Казанова в Петербурге

Имя Орлова произвело немедленное действие: их тотчас оставили в покое. В одной комнате шла довольно крупная игра, но ставки были сделаны, и со стороны никого больше не принимали. Понаблюдав досадливо за игрой, да к тому же потеряв Зиновьева, который, позабыв Орлова, юркнул куда-то, избегая своего неприятеля, кавалер прошел в другую комнату и присел невдалеке от группы офицеров, оживленно беседовавших между собой, сгрудившись у стола и перемежая болтовню громким смехом. Карт тут не было. Они курили глиняные голландские трубки с кнастером и прихлебывали пиво, из чего кавалер заключил, что это не московиты: он уже знал, что любое сборище московитов не обходится без обильного потребления продуктов Бахусовых.

Разговор шел по-немецки; как понял кавалер, гусары отмечали встречу с сослуживцем, вернувшимся после нескольких лет отсутствия снова наниматься на русскую службу. Тема заинтересовала кавалера. Он проделал сотни миль по трескучему морозу не только из-за мечтаний о Екатерине; на первых порах не худо было бы получить какое-нибудь место, приносящее твердый доход,– например, стать офицером. Однажды он уже побывал военным; двадцать лет назад служил Венецианской республике в чине прапорщика. Как шел ему мундир! А какая игра шла на Корфу, где стоял его полк! Не продай он тогда патент, нынче дослужился бы до генерала. Что ж, время не упущено: он сейчас как раз в генеральской поре. И кавалер вежливо обратился к поблизости сидевшему гусару с вопросом, как нанимаются в офицеры. Тот несколько удивился, но, оглядев могучего, красивого мужчину, дал нужные разъяснения. Его пригласили к общему столу. Назвавшись, он счел долгом рассказать о себе. Бойкий говорун, привыкший блистать в обществе, он несколько злоупотребил вниманием гусар, однако слушали его достаточно внимательно. Ганноверец, разливавшийся до того соловьем, тоже притих, поглядывая на кавалера маленькими сонными глазками.

– Я выехал в самую глухую пору, в трескучий мороз,– рассказывал кавалер,– и путь от Риги до Петербурга проделал за 60 часов. Борода моего возницы замерзла сосульками, лошади покрылись инеем; дыхание, и то застывало в воздухе…

– Это что! – подал голос ганноверец.– А вот когда я ехал в Петербург, мороз был такой, что замерзли звуки.

Слушатели с веселым оживлением повернулись к нему.

– Как так? – изумился кавалер.– Неужели в России и такое возможно?

– Представьте, колокольчики звенели, возница всю дорогу дудел в рожок, и ничего не было слышно. А ночью на постоялом дворе внезапно рожок начал издавать громкую музыку. Мы вскочили, ничего не понимая. И лишь когда услышали ругань нашего кучера, догадались, что замерзшие звуки оттаяли.

Кавалер молчал, не в силах понять, шутит ли рассказчик или говорит правду. Ганноверец хлопал сонными глазками, лицо его дышало правдивостью. Желая снова привлечь к себе внимание, кавалер продолжал рассказ о собственных приключениях.

– Всю дорогу вокруг нас завывали волки, так что я не выпускал из рук пистолета. Иногда вдалеке мелькали их оскаленные морды…

Тут кавалер немного приукрасил пережитое и с неприязнью покосился на ганноверца. Тот, мужчина средних лет, холеный и упитанный, с младенчески простодушным лицом, невинно моргал глазками.

– Со мною было не такое,– изрек он, едва кавалер замолчал.– Однажды я ехал в одноконных санях из Гатчины в Петербург. Вдруг вижу, что меня настигает чудовищной величины волк…

И болтун поведал восхищенным слушателям, будто волк перепрыгнул через его голову, набросился на лошадь, вгрызся в нее и сам оказался в упряжке.

– Так я и въехал в город на волке,– невозмутимо заключил враль.

Гусары восторженно гоготали.

– Правильно ли я вас понял, сударь? – попросил уточнить кавалер, не совсем свободно владевший немецким.– Вы утверждаете, будто въехали в Петербург на волке, который съел вашу лошадь?

– Совершенно верно.

– Но, позвольте, как же это возможно?

– Сам удивляюсь. Вся Литейная часть видела это. Перед ним был лжец, и кавалер решил его изобличить:

– Тогда где же волчья шкура? Ганноверец ничуть не смутился:

– Ужасное чудовище вывалило меня в сугроб и умчалось по льду на правый берег Невы.

Над ним смеялись. Кавалер уже подумывал, не схватиться ли за шпагу и не продемонстрировать ли господам гусарам свой неотразимый удар справа, но, вспомнив о намерении сохранять в Петербурге доброе имя, отвернулся, полный негодования, бормоча строки Горация:

Дерзко рвется изведать все род людской

И грешит, став на запретный путь…

У гусар в ход пошли охотничьи истории, одна невероятнее другой. Кавалер молчал, насупившись. Зачем он в этом Кабаке? Играть офицеры не собирались, предпочитая развлекаться чудовищными небылицами вроде истории о том, как, попав где-то под Петербургом в болото, враль вытащил себя за волосы. Противный, пухлый ганноверец с пальцами-колбасками, которые, наверно, и шпагу-то держать не умели, торжествовал победу, а на пренебрежительное замечание кавалера об охотничьих побасенках дерзко ответил:

– Охота, как и воинские подвиги, более к лицу дворянину, чем затхлая латынь или кружевные манжеты.

Тут уж кавалер не выдержал и встал:

– Перед вами кавалер де Сенгальт. С кем имею честь?

– Барон фон Мюнхгаузен-ауф-Боденведдер,– вежливо привстав, поклонился тот.

Это была знатная фамилия, и не безродному венецианцу, найденному однажды в капусте веселой Коломбиной, тягаться бы с ее носителем, однако, давно считая себя дворянином, кавалер пошел напролом:

– Господин барон, ваши истории неправдоподобны.

Все молчали в ожидании. Барон сострадательно разглядывал кавалера.

– Как, сударь? Неужели вам никогда не приходилось вытаскивать себя из болота за волосы?

Кавалер задумался. Пожалуй, он делал это довольно часто. Наглец был прав! Хитрые маленькие глазки добродушно ждали ответа.

– Иногда приходилось,– серьезно кивнул венецианец.

– Стало быть, вы более не сомневаетесь в моей правдивости?

Крыть было нечем. Любезно раскланявшись, они отвернулись друг от друга.

КРЕЩЕНЬЕ

Помимо генерала Мелиссимо и княгини Дашковой у кавалера де Сенгальта не было рекомендательных писем ни в один богатый петербургский дом, где можно было обрести нужные знакомства. К сожалению, волнующая воображение княгиня была в отъезде, а генерал Мелиссимо к сановному кругу не принадлежал и к тому же был невыносимо добропорядочен. Кавалер испытывал нужду в больших деньгах: он мечтал о дорогостоящей красавице Прот и вообще привык жить на широкую ногу. Деньги могла дать только игра. Зиновьев ввел его в несколько домов, где играли, из коих лучшим был дом некоего Баумбаха, гамбуржца на русской службе, где собирались в основном офицеры. Ставки были невелики, к тому же Баумбах плутовал, и кавалер несколько раз готов был схватить его за руку, но удержался, надеясь на крупную рыбу. Игроки считали его человеком со средствами, и он, разумеется, никого не разуверял. Несколько отличных перстней, табакерок, париков и кафтанов в любой стране, а особенно в России, где с таким почтением относятся к одежде, позволяли казаться состоятельным дворянином, даже если в кошельке пусто, а происхождение сомнительно. Одним словом, кавалер не был доволен тем, как шли его петербургские дела. Одеваясь на прогулку и размышляя, навестить ли вечером чулочницу, либо дом Баумбаха, либо г-жу Роколини, дабы полюбоваться г-жой Прот, в которую он мнил себя влюбленным, кавалер был приведен в гнев одним пустяковым обстоятельством, однако имевшим следствием приятное знакомство. Сев на диван, дабы лакей мог натянуть на его ноги сапоги, он почувствовал сквозь тонкие чулки жгучие укусы каких-то тварей. Преисполненный нешуточного негодования, он велел Гансу позвать хозяина.

Любезный, меня кусают,– без обиняков объявил он. Не может быть,– оскорбился тот.– Обработка сделана по науке, любая живность не выдержала бы.

– Сядьте на этот диван,– потребовал кавалер.

Герр Бауэр повиновался. Некоторое время он сидел неподвижно, однако, не выдержав, начал почесываться.

– Это кавалерия,– определил он.

– Какая еще кавалерия?

– Блохи. Против них средств нет.

– Черт побери! – заорал кавалер.– За что я плачу?

– По дому бегают кошки и собаки, слуги валяются на диванах,– развел руками хозяин.– Зато у нас нет тараканов,– гордо напомнил он.

– Приготовьте счет, я съезжаю,– холодно перебил кавалер.

– Уж не в «Золотого льва» ли? – встревожился герр Бауэр.– Так знайте: они своих тараканов нынче не вымораживали, там их полно.

– Что за страна! – в бессильном отчаянии воздел руки кверху кавалер.

– Будто в Италии нет насекомых,– ободрившись, заворчал хозяин.– У нас еще один итальянский сеньор проживает, и ничего, не жалуется.

Они стояли в дверях, а итальянский сеньор как раз спускался по лестнице. Это был небольшой старичок, одетый с артистической вольностью, но, впрочем, вполне приличный на вид.

– Как, сударь, вы не жалуетесь на укусы ужасных насекомых, коими кишит этот отель? – обратился к соотечественнику на родном языке кавалер. Старичок, приостановившись, задумался:

– Так это насекомые? Иногда я замечаю, будто что-то покалывает.

Он куда-то спешил и не стал вдаваться в дальнейшее обсуждение.

– Это придворный архитектор. Он строит для самой императрицы,– хвастливо сообщил герр Бауэр.– Страшный богач. Имеет собственный выезд и личных слуг. Вполне мог бы купить себе дом, но живет у меня, ибо считает «Золотой якорь» лучшей гостиницей в Петербурге.

Кавалер навострил уши. Архитектор императрицы… Это знакомство могло пригодиться. Шагая по скрипучему снегу, коим были щедро усыпаны невские берега, он размышлял, что не худо бы поближе сойтись с соседом по гостинице. Он уже понял, что от Зиновьева ждать ничего не приходилось, кроме вечного попрошайничества; сам любитель пускать пыль в глаза, он быстро угадал собрата. По слухам, Орлов и на порог не пускал своего родственника. Все приятели Зиновьева оказывались вроде Баумбаха либо Брауна. Впрочем, и они были небесполезны: у Баумбаха кавалер чуть не каждый день играл, а Брауну сплавил надоедливую чулочницу-попрошайку.

Он шел смотреть на странный местный обычай. Ему рассказали, что в русское Крещенье принято освящать воды; нынче на Неве, после богослужения, священники проделают это и, к тому же, станут крестить младенцев. Полный любопытства, он стремил шаги туда, где возле проруби на Неве уже толпился народ. Морозило крепко: изо ртов валил пар; везде торчали синие и красные носы.

Церемония водосвятия показалась иностранному наблюдателю весьма экзотичной; ежегодное обручение венецианского дожа с морем он воспринимал как нечто обычное. Блистающие золотыми ризами, бородатые священники райскими птицами красовались на фоне белого снега и темной толпы. Кавалер держался поодаль: даже здесь, на морозе, его нежный нос чувствовал простонародное благоуханье.

Особенно удивило его крещение новорожденных, их жалкие, обнаженные тельца, безжалостно раскутываемые из пеленок. Вместо того чтобы кропить младенцам головки, священник, держа за ножку, окунал их в прорубь и мокрых, посиневших, захлебнувшихся, отдавал восприемникам. Случилось так, что одного он не удержал, и младенец ушел под лед. Потрясенный народ счел утопление дитяти знамением. Священник что-то объяснял толпе. Как перевел кавалеру стоявший рядом господин в мундире: «Свыше указание: несите следующего».

После утопления крещение в проруби продолжалось как ни в чем не бывало. К изумлению кавалера, родители (или восприемники?) злосчастного ребенка стояли с глупо сияющими лицами.

– Они радуются, что их дитя будет в раю,– объяснил по-французски любезный господин,– ибо верят: кто покидает жизнь, принимая святое крещение, идет прямо в рай. Нравы нашего простонародья еще очень грубы, а верования примитивны.

Подавленный увиденным, кавалер поспешил домой. Мороз все усиливался, в воздухе висел белесый туман, солнца нигде не было видно.

Что за страна, что за народ! – ахал он.

Какой-то встречный московит внезапно бросился к нему и схватив с перил горсть снега, залепил в ухо кавалеру. Толкнув нахала, венецианец схватил его за грудки и принялся с яростью трясти. Он был мощен и силен, так что у московита голова моталась, зубы лязгали и слетела шапка.

Замерзший и злой, он ворвался в спасительное тепло «Золотого якоря». В гостинице ему объяснили непонятную выходку прохожего: ухо у него совсем побелело, и сердобольный встречный, вовсе не намереваясь оскорбить иностранца, хотел помочь беде, ибо кто не знает, что отмороженное ухо надо тереть снегом.

– Ну и нравы! – возмущался кавалер.– Тереть снегом вместо того, чтобы согреть замерзшее место! Что в головах у этого народа?

АРХИТЕКТОР ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

К соседу-архитектору кавалер не замедлил явиться с визитом и застал врасплох, по-домашнему одетым, без парика, что давало возможность любоваться его обширной лысиной.

– Антонио Ринальди, неаполитанец,– назвался тот в ответ на вежливое представление гостя.

Соотечественник кавалера, он не имел в лице ничего южного, экзотического; приклей ему бороду, надень парик со стрижкой под горшок, облачи в тулуп, он сошел бы за московита. Не совсем старик, лет под шестьдесят, он выглядел гораздо старше: щеки были изрезаны глубокими складками, курчавые волосы сползли с темени далеко за уши, отчего его невысокий лоб казался больше. Выражение невзрачного лица было усталое, но глаза быстрые и живые.

– В Италии, помнится, я встречал графа Ринальди,– вежливо сказал кавалер.– Не ваш ли это родственник?

Знакомство было с дочерью самозваного графа, которую он любезно лишил невинности, но это к делу не относилось.

– В России имя архитектора Ринальди звучит громче, чем имя графа Ринальди в Италии,– по-петушиному вскинулся сосед. Кавалер любил Неаполь, в котором пережил столько приятных неожиданностей, однако неаполитанский говор никогда не ласкал его слуха. Впрочем, сам он изъяснялся только на венецианском диалекте. Архитектор ждал, когда незваный гость удалится, чтобы снова взяться за циркуль. Однако кавалер намерен был подружиться с ним и для начала любезно осведомился, над чем тот работает. Ход был верен. Глаза Ринальди блеснули:

– Работы у меня выше головы. Заканчиваю чертежи собора во имя святого Исаакия Далматского. Размышляю над проектом дворца в Гатчине. Осенью начну строить большой особняк на набережной Невы.

«Должно быть, и вправду императрица очень ценит этого Ринальди, раз поручает ему столь важные новостройки»,– подумал кавалер и еще более укрепился в намерении очаровать старого архитектора. Выросши среди красот Венеции, тем не менее он был равнодушен как к древней, так и к новой архитектуре,– однако тут решил прикинуться знатоком. Великолепная память выручила его. Вспоминая, что говорили про архитектуру выдающиеся люди, с которыми его сталкивала судьба, он принялся разглагольствовать. Мадам Помпадур умерла; стиль рококо уже не в моде. Идет новое время: воскрешение античности.

– Мой друг Винкельман говорил мне…– начал он.

– Как? Вы знаете Винкельмана? – подскочил архитектор: слушавший до того рассеянно, он весь преобразился.

– Весьма хорошо,– кивнул кавалер, поняв, что заинтересовал старика.

На этот раз он не приукрасил истину. Четыре года назад, гостя в Риме у брата-художника, он познакомился и близко сошелся с аббатом Винкельманом. Они вместе осматривали строившуюся виллу Альбани, где брат под руководством учителя своего – Менгса расписывал плафоны. Кавалер не преминул рассказать Ринальди про это чудо архитектуры.

– Кардинал Александр построил сей дворец из античных камней, наполнил его античными вазами и статуями, среди которых есть изумительные произведения искусства…

Ринальди с увлечением слушал, кивая:

– Мне писали… Мой учитель, преславный мастер Луиджи Ванвителли.

Старик говорил увлеченно, сыпал архитектурными терминами, которых кавалер не понимал, называл имена архитектурных светил, о которых кавалер не слыхивал,– однако это не мешало ему понимающе кивать.

– Открою вам первому,– между прочим сказал Ринальди, полагая, что гостю это весьма интересно.– Новое свое сооружение, дворец Орлова, я буду решать совсем в ином ключе. Я против механического перенесения античных мотивов…– И Ринальди опять утонул в терминах.

Для Григория Орлова строится дворец за дворцом! Недавно императрица подарила своему фавориту огромное поместье под Петербургом и тридцать деревень придачу. Вот что значит быть в нужном месте и в нужное время! Выскочка, гвардейский офицер, неродовитый, необразованный, грубый, с самыми низменными вкусами: псовая охота и выпивка его развлечения, о Горации он не слыхивал. И этому чванливому тупице сыплется с неба все – только за то, что он посадил немецкую принцессу на русский трон. Почему кавалер де Сенгальт не приехал в Россию три года назад! Сейчас бы ему строили дворцы! Он больше не слушал архитектора.

Обменявшись любезностями, заверив друг друга в удовольствии от знакомства, они расстались, выразив надежду, что еще не раз встретятся, чтобы досыта наговориться на родном языке.

КНЯГИНЯ ДАШКОВА

В «Золотой якорь» прибежал парнишка из челяди княгини Дашковой, нанятый кавалером дать знать о возвращении хозяйки. Он сообщил, что хотя княгиня и вернулась, но никого не принимает, так как недавно овдовела и сама больна. Такие пустяки не могли служить препятствием для кавалера. Нарядившись тщательнее обычного, рассовав по карманам часы и табакерки, сильно надушившись, он отправился с визитом в аристократический дом, причем слегка волнуясь, так как от этого визита многого ждал: двадцатилетняя вдова, урожденная графиня Воронцова, по мужу княгиня, подруга императрицы, помогавшая ей взойти на престол,– но, главное, женщина, молодая, одинокая, лишенная любви, не могла не волновать воображение кавалера де Сенгальта.

Привратник замахал руками, объясняя гостю жестами, что боярыня в трауре и никого не принимает. Позвали дворецкого, знавшего по-французски. Кавалер любезно попросил его передать княгине, что просвещенный иностранец приехал из Европы в Россию с единственной целью увидеть Двух великих женщин современности – императрицу и княгиню Дашкову, присовокупив к просьбе небольшую мзду, что произвело самое благоприятное впечатление: местные слуги в этом отношении ничуть не отличались от парижских.

Его приняли: как видно, тщеславие не было чуждо азиатским княгиням. Увы, заочная влюбленность кавалера испарилась, как только он увидел Дашкову: она оказалась отталкивающе некрасивой и неряшливо одетой, будто судомойка. Конечно, это не остановило бы его; герцогиня д’Юрфэ, его добрая покровительница, была еще дурнее и к тому же безнадежная старуха, а тут все-таки двадцать лет. Но траур, который носила княгиня, впитался ей в кожу, сделал серым лицо, погасил глаза, и они не зажглись при виде мужественного красавца, облаченного в роскошный камзол голубого бархата, отороченный горностаем.

Рассыпаясь в изысканных любезностях, достойных дворца французского короля, кавалер досадливо отмечал, что княгиня остается безучастной. Передавали, будто она очень образованна и умна. Что может быть противнее умной дурнушки?

– Из-за нездоровья я не могу уделить вам много времени,– перебила она его речь сиплым голосом.

– Благодарю вашу светлость за то, что вы снизошли к моей просьбе… Счастлив видеть особу, вписавшую свое имя в историю…

Лицо Дашковой посерело еще больше и перекосилось. Своим скрежещущим голосом она раздраженно заявила:

– Я слишком многое сделала для императрицы, но у нас не умеют ценить заслуги.

Кавалер прикусил язык: так дерзко отзываться о монархине! Уж не попал ли он впросак, явившись сюда?

Не обращая внимание на выражение его лица, Дашкова продолжала:

– Нынче я не в фаворе. Более того, меня обвиняют чуть ли не в измене. Орлов мой враг. Если вы ищете покровительства, я ничем не смогу вам помочь. Вы человек благородный, это сразу видать, а первое впечатление меня никогда не обманывает. Я отрекомендую вас графу Панину, воспитателю наследника и главе Иностранной коллегии. Вы можете смело идти к сему вельможе. Достаточно лишь сослаться на мое имя.

«И на том спасибо,– подумал он.– Однако, как самовластно она распоряжается милостями своего любовника…»

На обратном пути раздосадованный кавалер упрекал себя. Кажется, он совершил большую оплошность, явившись к Дашковой. Уж не опальная ли она? И какие отношения тогда может поддерживать с нею выдающийся сановник, воспитывающий цесаревича Павла – единственного сына императрицы?

Дорога не обошлась без неприятного приключения. На крутом повороте сани опрокинулись, и кавалер с лакеем оказались в сугробе вверх тормашками. Поскольку возница, занятый лошадью, не спешил прийти к ним на помощь, а проходившие по улице московиты лишь скалили зубы, кавалер принял более пристойную позу и подумал, что сей сугроб есть символ и достойное завершение его поездки к Дашковой и связанных с нею надежд. Он вспомнил завет Горация:

Хранить старайся духа спокойствие

Во дни напасти; в дни счастливые

Не опьяняйся ликованием…

Лежать в снегу было приятно, и если бы не веселье прохожих, он еще бы полежал. Кряхтя, кавалер самостоятельно поднялся, отряхнул с помощью Ганса снег и погладил тростью спину возницы.

– Черт побери! – набросился он при встрече на Зиновьева.– Кто такая княгиня Дашкова – наперсница императрицы или персона нон грата?

– Вы побывали у Дашковой? – вытаращил глаза Зиновьев.– Все пропало. Теперь уж я никак не смогу добиться для вас аудиенции у Григория Григорьевича.

Оказывается, Дашкова была давно в немилости у императрицы. Дерзкая и невоздержанная на язык, считая себя обиженной, она грозила свергнуть Екатерину с престола и была замешана в дело заговорщика Мировича. Кавалер растерялся.

– Теперь Орлов вас на выстрел ко дворцу не подпустит,– весьма обрадованный, говорил Зиновьев.– Разве вы не знаете, что Дашкова расстроила его свадьбу с царицей?

Пораженный, кавалер не находил слов. Значит, дело уже шло к свадьбе?

– Ну да,– подтвердил Зиновьев.– Уже все было готово, а эта стерва подняла шум, бегала по своим дядьям-князьям, угрожала. Все и расстроилось. А у Катеньки дите от Гришки.

– Только у вас в России,– обрел наконец дар речи возмущенный кавалер,– гвардейский офицер может мечтать о браке с императрицей.

К счастью, забывшись, он выпалил это на родном венецианском просторечии,– и Зиновьев не уразумел смысла сказанного.

Все было кончено, раз дорога ко дворцу оказалась закрытой. Ему оставалось только уложить чемоданы. Но не пускаться же в путь в разгар яростной русской зимы! Значит, ждать, пока не повеет теплом. Выиграть побольше денег и купить, наконец, красавицу Прот. Ведь любовь – наслаждение, притягательней всех соблазнов мира. Кроме того, в запасе у него еще оставались архитектор Ринальди и граф Панин. Если Ринальди строит для Екатерины, стало быть, она осматривает его постройки; можно упросить архитектора взять соотечественника с собой. Что до Панина, к сему вельможе следовало поспешить с визитом. Если уж императрица вознесла его так высоко, значит, ему доверяет. Совсем успокоившись, он продекламировал звучные латинские стихи:

О том, что ждет нас, брось размышление.

Прими, как прибыль, день, нам дарованный

Судьбой, и не чуждайся, друг мой,

Ни хороводов, ни ласк любовных…

ЕКАТЕРИНГОФ

Кавалер де Сенгальт и Василий Зиновьев уговорились с дамами ехать в Екатерингоф. Разумеется, в глухую зимнюю пору парк никого не интересовал, зато ресторация знаменитого болонца Локателли была привлекательна в любую пору года. Дамы – неудавшаяся певица Роколини и содержанка Прот – выразили согласие, однако прихватили с собой провожатых; точнее, г-жа Роколини привезла своего музыканта с его приятелем-итальянцем. Обед удался на славу, прошел весело, кавалер по привычке сорил деньгами,– однако красавица держалась чопорно и не допускала никаких вольностей.

Раздосадованный после нескольких неудачных попыток сокрушить эту крепость, мысленно обозвав г-жу Прот «ледяной бабой», кавалер, прихватив Зиновьева, вышел поостыть на улицу. День сиял, мороз был сносен, и они решили немного пройтись. Кавалер по обычаю рассказывал одну из своих бесчисленных любовных историй, а именно ту, как его соблазнила венецианская монахиня, а гвардеец внимал, раскрыв рот. Нахальства у Зиновьева значительно поубавилось с тех пор, как он стал понимать, с кем имеет дело. Теперь он ощущал себя лопоухим щенком рядом с умудренным жизнью псом и больше ничем не хвастал, а даже наоборот, начал поругивать отечество, превознося Европу.

– Сегодня же ночью я буду спать с этой Прот,– небрежно заверил кавалер.– Правда, ее холодность расхолаживает и меня. Женщина должна быть полна страсти, млеть в экстазе. Высшее наслаждение в любви может быть лишь взаимным.

Возможно, он еще долго распространялся бы на свою излюбленную тему перед почтительно внимавшим молодым повесой, если бы не заметил молоденькую девушку, черпавшую воду из проруби деревянным ведром. Одета она была в рваный ватник, голова ее была замотана грязным платком, однако стоило ей повернуть личико, и кавалер осекся, застыв на месте: он увидел прелестную девочку. Зиновьев с недоумением проследил за его взглядом.