скачать книгу бесплатно
– Дрыхнет, – мрачно сообщил дядька.
– Ври, да не завирайся! – раздался хозяйский тенорок, и Назон явился в дверях опочивальни, облачённый в короткую тунику и со стилем в руке. – Принёс ответ?
– Никакого ответа, – доложил слуга. – Напе сказала: слишком быстро хотите. По-моему, надо раскошелиться , дать ей немного денег, а уж она уломает госпожу стать податливей и черкнуть пару строк. А то ходишь- ходишь, только подошвы снашиваешь.
Назон со стоном запустил пальцы в свои густые волосы: уже не первый день очаровавшая его красавица не желала ответить на нежнейшие и почтительнейшие послания влюблённого юноши. В портике она больше не появлялась, и стихи, так внезапно хлынувшие, иссякли. Видя, что дело застопорилось, он решил не прибегать более к помощи стиля, но самому посетить Крытую улицу, презрев опасность столкнуться с мужем жестокой красавицы.
Скорый в решениях и лёгкий на подъём, он тут же собрался в путь. По дороге он купил веночек из фиалок и спрятал его на груди. Пор, со скукой тащившийся сзади, вслух размышлял, пойдут ли они потом смотреть мимов, а если пойдут, то лучit не в театр Бальба, а в театр Помпея, там баня невдалеке, можно заодно освежиться; и место перекусить найдётся. Устремлённый вперёд, к заветной цели, господин не слушал его.
При виде дома с нависшим над входной дверью балконом, подпёртым столбами, сердце юноши сладко сжалось. Он с удовольствием подумал, что наконец-то по-настоящему влюблён. Влюбляясь раньше, он никогда не испытывал такой лёгкой, пьянящей радости от мысли, что восхитившая его прелестница здесь, рядом, в этом доме и, может быть, смотрит на него сквозь какую-нибудь щелочку. По случаю обеденного времени посудная лавка напротив была заперта и улица пустынна, однако приблизиться к заветной двери стало возможно не сразу: две кумушки, остановившись невдалеке с корзинами, полными рыночной снеди, долго чесали языки, не торопясь отправиться к своим очагам. Наконец он разошлись. Едва прижимавший к гуди фиалки поэт хотел приблизиться. Что бы прикрепить венок к двери, как из дома ввалился толстый евнух с жёлтым, недовольным лицом в сопровождении слуги-мальчишки, того самого, что носил зонт над красавицей в портике Аргонавтов. Они куда-то пошлёпали, стуча подошвами и сверкая голыми пятками. Когда оба скрылись , улица наконец ненадолго опустела. Влюблённый. С трепетом приблизившись, повесил наконец на дверной косяк свой помятый веночек. Как исхитриться снова увидеть её? Перед глазами то и дело всплывал тот невыразимого очарования вздёрнутый носик, то по-детски приоткрытый рот, формой напоминающий натянутый лук Амура. Впрочем, сравнение избитое; он должен найти свежие слова. Ведь все те знаменитые красавицы, коим посвящено столько замечательных стихов, – Немезида, Цинтия, Делия – были, без сомнения, хуже его избранницы. Судьба даёт ему возможность воспеть небесную красоту. Он уверен, что поэтическим дарованием не уступает ни Тибуллу, ни Проперцию, а, значит, должен стараться сравняться с ними.
– Теперь пойдём смотреть мимов, – канючил Пор.
Хозяин не согласился:
– Теперь ты вызовешь Напе, дашь ей вот эту монетку и письмо, а я спрячусь за углом и послежу за тобой.
Всё так и произошло. Монетка произвела волшебнее действие: заулыбавшись, Напе сообщила, что завтра, в последний день Квинкватрий, её хозяйка собирается в театр Помпея. Услыхав это, влюблённый поэт возликовал, и, невзирая на стоны Пора, жаждавшего мимов, отправился прямиком домой готовиться к завтрашнему дню. Какая удача! Он опять сможет увидеть Коринну, насытить глаза её красотой, а, если хватит смелости, подойти и заговорить. Надо одеться понарядней, побывать у цирюльника и сочинить подходящие стишки.
Переругавшись с не в меру экономным дядькой, Назон заставил Сострата раскошелиться на дорогие сапожки и распорядился достать из ларя ненадёванную тогу нежнейшей шерсти, сохраняемую для выступлений на форуме. Пор со служаночкой до полуночи перекладывали её складки дощечками, чтобы наутро она красиво струилась с плеч господина; чем они занимались после полуночи, хозяина не интересовало. Зато стихотворение закончить не удалось. Первые строчки сложились легко: «Просьба законна моя: пусть та, чьей жертвою стал я либо полюбит меня, либо надежду подаст…» А вот на продолжение за хлопотами не хватило времени: один поход к сапожнику сколько сил отнял!
В знаменательный день, перед самый театром, когда Назон был уже обут и одет, но ещё с закрученными на тряпочки волосами, к нему явился близкий приятель, обычно встречаемый радушно, но сейчас помеха.
– Ага, – обрадовался Тутикан при виде расфранчённого друга, – ты тоже собрался в Палатинскую библиотеку?
– Что мне делать в библиотеке во время Квинкватрий? – довольно сухо осведомился Назон; он опасался, что приятель увяжется за ним в театр.
– Ну как же! – Сегодня наш Туск собрался декламировать свою поэму «Филлида и Демофонт»
Услышав имя соперника, юный поэт высокомерно вскинул голову:
– Как? Мне оскорбить слух стихами Туска? Уволь. Иди один. Потом расскажешь. Я же предпочитаю амфитеатр. – Он знал, что кроткий Тутикан не выносит гладиаторских боёв, и, значит, не захочет его сопровождать.
– Ты, кажется, становишься кровожадным, – осуждающе заметил Тутикан. – Уж не влияет ли на тебя так плохо сочинение «Гигантомахии»?
Подняв один из исписанных листков, валявшихся на полу, он удивлённо прочёл:
– «Отроду был я ленив, к досугу беспечному склонен.
Тело расслабили мне отдых и дрёма в тени.
Но полюбил я, – и пробудился; и сердца тревога
Мне приказала служить в воинском стане Амура.
Всякий влюблённый – служака…»
– Что это? – изумился Тутикан. – Ты начал сочинять элегии? Неужто решил соперничать с Тибуллом? Оставь, братец. Разве возможно его превзойти!
Назон молча отобрал листок.
Театр Помпея, величественное каменное здание, вмещавшее семнадцать , тысяч зрителей, подарок римскому народу от злополучного полководца, был полон. Отсутствие в Риме Владыки, удалившегося для устройства дел на Востоке, придало Городу веселья и беззаботности. Зрители шумели, благодарно гоготали над каждой шуткой актёров и, не жалея ладоней, хлопали всем подряд, – музыкантам, танцорам, «биологу», а особенно озорникам-мимам.
Сидя во всаднических рядах, Назон пребывал в радостном возбуждении. Его красавица должна была вот-вот явиться. Ожидание, а также праздничная атмосфера театра возбуждающе действовали на него. Неужели наступит день, когда со сцены зазвучат строфы некоего Овидия Назона, молодого поэта, и вся эта масса людей вдруг начнёт восхищённо хлопать ему! Зазевавшись, он пропустил явление той, которую столь нетерпеливо ждал, и когда снова обратил взоры наверх, к женским местам, она уже сидела там, сияя глазками и улыбкой. Прелестная куколка была не одна: возле неё восседали две спесивые матроны – мать и сестра, очевидно (из докладов Пора Назон уже знал о домочадцах своей возлюбленной). Делая вид, что оправляет тогу, он встал и повернулся к ним. Плутовка тотчас его заметила и спрятала личико за веер. Соседи заворчали, не дав ему покрасоваться, дёрнули за полу, чтобы сел и не мешал смотреть. Он сел, но так, чтобы видеть своё солнышко; на сцену он более не обращал внимания.
Несколько раз ему удалось встретиться с нею глазами , и. осмелев, он даже послал воздушный поцелуй. К несчастью, это изысканное движение было замечено сестрой. Девица тут же принялась пялиться на Назона, весьма затруднив ему дальнейшие действия.
Представление тянулось довольно долго; когда, не дождавшись конца, Матрона с дочерьми пошушукались и встали, обеспокоившийся Назон также вскочил. По чужим ногам он пробрался к боковому проходу. Сухопарая сестрица заметила его продвижение и игриво косилась на него; но даже это не устрашило юношу.
Он догнал женщин на улице, при выходе из театра; дожидаясь слуг, они приостановились. К сожалению Назона, чернявой Напе не было видно. Он нерешительно приблизился. Сестрица, толкнув матушку в бок, что-то шепнула ей, и почтенная матрона, оглядев молодого человека, приветливо произнесла:
– Вот и ещё один зритель сбежал. В театре скучно.
Матушка была невысока ростом и довольно полна; пожилое лицо её, сильно набелённое и залепленное мушками, слегка напоминало личико дочки, но вместо лукавства и живого огня выражало редкую глупость.
– Пантомим был совсем неплох, – обрадовавшись приветливости матроны, с готовностью поддержал разговор Назон. – А как трогательна любовь Алкестиды и Адмета! И как живо играли актёры!
– Молодого человека трогает супружеская любовь? Нынче это большая редкость, – хихикнула матрона. Внимательно оглядев нарядную одежду молодого незнакомца, задержавшись взглядом на золотом всадническом кольце, она добавила. – Я бы желала своей дочери Секундилле жениха с такими понятиями.
Назон с готовностью согласился, что нынешняя молодёжь думает только о недозволенных удовольствиях, забыв о строгих нравах предков, и наговорил с три короба, сам не понимая, что мелет язык, настолько приятно было ему стоять возле крошки. Та невинно глядела в сторону.
Между тем они тронулись с места и медленно шли вдоль портика. Важничая, матушка успела сообщить молодому человеку, что у неё две дочери за хорошими мужьями; старшая – в Карсеолах, хозяйка большого имения, а мужа младшей так ценит претор Руф, что часто зовёт к своему столу: не позднее сегодняшнего вечера зять с супругой приглашены на званый обед. Пока остаётся без мужа средняя: отбою от женихов нет, а всё не совсем то, что хотелось бы. Назон готов был слушать любой вздор и даже проводить женщин до самого дома, однако приличия требовали, чтобы он отстал. Жадно глядя вослед милой, влюблённый надеялся, что она обернётся. Плутовка и не подумала. Итак, крошка с супругом званы на обед к претору. Между прочим, претор Руф – дядя Грецына. Если проникнуть к нему в дом, можно будет снова увидеть красавицу. Слушать её чарующий картавый голосок, ловить взгляды и улыбки; может быть, сесть рядом. Надо попытаться. Жизнь сделалась так хороша, что захотелось петь. Чудесный день сиял над Городом; на Марсовом поле было полно гуляющих. Мимо проходили девушки, смеющиеся и нарядные; волны благовоний касались трепетавших ноздрей поэта. И завтра будет такой же день, и послезавтра, и ещё много-много сияющих дней впереди. Как хорошо быть молодым в пору, когда на всей земле царят мир и тишина! А родись он на десяток-другой лет раньше, и угодил бы в кровавое месиво гражданской войны. Позади тьма. И молодой человек горячо поздравил себя с тем, что родился именно сейчас, да ещё одновременно с великими поэтами Тибуллом, Проперцием, Горацием, Вергилием, – и Коринной.
Грецын был весьма озадачен нежданным приходом Назона.
– Почему тебя не было на декламациях? – упрекнул он.
– Забыл, – солгал тот. – Забыл, а друзья меня не предупредили. Меж тем и полон стихами и хочу декламировать.
– Я готов слушать.
– Ты сам поэт и знаешь, что при декламации нужна аудитория. Не слышал ли ты , у кого сегодня гости, которые захотят стать слушателями?
Нет, Грецын не слышал. Но отступать Назон не собирался.
– Помнится, ты как-то говорил, что у твоего дяди Руфа устраиваются иногда декламации.
– Да. Иногда, – подтвердил Грецын. – Дядя знает толк в поэзии.
– Так пойдём! Ты мог бы ввести меня в его дом?
Торопливая настойчивость приятеля вызывала недоумение рассудительного Грецына, однако он знал, что Назон сочиняет иногда превосходные стихи , и был непрочь похвастать таким другом перед важным дядей.
– Хорошо, я договорюсь с дядей о времени нашего посещения.
– Нет, сегодня, не откладывая! – И так как Грецын медлил, Назон обиделся. – Как хочешь. Тогда я пойду к кому-нибудь другому.
– Да погоди, – задумался Грецын. – У дяди сейчас вся семья в деревне, и никаких лите6ратурных вечеров. Если он сейчас кого-то угощает, то только по должности.
– Мне всё равно, – тряхнул кудрями поэт. Ему самому была противна собственная навязчивость, однако желание попасть в дом, где сегодня будет Коринна пересиливало всё.
Претор Руф равнодушно встретил появление племянника с каким-то приятелем, а, услыхав предложение устроить декламацию, удивился. Он ждал к обеду нескольких клиентов с жёнами и выразил откровенное сомнение, что этих необразованных людей заинтересует поэзия.
– Будут фокусники, этого достаточно, – заключил он.
Грецын, заметив огорчение спутника, попытался уговорить дядю.
– Тебе что, негде сегодня пообедать? – насмешливо осведомился Руф .
– Дядюшка, твои клиенты должны почувствовать, что пришли в аристократ- ический дом. Поэзия – благородное развлечение.
– Как тебе угодно, – согласился тот. – Надеюсь, стихи не повредят пищеварению моих гостей.
В назначенное время молодые люди явились на обед в дом Руфа. Общество, собравшееся в тот день у претора, не блистало изысканностью. Заискивающее поведение мужчин явно свидетельствовало об их зависимости от претора, а их жёны, конфузливые дурнушки, редко покидавшие свои пенаты, вообще не открывали рта.
– Напрасно пришли, – покачал головой Назон.
– Я же тебе говорил, – укорил Грецын.
– Напрасно, напрасно, – твердил хитрец. – Читать перед какими-то невеждами! Ни за что. – Ему очень хотелось, чтобы Грецын ушёл: ведь, едва завидев Терцию, он сразу поймёт, зачем Назон напросился на обед
– Мне тоже не хочется обедать в таком обществе, – признался Грецын. – Послушаю твои стихи и уйду.
– Но я не стану декламировать! Иди. Оставь меня среди невежд.
– Странный ты, Назон. Я, разумеется, останусь с тобой.
– Иди, иди! Я должен понести наказание, что затащил тебя сюда, и вытерплю всё. – И он вытолкал изумлённого Грецына из дома родного дяди. Обыкновенно стеснительный, нынче он был неузнаваем: любовь стремила его вперёд, или, как он выражался, жестокий Амур велел ему облечься в доспехи и воином стать под знамена Любви.
Секст Фуфидий Капитон, эдил, ведавший сбором пошлин у городских ворот, опоздал к началу обеда из-за копуньи-жены. То ей серёжки надо было поменять, то подол подколоть, то нос напудрить. Гости уже возлежали за столом. Войдя в триклиний Руфа об руку с мужем, Терция, озабоченная тем, как ниспадают складки столы, не сразу заметила своего юного обожателя, примостившегося с краю трёхместного ложа. При виде её с мужем Назон был неприятно удивлён: Коринна об руку с грубым верзилой! Маленькая, нежная, прелестная Коринна, – и ражий детина, голос, как из бочки, красные руки в рыжей шерсти, палец замотан грязной тряпицей. Глаза молодых людей встретились. Растерявшись от неожиданности, она вздрогнула и залилась неудержимым румянцем, от чего сделалась ещё милей.
– Да что с тобой? – тряхнул жену Капитон. – Ты вдруг стала, как обваренная.
– Это женское, – спрятав личико, с досадой шепнула красотка. – Сейчас пройдёт.
– Ложись возле меня, раз тебе неможется, – потребовал Капитон и, по-хозяйски облапив малютку, повёл её к обеденному ложу мимо чинно сидевших матрон.
– Нет-нет, – возмутилась она, – это неприлично. Я тоже сяду. = Вынужденный уступить, супруг пожелал, чтобы она села рядом.
Ели жадно, чавкали, облизывали пальцы, требовали от ускользавших слуг с подносами добавок, – одним словом, вели себя как ппостолюдины. Хозяин сохранял величавую невозмутимость: претору надо уметь ладить со всяким людом, покровительствовать в Малые Квинкатрии зависимым людям было его долгом.
– У тебя, Капитон, прехорошенькая жена, – милостиво отметил он. – Поедешь в провинцию, бери её с собой: такую опасно надолго оставлять одну.
Гости захихикали. Вытерев пальцы о подушку, Капитон обнял не поднимавшую глаз жену и приник к её губам затяжным поцелуем, так что бедняжка затрепыхалась, пытаясь освободиться, и даже взбрыкнула, показав обществу крошечную ножку в детском башмаке.
– Хватит, – толкнул его в бок сосед, – а то нам завидно.
Гости опять захихикали; их жёны негодующе зашушукались, сблизив головы. Терция перевела на Назона глазки, не зная, смеяться или плакать. Она смотрела на него кК на единственного здесь человека, понимавшего всё и сострадавшего ей. Этот взгляд вознаградил юношу за увиденное и даже вселил надежду.
Появились фокусники, и внимание гостей отвлеклось, занятое ими.
В тот вечер на долю Назона досталось сладостное переживание: когда маленькая ручка потянулась к блюду за виноградной кистью, он коршуном набросился на фрукты, – и пальцы их встретились. Оба содрогнулись; молодая женщина, помедлив, неохотно убрала руку.
Воодушевлённый поэт напомнил хозяину о себе и предложил послушать стихи. Претор, которому уже надоели фокусники, милостиво согласился. Назон встал с забившимся сердцем; щёки его окрасил лёгкий румянец, глаза засверкали. Он начал декламировать:
– Просьба законна моя: пусть та, чьей жертвою стал я,
Либо полюбит меня, либо надежду подаст.
Не говорит за меня старинное громкое имя
Предков: всадник простой начал незнатный наш род.
Тысяч не надо плугов, чтоб мои перепахивать земли;
Оба, – и мать, и отец, – в денежных тратах скромны.
Но за меня Аполлон и хор муз, и крылатый Амур,
Жизни моей чистота, моё постоянство,
Сердце простое моё, пурпур стыдливый лица.
Много подруг не ищу, никогда волокитою не был.
Верь: ты навеки одна будешь любовью моей!
Не отвергай же того, кто умеет любить без измены,
Стань для меня счастливою темою песен.
Славу стихи принесли испуганной Леде, —
Той, кого бог обольстил, птицей представ водяной;
Также и той, что на мнимом быке плывя через море,
В страхе за выгнутый рог юной держалась рукой.
Так же прославят тебя мои песни по целому миру.
Соединятся навек имя твоё и моё!
Крошка трепетно внимала стихам: кто-кто, а она догадывалась, к кому обращается поэт, и по окончании одарила его лукавой улыбкой. Гости выслушали стихи довольно равнодушно, зато претор, человек с понятиями, выразил удовольствие. Но самое громкое одобрение высказал подвыпивший Капитон, заявив, что если бы он приухлёстывал за какой-нибудь красоткой, лучшего способа понравиться ей, как поднести хорошенькие стишки, не придумать.
– Ещё верней поднести перстенёк либо кошелёк с монетами, – подсказал сосед.
– Эк, хватил! – отмахнулся Капитон. – Мы не так богаты, чтобы ради всякой шлюхи сорить деньгами. Другое дело, если надумал жениться. Я, сватаясь, преподнёс вот эти жемчуга, – ткнул он волосатым пальцем в шею жены. – Так ведь он и моими и остались.
