Судьбы и фурии

Сюзанна, поднявшись на цыпочки, прошептала Матильде на ухо:

– Кристина. Она покончила с собой. Повесилась в ванной. Ни с того ни с сего, только вчера. Никто и не знал, что она несчастна. У нее был парень и все такое, и работа в экологическом «Сьерра-клубе», и квартира в хорошем районе Гарлема. Какого черта…

Матильда застыла, и неизменная ее полуулыбка сползла с лица.

Встав на колени, Сюзанна взяла кусок арбуза и принялась резать его помельче: она больше не ела настоящую пищу, потому что у нее была новая роль на телевидении, о которой в присутствии Лотто она говорить стеснялась. Во-первых, это был не «Гамлет», в котором он так блестяще сыграл в их последний семестр в колледже. Всего лишь роль подростка в мыльной опере, и она знала, что продалась. И все ж это больше того, что Лотто делал с тех пор, как они закончили колледж. Он был во втором составе нескольких далеко не бродвейских постановок и сыграл крошечную роль в Актерском театре Луисвилла. Так продолжалось полтора года. Вспомнилось, каким Лотто был под занавес «Гамлета», кланялся в пропотевшем костюме, а сама она упоенно кричала «Браво!» из зала, уступив роль Офелии девке с огромными сиськами, которые та оголила в сцене у пруда. Вот ведь шлюха. Сюзанна вонзила зубы в арбуз и сглотнула чувство своего торжества. Жалея Лотто, она любила его сильней.

Матильда, не участвуя в разговоре, вздрогнула и плотней закуталась в кардиган. Бордовый лист упал с японского клена, приземлившись прямо в пюре из шпината и артишоков. В тени под деревом было прохладно. Скоро наступит зима, долгая, холодная, белая. Она сотрет, соскоблит эту ночь, этот сад. Матильда включила рождественскую гирлянду, которой они обмотали ветки. Дерево заискрилось, превратившись в дендрит, отросток нейрона. Она уселась позади мужа, потому что хотелось спрятаться, а спина у него такая красивая, широкая и мускулистая, уткнулась в нее лицом, и ей стало полегче. Она вслушивалась в его заглушенный грудной клеткой голос, в приглаженную южным акцентом речь.

– Сидят два старика на крылечке на морском ветерке, – говорил Лотто. Ага, значит, анекдот. – Тут к ним подходит старый охотничий пес, кобель, садится и начинает вылизывать свои причиндалы. Чавкает, сопит, и видно, что ему до чертиков нравится его маленькая розовая пиписька. Тюбик губной помады, вывинченный во всю длину. И вот один из стариков подмигивает своему другу и говорит: «Эх, хотел бы я тоже!» А второй ему отвечает: «Да ты что! Он же тебя куснет!»

Все рассмеялись, но не столько над анекдотом, сколько над тем, с каким удовольствием Лотто его исполнил. Матильда знала, это был любимый анекдот его отца, Гавейн посмеивался в ладошку и краснел каждый раз, когда Лотто его рассказывал. Тепло, через изумрудную футболку поло передавшееся от мужа, понемногу рассеяло глыбу страха. Кристина жила на том же этаже, где и она первокурсницей. Как-то раз Матильда слышала, как она плачет в душе, узнала ее красивый альт, но ушла, сочтя, что важней не утешить, а обеспечить уединение. Только теперь, оглядываясь назад, можно понять, что это был неправильный выбор. Матильда почувствовала, как в ней закипает гнев на Кристину, и выдохнула в Лотто, чтобы выпустить гнев из себя.

Лотто завел руку за спину, выгреб оттуда жену и пересадил к себе на колени. В животе у него урчало, но он не мог впихнуть в себя больше одного-двух кусочков: уже неделю дожидался звонка и боялся выйти из дому, не дай бог пропустит. Матильда для того и предложила этот пикник в складчину, немного его отвлечь. Роль была Клавдио в постановке «Меры за меру», в рамках программы «Шекспир в Центральном парке», намеченной на следующее лето. Он представил себя в дублете перед лужайкой, на которой тысячи людей сидят на складных стульях. Вьются летучие мыши. Розовые отблески заката. Сумерки. После выпуска он работал стабильно, пусть роли были и небольшие. Вступил в профсоюз актеров. Это все-таки шаг к успеху.

Через окно он глянул в квартиру, где на каминной полке упорно молчал телефон. Над ним висела картина, которую Матильда несколько месяцев назад принесла домой из галереи, где последний год проработала. Вышло так, что художник убрался в ярости, швырнув полотно о стену так, что треснул подрамник, и Ариэль, хозяин галереи, велел выбросить шедевр на помойку. Но Матильда взяла картину, натянула на новый подрамник, вставила в раму и повесила за латунным Буддой. Это была абстракция в синих тонах, напоминавшая Лотто момент перед рассветом, призрак туманного мира между мирами. Что там за мир? Кто знает. Загадка. Как и сама Матильда. Случалось, придя домой, он заставал ее в полутьме: с бокалом красного вина в ладонях, она с отрешенным видом не сводила с картины глаз.

– Стоит ли мне беспокоиться? – спросил он как-то, вернувшись после актерской пробы на роль, которой ему, в общем-то, не хотелось, и, увидев, что она опять сидит так в сумерках и без света, поцеловал в местечко за ухом.

– Нет. Я просто счастлива, – сказала она тогда.

И он не стал ей рассказывать, какой это был долгий день, что пришлось два часа дожидаться на улице под мелким дождем, что, зайдя наконец, прочитав свои реплики и выйдя, он успел услышать, как режиссер сказал: «Блеск. Жалко, что он гигант». Что агент не перезванивает ему. Что для разнообразия неплохо бы разок вкусно поужинать. Не стал рассказывать, потому что это все ерунда. Раз она счастлива, значит, не бросит его, – хотя за время их недолгого брака стало до боли очевидно, что он не стоит того, чтобы она гробила на него столько сил. Не женщина, а святая. Экономит, тревожится, каким-то чудом оплачивает счета, когда он ничего в дом не приносит. Он сел рядом и сидел, пока совсем не стемнело, и тогда она повернулась, зашуршав шелком, и внезапно поцеловала его, и он отнес ее в постель, так и не поев.

А сейчас Матильда поднесла ему ко рту вилку с кусочком рыбного пирога, и хотя пирога ему не хотелось, она смотрела на него, и в глазах у нее плясали золотом искры, так что он снял губами кусок с вилки, а потом чмокнул ее в веснушчатую переносицу.

– Это отвратительно, – крикнул Эрни со своей простыни. Его рука обнимала девицу в татуировках, с которой он познакомился в баре. – Вы женаты уже год. Медовый месяц закончился.

– Никогда, – в один голос ответили Матильда и Лотто, чокнулись мизинцами и снова поцеловались.

– И на что это похоже? – тихо спросила Натали. – Я имею в виду брак.

Лотто сказал:

– Бесконечный банкет. Ешь и ешь, и никогда не насытишься.

А Матильда сказала:

– Киплинг назвал это очень долгим разговором.

Лотто посмотрел на жену, коснулся ее щеки, кивнул:

– Да. – И не стал поправлять, что это Стивенсон, а не Киплинг.

Чолли наклонился к Данике, которая сразу же отстранилась.

– Ты должна мне миллион баксов, – прошептал он.

– С какой стати? – огрызнулась она. Ей ужасно хотелось куриную ножку, но придется сжевать гору салата, прежде чем она позволит себе что-то с жирком.

– В прошлом году, на новоселье у них, – сказал Чолли, – мы поспорили на миллион, что к этому времени они уже разведутся. Ты проиграла.

Они смотрели на Лотто и Матильду, таких красивых, – тихую ось этого сада, вокруг которой вращается мир.

– Не знаю, сколько в этом притворства, – сказала Даника. – Мне все кажется, они что-то темнят. Возможно, он притворяется верным, а она притворяется, что ей все равно.

– А ты злая, – с восхищением сказал Чолли. – Слушай, что у тебя за счеты с Лотто? Ты что, входишь в число миллионов, павших к его ногам? Ведь они все еще любят его. Я тут случайно встретил эту, знаешь, Бриджет, которая в колледже считала себя его подружкой, и она разрыдалась, когда спросила о нем. Похоже, он любовь всей ее жизни.

Даника прищурилась и поджала губы. Чолли заржал, со ртом, набитым лазаньей.

– Или нет, все наоборот! – сказал он. – Он к тебе даже не приставал!

– Или ты уймешься, или я заткну тебе пасть салатом, – прошипела она.

Они помолчали, кто жевал, а кто притворялся, что ест. Наконец Даника сказала:

– Хорошо. Я иду ва-банк. Но теперь срок дольше. Шесть лет. До 1998 года. Они разведутся, ты заплатишь мне два миллиона баксов, и я куплю квартиру в Париже. И все.

Чолли сморгнул, выпучив глаза.

– То есть ты считаешь, что я смогу заплатить?

– Конечно, сможешь. Ты из тех скользких людишек, у которых к тридцати уже есть сто миллионов, – кивнула Даника.

– Это лучшее, что я о себе слышал! – признал Чолли.

Когда тени сгустились настолько, что жест стало не различить, Сюзанна ущипнула Натали за попу. Они хмыкнули в свои чашки. Это был договор: следующую ночь они проведут у Сюзанны. Только Натали знала про новую работу Сюзанны в мыльной опере, роль взбалмошной дочки злодея; и тем, что между ними новый прилив чувств, они ни с кем не делились. «Моя карьера погибнет, не успев родиться, если все узнают, что я как есть лесбиянка», – говорила Сюзанна.

Что-то крутило Натали, бесило, но она держала это при себе, отдавшись ярким мыслям о Сюзанне, когда весь день сидела за своим унылым серым столом и торговала разными разностями, а ее банковский счет рос и рос с каждой секундой.

А Натали ведь похорошела, подумал Лотто, наблюдая, как она поводит рукой над последней мятной конфетой. Обесцветила усики, похудела, стала одеваться со вкусом. Обрела ту свою красоту, о которой он всегда знал. Он улыбнулся ей, и она, вспыхнув, в ответ расцвела.

Насытясь, жевать стали не так активно. Примолкли. По кругу пошли брауни с карамелью.

В темнеющем небе расплывался кремовый инверсионный след. Что-то трогательное было в том, как он исчезал, и многие вспомнили мертвую черноволосую девушку, подумав, что никогда больше ее руки не сомкнутся у них на шее в объятии и что пахло от нее апельсином.

– А я в приготовительной школе однажды нашел мальчика, который повесился, – внезапно сказал Лотто. – Повесил себя.

Все с интересом посмотрели на помрачневшего Лотто. Ждали продолжения, потому что с Лотто вечно были истории, но он больше ничего не сказал. Матильда взяла его за руку.

– Ты никогда не рассказывал, – прошептала она.

– Потом тебе расскажу, – сказал он.

Бедный прыщавый Повидло повис призраком в саду, глотнуть свежего воздуха; Лотто провел рукой по лицу, и мальчик исчез.

Кто-то воскликнул:

– Смотрите! Луна! – И вот она вознеслась, как корабль на гребень волны, на темно-синий край неба, и наполнила души томлением.

Рэйчел уселась рядом с братом, приникнув к его теплу. Готовясь к осенним каникулам, она проколола уши по всему завитку и выбрила сзади волосы, оставив их длинными впереди. Для десяти лет смело, но нужно было что-то сделать, иначе выглядишь как мелкая шестилетка с трясущимися от нервов руками, и она, приглядевшись к сверстникам, сделала вывод, что уж лучше считаться чокнутой, чем мимимишной. [Умная девочка. Да.]

Только что она сходила в дом сунуть конверт со своими карманными деньгами за прошлый год в ящик с нижним бельем Матильды, порылась в шелку; от Рэйчел не ускользнуло, что ящики с бельем ее брата пусты, что в прошлом месяце Матильда звонила Салли и Салли посылала наличные. Теперь она наблюдала за окном на втором этаже, где виднелись трепещущий край занавески, полкулака и один глаз. Рэйчел вообразила комнату с оклеенным обоями потолком. Коты-инвалиды, коты-циклопы и коты с огрызком вместо хвоста, коты-подагрики с распухшими лапами. Вонючая мазь для суставов. Тарелка минестроне, разогретая в микроволновке. Унылая старуха внутри.

Мувва движется к такому же будущему; розовый пляжный домик – гробница с фарфоровыми фигурками и вощеным ситцем. Мувва любит шум моря, так она говорит, но Рэйчел ни разу не видела, чтоб она хотя бы вышла на пляж. Только сидит в своем розовом аквариуме, как рыбка-присоска, и жадно гложет стекло. Бедная Мувва.

Я никогда не состарюсь, пообещала себе Рэйчел. Я никогда не буду грустить. Лучше проглочу капсулу с цианидом и покончу с собой, как та подруга Лотто, о которой все плачут. Жизнь не стоит того, чтобы ее жить, если ты не молод и не окружен молодыми людьми в прекрасном холодном саду, где пахнет сырой землей, цветами и палыми листьями, где сверкают нити рождественских огней, а вокруг мирный город в последнюю распрекрасную ночь года.

Сидя под увядшим кустом дурмана душистого, полосатая старушкина кошка наблюдала, что происходит.

Странные существа эти люди. Разлеглись вокруг еды, как огромные коты, насытившиеся добычей. Подмывало подойти и получше принюхаться, но их слишком много, и они такие внезапные, не знаешь, что выкинут. И точно: вдруг вскочили, загомонили, собирают вещи в охапку, носятся взад и вперед. Кошку удивил их испуг, потому что она-то запах дождя чуяла задолго до того, как он забарабанил. Ложка, выпавшая из миски с табуле, упала на землю и осталась лежать в брызгах пыли, взбитой первыми каплями. Люди все разбежались. Из окна, расположенного на уровне земли, высунулась рука и выключила гирлянду на дереве. В наступившей вдруг темноте желтый шнур, извиваясь, прополз к окну, как змея, и кошка изготовилась было броситься и схватить, но он исчез, а окно закрылось. Деликатно смахнув лапой крупную каплю с края листа, кошка галопом пересекла двор и вошла в дом.

Дверь открылась, в квартиру ввалился гоблин. Было девять вечера и холодно не по сезону. Вослед гоблину явились свинка Пигги, скелет и призрак. Потом, походкой лунатика, Альберт Эйнштейн. Сэмюэл пришел в абажуре вместо шляпы, в картонной коробке, раскрашенной под прикроватную тумбочку, с приклеенными сверху журналом и двумя обертками от презервативов. Лотто, в тоге и позолоченном лавровом венце, поставил свою банку пива на тумбочку Сэмюэла и сказал:

– Привет! Ты прикроватная тумба. О, прикрой свою тумбу. Хха.

Мимо прошуршала убиенная королева выпускного бала с ножом в груди:

– Не прикроет, не обольщайся.

Сэмюэл сказал:

– Кажется, это моя бывшая, – ухмыльнулся и пошел к холодильнику за пивом.

– С каких это пор у нас на Хэллоуин снег? Тоже мне глобальное потепление! – сказала Луанна, топая ботинками по коврику из ротанга.

Подруга Матильды – они вместе работали в галерее – Луанна была мастерски раскрашена под Дору Маар с той картины Пикассо, где надкусанное яблоко вместо щеки. Она в затяжку поцеловала Лотто, проговорив:

– О, да ты Цезарь, что ж, тогда слава тебе!

Он засмеялся, слишком громко, и отстранился. От Луанны лучше подальше. Матильда почти каждый день приносит домой рассказы о том, как Луанна пытается охмурить их босса по имени Ариэль, пучеглазого типа с водевильно густыми бровями. «Зачем это ей? – удивлялся Лотто. – Она хорошенькая. Молоденькая. Могла бы найти получше». На что Матильда, одарив его взглядом, сказала: «Малыш, он богат!» – и, конечно, этим все объяснялось.

Лотто подвел Луанну к Матильде. Та, ослепительная в обличье Клеопатры, ела кексик рядом с огромным латунным Буддой, восседавшим на каминной полке в солнечных очках и с гирляндой цветов на шее. Лотто обнял жену и слизал крошки с ее смеющихся губ.

– Фу, – сказала Луанна. – Таких, как вы, ребята, просто не бывает, черт вас возьми.

Она пошла на кухню, достала из холодильника бутылку «Зимы», отхлебнула угрюмо, поморщилась. Степень уныния Лотто она оценивала по размеру его брюшка и по тому, насколько дом завален старыми книгами; хандря, Лотто только и мог что читать. Это было забавно, ведь он казался таким здоровенным шутом гороховым, а потом открывал рот и страницами шпарил Витгенштейна и прочих. Это даже нервировало, пропасть меж тем, каким он выглядел внешне, и тем, кого он носил в себе.

Кто-то поставил диск «Нирваны», и девицы поднялись с кожаного дивана, который Лотто притащил с улицы. Попытались потанцевать, сдались и снова включили Майкла Джексона, «Триллер».

Чолли, зеленый гоблин, подкрался к Лотто с Матильдой, пьяный до невразумительности.

– Никогда прежде не замечал, как близко посажены у тебя глаза, Матильда, и как широко они расставлены у тебя, Лотто. – Показал двумя указательными на Матильду, как нож воткнул, и сказал: – Хищница, – а потом так же ткнул в Лотто: – Добыча.

– Что, я жертва, а Матильда хищник? – повторил Лотто. – Да брось ты. Это я охочусь за ней. Это я ее сексуальный маньяк, – сказал он, и все тихо взвыли.

Луанна, через комнату в упор глядя на Эрни, нетерпеливо взмахнула рукой.

– Помолчите, ребятки, – сказала она. – Сейчас я хищница.

Матильда вздохнула и сделала шаг назад.

– Погоди-ка. Это ты про кого? А, Эрни, – презрительно отмахнулся Чолли. Неужели ревнует? – Да ну, он же тупой.

– Именно. Никчемный, как перегоревшая лампочка, – кивнула Луанна. – Как раз то что нужно.

– Эрни? – переспросил Лотто. – Да Эрни прошел спецкурс по неврологии в колледже. Он не тупой. То, что он не пошел в Гарвард, как ты, ничуть его не тупит.

– Ну, не знаю. Может, пропил мозги, – предположила Луанна. – В прошлый раз у вас тут я слышала, как он сказал, что его духовный вождь – Стинг.

Лотто, присвистнув, подозвал Эрни. Тот, в образе Халка, оторвался от кучки девушек, которых баловал шоколадным мартини, подошел к Лотто и хлопнул его по плечу. Эрни и Чолли, оба в зеленом, стоя рядом, выглядели как надутый и сдувшийся.

– Луанна сказала, – сообщил Лотто Эрни, – что она с тобой переспит, если ты сможешь дать удовлетворительное определение термину «герменевтика», – и провел их обоих в спальню, где оставил, закрыв дверь.

– Боже, – сказал Чолли. – Я бы сдох.

– И ведь не вышли еще, – сказал Лотто. – «Есть у Амура стрелы, есть и сети»[7].

– Опять Шекспир? – тяжко вздохнул Чолли.

– Всегда, – кивнул Лотто.

Чолли побрел прочь. Лотто остался один. Вскинув глаза, он увидел свое отражение в почерневших от ночи окнах, брюшко, выросшее у него в это смурное лето, и блеск на висках, там, где начинались залысины. Три с половиной года, как они отучились, а по счетам по-прежнему платит Матильда. Печально погладив Будду по голове, Лотто прошел мимо выводка ведьм, сгрудившихся вокруг поляроидного снимка, на котором проявлялись лица, колдовством вызванные из темноты.

Матильда стояла к нему спиной и тихо разговаривала с Сюзанной. Лотто подкрался ближе и понял, что речь о нем.

– Уже лучше. В сентябре снялся в рекламе кофе. Отец с малышом на рассвете ловят рыбу из лодки. Малыш падает в воду, а Лотто выуживает его веслом, спасает. Наш герой!

Они рассмеялись, и Сюзанна сказала:

– Я знаю! Кофе «Фолджерс». Я видела. Рассвет, домик в лесу, ребенок просыпается в лодке. А он ничего, Лотто. Особенно с бородой.

– Вот и шепни режиссерам, которых знаешь, чтоб ему дали роль, – сказала Матильда, и Сюзанна спросила:

– В чем?

И Матильда ответила:

– Да в чем угодно.

И Сюзанна, дернув уголком рта, сказала:

– Я погляжу, что можно сделать.

Лотто, уязвленный, поспешил уйти так, чтобы они его не заметили.

Матильда неприязни не выражала, но пассивную агрессию носила, словно вторую кожу. Если ей не нравилась еда в ресторане, она не притрагивалась к ней, опустив глаза и рта не отмыкая, пока Лотто, сдавшись, не замечал официанту, что блюдо пересолено или не прожарено, так что, сделайте одолжение, предложите нам что-то еще, спасибо, приятель. Однажды она добилась приглашения на свадьбу на острове Мартас-Винъярд, простояв весь вечер рядом с невестой, известной бродвейской актрисой, вежливо улыбаясь, но ни слова не говоря, пока невеста в порыве не пригласила и их тоже. Они присутствовали, танцевали; Лотто очаровал продюсера, и ему позвонили, когда возобновлялась «Моя прекрасная леди», хотя голос у него был небольшой, и роль ему не досталась; актрисе они послали в подарок симпатичный набор старинных серебряных ложечек для грейпфрута, который купили на барахолке и отдали отполировать, чтобы выглядело подороже.

Перед Лотто предстало видение его самого: вот он, и от него исходят сотни блестящих нитей, привязанных к пальцам рук, векам, пальцам ног, мышцам рта. Все струны ведут к указательному пальчику Матильды, и легчайшим мановением пальчика она заставляет его плясать.

Гоблин Чолли остановился рядом с Матильдой, и они вместе через комнату полюбовались на Лотто в кольце парней: бутылка бурбона висит между двумя пальцами, золотистый обруч из листьев, съехав, при каждом движении подскакивает у него на затылке.

– Что мучит твою задницу? – спросил Чолли. – Ты будто не здесь.

– С ним что-то не так, – вздохнув, сказала Матильда.

– А я думаю, он в порядке, – возразил Чолли. – Беспокоиться стоит, только если дела очень хороши или же совсем плохи. А так – он выходит из летнего спада. – Он помолчал, наблюдая за Лотто. – И, по крайней мере, пузико стало меньше.

– Благодарение небесам, – сказала она. – Я все лето боялась, что он вот-вот спрыгнет под поезд. Ему нужна роль. Иногда вообще не выходит из дому. – Она встряхнулась. – Ну да ладно. Как там у тебя с продажей подержанных автомобилей?

– Я с ними завязал, – сказал Чолли. – Сейчас в недвижимости. Через пятнадцать лет мне будет принадлежать пол-Манхэттена.

– Ну-ну, – сказала Матильда, а потом, внезапно: – А я ухожу из галереи.

Они оба удивились тому, что она это вывалила.

– Ого, – сказал Чолли. – А кто будет кормить гения?

– Я. Уже нашла место в одном интернет-стартапе. Сайт знакомств. Через неделю начну. Я еще никому не говорила, ни Луанне, ни Ариэлю, ни Лотто. Да, пора. Нужно что-то менять. Я думала, мое будущее связано с искусством. Нет, это не так.

– Значит, с интернетом?

– Все наше будущее, – изрекла она, – наше общее будущее – все связано с интернетом.

Оба улыбнулись, глядя в свои бокалы.

– Но почему ты мне это говоришь? – после паузы спросил Чолли. – Не странный ли выбор доверенного лица?

– Да сама не знаю, – ответила Матильда. – Не пойму пока, добро ты качественный или зло. Но вот чувствую, что могу прямо сейчас выложить тебе свои тайны и ты будешь хранить их, выжидая, когда придет время предъявить компромат.

Чолли притих, недоверчиво на нее глядя.

– Ага. Ну давай, выкладывай.

– Размечтался!

Развернулась и бросила Чолли, а сама подошла к мужу и что-то шепнула ему на ухо. Лотто выкатил на нее глаза, подавил улыбку, отвернулся и не стал смотреть, как жена, обойдя гостей, выскальзывает из квартиры, по пути щелкнув выключателем, так что из освещения в комнате осталось лишь мерцание тыквенных фонарей.

Минуту спустя Лотто как бы ненароком тоже вышел за дверь.

Поднялся на лестничный пролет и нашел Матильду у двери старой соседки. Под ногами гудело празднество; находясь внутри, трудно было даже представить, как мощно они шумят. Странно, что старуха до сих пор не вызвала полицию, как обычно бывает. Видимо, еще нет десяти.

Дверь на улицу распахнулась, группка клоунов с топотом повалила вниз в их квартиру, повеяло холодком, голую задницу Лотто обнесло гусиной кожей. Но скоро входная дверь хлопнула, закрываясь; открылась дверь в их квартиру, открылась и поглотила клоунов.

Впившись губами в изгиб ее шеи, он высвободил левую грудь из бюстье. Развернул Матильду, чтобы прижать щекой к двери, но она, сверкнув глазом, вырвалась, и он покорно стал миссионером стоя. Пусть это не так возбуждающе, все равно – молитва богам любви.

В квартире же за той дверью Бетт одна, в темноте, жуя бутерброд с яйцом всмятку, бдительно прислушивалась к празднеству, что кипело внизу. И вот он, узнаваемый скрип лестницы, и Бетт трепещет при мысли, что это крадется вор, а у нее за горшком папоротника пистолетик припрятан. Отложив бутерброд, она прижимается ухом к двери.

Нет, тут скрип другого рода, а потом шепот. Пробный, пристрельный удар, и еще. Точно! Там происходит это.

Столько времени утекло после Хью, но то, как это бывало меж ними, еще свежо в памяти, точно персик, в который вонзаешь зубы. Словно вчера была вся эта телесная радость. Они так рано сошлись, что даже не понимали толком, что вытворяют, но не собирались бросать, а достигнув положенного возраста, поженились. Этот кайф, химия – совсем не худшее, на чем можно построить брак. Первые годы были горячкой, а последние – просто счастьем.

Девица на лестничной площадке застонала. Парень что-то пробормотал, но не так явственно, чтобы Бетт смогла разобрать, а девица стонала все громче, а затем притихла, будто закусила что-то, чтобы не закричать, – может, его плечо? В дверь они долбали усердно. Бетт всем телом прижалась к вздрагивающему деревянному полотну [так давно никто к ней не прикасался; в продуктовом магазине она протягивает мелочь на ладони, чтобы хоть продавец притронулся пальцем к руке]. Вот ведь атлеты! И не хочешь, а вспомнишь воскресную экскурсию в зоопарк и ликующее непотребство обезьян-капуцинов. Раздался придавленный рык, и Бетт прошептала своей кошечке, которая выписывала восьмерки вокруг лодыжек: «Сласть или напасть, старушка. Чистая правда».

С лестничной площадки доносилось хриплое дыхание, шорохи и голоса этих дурачков. О, она знает, кто они: странного вида верзила с нижнего этажа и его долговязая бесцветная жена, – но когда она с ними в холле столкнется, то не станет смущать, не подаст виду. Послышались шаги вниз, музыка стала громче, затем, когда дверь за ними закрылась, тише, и Бетт снова осталась одна. Что ж, теперь стаканчик виски безо всякого льда и давай-ка в постель, голубка, как положено хорошей девочке, ты ведь теперь такая.