, и ошарашенный кавалер выслушал целую лекцию.– Последний год нынешнего столетия, который, вследствие григорианской реформы, не високосный в других странах, точно так же не високосный и у нас. Кроме того, ошибка составляет одиннадцать дней, что вполне соответствует числу, которым ежегодно увеличиваются эпакты; это позволяет нам сказать, что ваши эпакты равняются нашим, с разницей одного лишь года. Вы установили равноденствие на 2-е марта, мы – на 10-е, но в этом отношении астрономы не высказываются. Вы правы и неправы, ибо дата равноденствия подвижна, она бывает одним, двумя или тремя днями позже или раньше.

Екатерина говорила будто по книге. Судя по всему, поражать собеседника блеском образованности ей нравилось гораздо больше, чем очаровывать его своей малозаметной привлекательностью. Не зная, что ответить, так как астрономия никогда не входила в круг его интересов, он пробормотал:

Могу только восторгаться ученостью Вашего Величества.

И недовольно подумал, что вряд ли они теперь скоро доберутся до более интересных тем. Что ж, если императрица желала ученой беседы, он готов поддержать и ее, не ударив в грязь лицом.

– Но что происходит у вас с праздником Рождества Христова? Не кажется ли Вашему Величеству, что правильнее отмечать его в дни солнцестояния и до Нового года?

Они медленно расхаживали по садовой дорожке; спутница императрицы скромно держалась сзади.

– Я ожидала этого возражения,– кивнула Екатерина.– На мой взгляд, оно несостоятельно. Справедливость и политика заставляют меня мириться с этим небольшим несоответствием. Иначе меня обвинят в отмене решения Никейского собора.

Услыхав про Никейский собор, кавалер онемел. Ни о какой лирике теперь и речи быть не могло. Императрица между тем говорила и говорила, не давая словоохотливому кавалеру, подобно собрату своему Фридриху, и рта раскрыть. Его удивление росло, пока он не почувствовал заученности ее речи: должно быть, с самого начала она вознамерилась поразить его и хорошо подготовилась.

Он возвращался домой в некоем смятении чувств. Просидеть в Петербурге почти восемь месяцев, чтобы услышать из августейших уст лекцию по астрономии! Теперь Екатерина отправится в Царское Село, и рядом с нею будет Орлов. Он досадовал, что не сказал о своем желании поступить на русскую службу. Однако как было вставить слово?

У Екатерины с доверенной ее камер-фрау состоялся разговор о кавалере.

– Каков мужчина? – посмеиваясь, осведомилась императрица.

– Прощелыга,– был ответ. Императрица рассмеялась:

– Больно хорош. И с Вольтером знаком. К королям вхож.

– Матушка,– всплеснула руками камер-фрау,– зачем тебе этот облезлый индюк? У него шея синяя.

– Может, мы его к чему-нибудь пристроим? – заколебалась Екатерина.

Но камер-фрау была неумолима:

– Если на племя, то не гож. Жерменка писал, со смрадной болезнью. Гришенька-то небось как гриб-боровик.

– Ин, будь по-твоему.

Августейший приговор кавалеру де Сенгальту был произнесен.

ЛАМБЕР

Заира сильно загрустила. Кавалер часто заставал ее сидевшей с ногами на кровати и гадавшей на картах. Он возмущался: карты даны человеку для благородной азартной игры, а не для невежественного гадания.

– Карты правду говорят! – огрызалась Заира.– На сердце у тебя какая-то трефовая дама. Это не я.

Кавалер изумился:

– Ты осмеливаешься снова ревновать? Несчастная. Разве я твое достояние? Чтобы я, Джакомо Казанова, стал собственностью маленькой татарской простолюдинки? Запомни: кавалер де Сенгальт принадлежит всем женщинам в мире.

– Старый хрыч! – завопила Заира, и карты полетели в лицо кавалеру. По правде говоря, употребила она более сильное выражение.

Кавалер был возмущен до глубины души.

– Сейчас я без карт предскажу твое будущее: в ближайшее время ты будешь бита!

И он поучил строптивицу тростью.

Ночью, в постели, после обычных удовольствий, он наставлял свою татарку:

– Любить надо изящно, играя. Существует целая наука любви. Есть церемония сближения, есть правила ревности, есть искусство расставания…

– Обвенчаемся.– попросила Заира.

Кавалер даже поперхнулся:

– Какая дикость! Ты никогда не станешь европейской женщиной.

– Но ведь ты сам рассказывал, что султан Оросман хотел жениться на рабыне Заире.

– Это домысел г-на Вольтера, причем весьма недостоверный. Брак – самое безнравственное изобретение человечества. На Западе давно произошла сексуальная революция, а в России все дышит ветхозаветной моралью. Если в области общественного устройств, философии, искусства вы отстали лет на двести, то в области нравственной – на две тысячи лет. Ты совсем дитя, а уже пропитана обветшалыми взглядами на любовь.

– Все люди когда-то женятся,– не сдавалась Заира.

– Только не я.

Это была чистая правда. Многие женщины мечтали женить на себе кавалера, но едва разговор заходил о свадьбе, он бежал прочь, даже если бывал страстно влюблен. Он покинул обожаемую Манон Балетти, он не решился обосноваться в Неаполе возле милой сеньоры Лукреции, не говоря уже о богатых наследницах вроде м-ль Ромэн или Эстер, тщетно манивших его в благоустроенное существование. Он всегда предпочитал свободу. И уж, конечно, не собирался расстаться с нею, связавшись с купленной им за сто рублей петербургской лягушкой.

– Ты говорил, что бываешь счастлив со мною, как никогда,– напомнила она.

Подумав, он ответил серьезно:

– Счастлив, как никогда, я был год назад, в Вольфенбюттеле, в третьей по величине библиотеке Европы. Я провел там восемь воистину незабываемых дней.

Утром, одеваясь для прогулки, он спросил у гайдука:

– Что означает местное выражение «старый хрыч»? Акиндин, догадавшись, откуда оно известно барину, хмыкнул:

– Что-то вроде «мон шер ами».

Его ухмылка насторожила кавалера, поэтому он обратился с тем же вопросом к соседу своему Ринальди, с которым они вместе выходили на улицу.

– Это вам Заира сказала? – с живостью поинтересовался тот.

– Да. Мне перевели его как «дружок», но сказано оно во время ссоры, и я сомневаюсь. Итак?

Архитектор задумался над переводом:

– Выражение это… гм… оценивает вашу мужскую силу. Кавалер самодовольно усмехнулся:

– Ну, в моей мужской силе Заира может не сомневаться.

– Стало быть, оно не имеет к вам отношения.

– И все-таки я ее поколочу.

– Лучше уступите ее мне.

– Сударь! – удивился кавалер.– Я уже дал вам разрешение объяснить малютке свои чувства и спросить о ее решении.

Старые, влюбленные чудаки, полные нерешительности, были смешны ему. Сам он никогда не знал колебаний, и сразу брался за дело: женщины только и ждут, чтобы ими кто-нибудь овладел.

Прогуливаясь от нечего делать по городу, кавалер снова и снова любовался бесконечными пустырями, кучами всякого мусора, гнилыми заборами и с раздражением думал, что в окружающем безобразии не стоит винить одно российское правительство; видно, уж сам народ таков, что не в силах соблюдать порядок. Некоторые особняки снаружи хотя и красивы, на собственном опыте он убедился, что внутри даже самых богатых отовсюду выглядывает домашняя грязь. Особенно отвратительны жилые помещения челяди: нигде в мире он не встречал такого пренебрежительного отношения высших слоев к нуждам низших. О жилищах простонародья не приходилось говорить: любая собачья конура завиднее. Недаром, видно, так безысходно печален взгляд московитов, так заунывны их песни. Смеяться от души они не умеют, находя отраду лишь в беспробудном пьянстве. При всем при том не желают никаких перемен, зубами держатся за старое, страшно хвастливы и любят пускать пыль в глаза иностранцам, хваля все отечественное и полагая, очевидно, это патриотизмом. Из знакомцев кавалера один Зиновьев позволял себе нападки на отечество, делая это скорее всего по пьяной лавочке.

Впрочем, в одном месте столицы московиты веселились. По случаю какого-то местного праздника на обширной площади возле торговых рядов были возведены павильоны и карусель, где толпилось простонародье. Кавалер затесался в толпу. Одет он был в редингот, так что выделялся лишь ростом да цветом кожи: она была у него так темна, что однажды маленькая белобрысая девочка, которую он хотел по своей привычке приласкать, забилась в слезах на руках у матери с криком: чертяка!

Он долго ходил по торжищу, выбирая забавные поделки себе и гостинцы Заире. На балконе какого-то балагана кривлялся паяц, перемежая свои зазывы милыми слуху кавалера итальянскими словечками. Подойдя, он осведомился, уж не итальянский ли цирк тут выступает, и услышал родную итальянскую скороговорку: сеньору подтверждали, что в труппе состояли итальянские акробаты, а главным номером был африканский людоед: сейчас будет представлено поедание живого человека. Засмеявшись, кавалер купил билет и вошел в балаган: он обожал в театре все, от балагана до высокой трагедии.

На сцене стояла клетка с надписью «Людоед». В ней сидело косматое существо мужского пола, облаченное в баранью шкуру навыворот, раскрашенную зелеными пятнами; в руках оно держало громадную берцовую кость и, временами испуская рычанье, лязгало зубами.

– Любезные зрители! – обратился к публике укротитель.– Сие есть людоед из самого сердца Африки. Он ест сырое мясо. Глядите.

И он подал в клетку трепыхавшегося воробья. Зарычав, Людоед схватил птичку и на глазах ахнувших зрителей разодрал ее пополам и принялся облизывать кровь с пальцев.

– Сейчас вы увидите поедание живого человека! – возгласил укротитель.– Нужен какой-нибудь доброволец из зрителей. Прошу на сцену. Кто из вас желает послужить людоеду обедом, а нам поучительным зрелищем?

Укротитель замолчал, лукаво поглядывая на зрителей, уверенный, что желающего не найдется. Среди балаганной публики возникло замешательство. Голодный людоед взревел, и укротитель в деланном испуге вновь обратился с настоятельным призывом к добровольцу. Людоед рычал, тряс решетку и бил по ней костью. Робкие зрители начали покидать балаган. Кавалер от души потешался. Внезапно что-то в лице людоеда показалось ему знакомым. Он встал. Сомнений быть не могло. Несмотря на краску и лохматый парик, он узнал лакея своего Ганса Ламберта.

– Нашелся желающий! – удивленно объявил укротитель.– Прошу вас, сударь, на сцену.

Зрители, ахнув, повернулись к кавалеру. Расталкивая их, он двинулся вперед. Людоед забеспокоился, всматриваясь в подходившего. В два прыжка кавалер очутился на сцене с криком: