скачать книгу бесплатно
К развитию реалистического мировоззрения
Юрий Леонидович Гродецкий
«Религия – это спутник дикого и наивного детства человечества». – уверен автор. Оно признается: «Мне очень трудно представить себе, как современные учёные могут верить в бога, ведь я не был религиозен никогда, даже в раннем, дошкольном детстве, и поэтому религиозность учёных, тем более их большой части, является для меня поразительным и очень печальным фактом. Эта живая, древняя, первобытная, дикарская вера, происшедшая из страха перед неизвестной и жестокой природой, делает сегодняшнее человечество похожим на ребёнка-«вундеркинда»: в науке и технике он уже может делать чудеса, он даже ходил по Луне, но при этом всё ещё верит в сказки, и, значит, до реального, правильного понимания мира этому «вундеркинду» нужно ещё взрослеть и взрослеть.
Книга состоит из 4-х объемных частей. 1-я – исправления и дополнения к диамату для более полной и верной систематизации процесса развития общества. 2-я – авторская систематизация процесса развития общества, или «авторский истмат»; 3-я – положения к идеологии национального демократического социализма, физические и космологические идеи; 4-я – положения против религиозных ненависти и обмана, а также – атеизм, иудаизм и христианство.
Юрий Леонидович Гродецкий
К развитию реалистического мировоззрения
© Гродецкий Ю.Л., 2020
© «Ботаник-М», 2020
* * *
Уважаемые читатели! Сначала, как положено, я должен был бы вкратце изложить свою биографию, чтобы рассказать Вам о своих учёных званиях и трудах и тем самым убедить Вас в серьёзности моей книги и расположить к её прочтению. Но, к сожалению, в моей биографии ничего этого нет, – у меня нет ни учёных званий, ни преподавательских кафедр, ни высшего образования, нет и какого-либо писательского опыта. Я, будучи в молодости музыкантом джаз-оркестров, сначала даже как-то неожиданно для себя, под влиянием друзей и просто по-любительски заинтересовался философией. Но затем, когда это меня увлекло и я серьёзнее задумался о сложных темах, со мной однажды и вдруг, в 1970 году произошло удивительное и потрясшее меня событие, которое дало мне идеи для этой книги и заставило меня посвятить ей 49 лет моей последующей жизни. И поэтому я, конечно, очень хотел бы, чтобы у Вас появилось всё же желание прочесть мою книгу. И чтобы заинтересовать Вас, я помещаю ниже перечень её, по-моему, очень интересных тем. А биографию свою более-менее подробно (и описание того моего удивительного события) я изложу в главе Предисловие.
Книга содержит:
* в Первой части – исправления и дополнения к диалектическому материализму марксистско-ленинской философии, необходимые для более полной и правильной систематизации процесса развития человеческого общества;
* во Второй части – новый, или настоящий исторический материализм. Он основан, в отличие от марксистского истмата, на строгом следовании некоторым основным и верным положениям марксистского же диамата, а также на моих исправлениях и дополнениях к нему, и на других моих идеях. Этот мой истмат предлагает новую, построенную не только на экономических принципах систематизацию процесса общественного развития, которая отвергает коммунизм, утверждает национальный демократический социализм как ближайшую перспективу этого процесса и показывает также другие, будущие ступени этого полного процесса в его позитивной и негативной частях;
* в Третьей части – записки и дополнения к предыдущим темам;
– положения против израильского финансового неоколониализма;
– положения к идеологии национального демократического социализма;
– некоторые физические и космологические идеи (Гл. 5), частично изложенные уже и в Первой части (Гл. 2, 5, 8):
* одна абстрактная и две конкретные космические материальные субстанции;
двойственная природа распределения материи в пространстве;
* уточнение причины происхождения всего движения материи в природе;
* объяснение природы гравитации и явления разлёта галактик «нашей» Вселенной;
* несколько «общеприродных констант», определяющих «всемирную гармонию»;
* о содержаниях «тёмной материи» и «тёмной силы»;
* происхождение и окончание существования «нашей» и любой другой Вселенной;
* объяснение существования в «нашей» Вселенной таких некоторых её галактик, которые старше самой Вселенной;
* моя первая заявка в Роспатент: «Нереактивный способ перемещения в околоземном и космическом пространстве и устройство летательного аппарата для реализации этого способа», то есть принципы работы и устройства настоящего космического корабля типа «летающий диск»;
* и моя вторая заявка в Роспатент: суперсильный «Кольцевой электромагнит»;
* я считаю эту мою вторую заявку в Роспатент ещё и дополнением к моей заявке первой, как положением об аппарате создания невесомости корабля;
* и в Четвёртой части – положения против религиозных обмана и ненависти, против еврейского религиозного нацизма и христианства как его части, как его идеологического и расслабляющего оружия против неевреев.
© Copyright Y. L. Grodetsky (Ю. Л. Гродецкий), 2019.
All rights reserved.
Предисловие
Автор о себе
Уважаемый читатель! Вы раскрыли мою книгу, над которой я работал почти 50 лет. Все эти годы – это годы постоянного, ежедневного, почти беспрерывного, с утра до ночи обдумывания её тем, споров с самим собой, с учебником марксистско-ленинской философии и с любыми текстами вообще, затрагивающими её темы, – это годы добровольной и тяжёлой неволи.
Но все мои трудности и проблемы, связанные с написанием этой книги, были далеко не только творческими и добровольными. Из-за этой книги я поломал свою жизнь, обратившись 19 августа 1972 года в посольство США с просьбой о политическом убежище, когда находился в Мексике на гастролях в составе оркестра Ленинградского Государственного Мюзик-Холла. Я совершил этот побег, чтобы написав эту книгу не погибнуть в тюрьмах или психиатрических больницах СССР, через которые, как известно, прошло очень много противников идеологии и режима власти коммунистов. Поломал я по своей глупости также и жизнь своего коллеги по оркестру – тромбониста Александра Иванова, подтолкнув и его к побегу, о чём всегда очень горько жалею и из-за чего всегда очень чувствую свою вину перед ним и перед его матерью, не пережившей потрясения от его побега и заключения. Поломал я также служебные заслуги и персональную пенсию своего отчима, карьеры своего брата по матери и сестры своей жены. Резко изменилось и отношение учителей к двум моим сыновьям в школе как к сыновьям изменника, – они сразу же подверглись грубости и оскорблениям. Подвёл я своим побегом, конечно, и свой театр, и нескольких руководителей всей нашей концертной организации. Вспоминая сейчас свою жизнь, я не могу представить себе, как я мог совершить тогда такой безумный поступок.
В значительной мере из-за этой книги, а также из-за своего душевного, совершенно подавленного, перевёрнутого, разрушенного, сильнейшего стрессового состояния, близкого к самоубийству или сумаcшествию, вызванного этим своим поступком, я выехал из Нью-Йорка в Вашингтон, пришёл там в Советское посольство и попросил вернуть меня в СССР всего через восемь дней после побега. На следующий день так же поступил и мой товарищ.
Принимая решение вернуться в СССР, я чувствовал, что оставшись в США я не только не напишу свою книгу, но и не выживу вообще, не переживу этого невероятного шока разрыва с семьёй, не переживу чувства вины перед всеми своими родными, особенно перед своими детьми.
Вскоре после возвращения в Ленинград мы оба были арестованы КГБ (20 сентября 1972 года) и обвинены по статье 64 Уголовного Кодекса – измена родине, пункт «А» – отказ от возвращения из-за границы. Этот пункт этой статьи определял наказание от 10 до 15 лет заключения и до расстрела. Но поскольку мы всё-таки вернулись, вернулись сами, без всякого давления со стороны советских властей, что явилось смягчающим вину обстоятельством, плюс мы ничего не скрывали от следствия (а нам и нечего было скрывать), плюс наш поступок был широко известен на Западе, плюс режим власти в СССР (при Л. И. Брежневе) был к тому времени значительно более мягким, чем в предыдущие годы, то мы получили по суду приговор, определяющий наше наказание ниже низшего его предела – я получил 4 года, а мой товарищ получил 3 года заключения в трудовых лагерях строгого режима как особо опасные государственные преступники. (После крушения власти коммунистов этот пункт этой статьи УК был отменён.)
Вот так, двое простых парней – музыкантов, убежали из «большой зоны» (так называли нашу страну заключённые), сказали для западных СМИ на пресс – конференции после побега несколько довольно резких слов об отсутствии свободы в СССР, через несколько дней после этого в полной панике прибежали назад «сдаваться», и за это получили по расстрельной статье УК, по нескольку лет заключения в трудовых лагерях строгого режима и клеймо особо опасных государственных преступников и изменников родины! Таков был один из моментов, характеризующих режим власти коммунистов в один из самых мягких периодов этого режима. А мой пожилой следователь, тоскующий, видимо, по старым сталинским временам, говорил мне с досадой на допросах: «В своё время я расстрелял бы вас за ваши слова», которые мы сказали на той пресс – конференции.
На суде мы, конечно, должны были признать себя виновными в измене родине, хоть это и было очень тяжело, чтобы не получить гораздо более суровое наказание. Но я считаю наш приговор несправедливым прежде всего в том смысле, что в нём смешаны понятия родины и государства, которые есть понятия очень разные. Любая страна может иметь любые различные формы своего государства, но как родина для своего народа она остаётся всегда одной и той же. И мы убежали ведь не от родины, а именно от коммунистического государства. Поэтому нас нельзя было считать изменниками родины. После революции 1917 года огромная масса людей России не только покинула страну, но даже воевала против новой власти, и нельзя же их из-за этого считать изменниками родины! Их по справедливости можно считать лишь противниками нового государства, его идеологии и власти. Они считали себя патриотами России и действительно являлись ими. Также и нас по справедливости можно было считать лишь противниками идеологии и власти коммунистического государства, не более. Себя лично я всегда чувствую и считаю патриотом своей Родины – России и русским националистом. И книгу свою я писал для пользы не только всех, но прежде всего для пользы своей страны и её народа; и не только потому, что моя страна больше всех других в мире пострадала от власти коммунистов, но прежде всего потому, что эта страна – моя, и её народ – мой. Я всегда чувствую и считаю себя частью своей России, всего российского народа и своей русской нации, и этим я всегда счастлив и всегда горжусь!
Расскажу теперь вкратце о своём пребывании в заключении.
Вскоре после суда нас привезли (весной 1973 года) в мордовские лагеря у посёлка Потьма: меня в 19-й, а Александра в 17-й. По дороге в лагерь, в лагере и в столице Мордовии – городе Саранске, куда меня один раз вывезли из лагеря, на меня оказывали сильное давление с целью заставить сотрудничать с КГБ, то есть быть информатором, или «стукачом» среди заключённых. От этих предложений я постоянно и совершенно категорически отказывался. В результате, во-первых, офицер КГБ в тюрьме города Саранска сказал мне, что за отказ от сотрудничества мне не будет разрешено жить в Ленинграде после отбытия заключения. Эти его слова в конце нашего напряжённого и нервного разговора моментально поменяли всё моё положение и поломали все мои надежды и планы на дальнейшую жизнь в своей стране. Поэтому я сразу же решил вести себя так, чтобы после заключения мне возможно более легко разрешили выехать с семьёй за границу. То есть я решил возможно более резко принять такую линию поведения, которая в лагере называется «отрицаловкой». И я начал с того, что тут же заявил этому офицеру: «Тогда я буду прописываться в Лондоне»; и он ответил: «Я думаю, Лондон вам дадут скорее, чем Ленинград». И во-вторых, меня поставили в лагере на самую тяжёлую работу – кочегаром у одного из трёх паровозных паровых котлов, два из которых работали и обслуживали теплом лагерный завод, лагерные бараки и посёлок вокруг лагеря (через несколько месяцев, правда, меня перевели на более лёгкую работу, так как и я попросил администрацию об этом, и сама администрация видела, что эта работа у котла, очень ответственная и важная для лагеря и посёлка, мне не по силам и что я справляюсь с ней недостаточно успешно).
Другими большими событиями моего заключения были следующие. В одно из воскресений апреля 1974 года администрация лагеря объявила, что в этот день будет проведён так называемый «Коммунистический воскресник». Это означает, что несмотря на выходной день, всем людям предлагалось «добровольно» выйти на свою обычную работу и отработать этот день бесплатно. От выхода на работу отказались человек 15, в том числе и я. Администрация собрала всех отказников в своём штабе и начала вызывать нас по одному в кабинет начальника лагеря для выяснения причины нашего отказа. Когда моя очередь уже приближалась, я решил подойти к приоткрытым дверям кабинета и послушать ответы заключённых, чтобы лучше подготовить объяснение и своего отказа. Но я сделал это довольно поздно и почти все молодые заключённые уже прошли, а те, которые ещё остались, – в основном старики, сидящие ещё за войну, и лишь пара людей молодых, попавших в лагерь за какие-то смелые и серьёзные диссидентские дела, – очень осторожно и благоразумно объясняли свой отказ то ли болезнью, то ли усталостью. Эти ответы стариков мне были понятны, но такие же ответы этих молодых зэков меня очень неприятно удивили и раздражили. Я вошёл в кабинет последним. За столом сидело несколько офицеров. На вопрос начальника лагеря: «Почему вы не вышли на коммунистический воскресник?» – я, находясь уже в довольно нервном состоянии, решился вдруг на отчаянный поступок. – Пользуясь формальной добровольностью этого воскресника и формальным правом иметь любые убеждения, плюс стараясь поддерживать выбранную мной линию поведения (на будущий выезд из СССР) и преодолевая, конечно, некоторую робость, ответил совершенно откровенно: «Я не разделяю коммунистическую идеологию, и поэтому не хочу участвовать в коммунистических мероприятиях». К моему удивлению, начальник не обрушил на меня сразу же никакого террора, спасибо ему за это, он лишь сказал: «Ну что ж, предельно просто и ясно. Можем лишь посочувствовать вам из-за ваших заблуждений. Можете идти». Скажу Вам честно, читатель, что я вышел из кабинета гордясь собой, своей победой над робостью и над этими офицерами так же, как гордился после каждой из многочисленных «бесед» с КГБ, на которых меня пытались склонить к сотрудничеству. Но этот мой ответ в штабе всё же, конечно, не прошёл для меня бесследно. Во-первых, как я потом узнал, меня стали считать одним из самых опасных заключённых. (В связи с этим я вспоминаю один смешной момент. – В этот же день воскресника, уже ближе к вечеру, иду я по одной из лагерных дорожек и вдруг вижу, что мне навстречу быстро идёт заключённый Кронид Любарский, очень известный диссидент и учёный, который тоже не вышел на воскресник. Он выглядит очень возбуждённым, машет мне руками и улыбаясь кричит: «Юра, Юра, идите скорее сюда, я вам что-то покажу!» Он приводит меня в наш общий барак, и там в его прихожей он указывает мне на висящий на стене новый плакат, на котором написано: «Они позорят наш отряд: Любарский, Гродецкий». И мы вместе вдоволь похохотали тогда над этим плакатом. Я не знаю, как объяснил свой отказ от воскресника Любарский, но, наверно, он тоже сказал этим офицерам что-то резкое, ведь из нескольких отказников из нашего отряда начальство отметило только нас двоих как «позорящих отряд».) И во-вторых, на мою вину за этот мой ответ в штабе вскоре наложилась ещё одна вина, что и привело к серьёзным последствиям. Какой же была эта новая вина? – В течение одной из «бесед» с молодым офицером КГБ, приблизительно моим ровесником, я как-то несколько расслабился из-за нашего почти равенства по возрасту, и поэтому кроме обычных открытых высказываний своих продемократических, антитоталитарных взглядов, присущих, как мне казалось, многим молодым людям того времени, я довольно опрометчиво позволил себе дать ему добрый совет – как можно скорее покинуть службу в КГБ, так как власть коммунистов необходимо более или менее скоро рухнет из-за противоестественности их идеологии, и если падение их власти будет связано с большими общественными волнениями и ему в ходе подавления этих волнений придётся по приказу уничтожить политзаключённых, то он потом может сильно пострадать за это от новой власти. На это молодой офицер ответил так: «О, вы уже даже меня начинаете агитировать! Мы вам климат поменяем!» И действительно, в конце октября 1974 года меня этапом из Мордовии через Москву переправили в Пермскую область, Чусовской район, где зима гораздо суровее, лагерь 37.
Во время этого этапа один из моих попутчиков (Петров, имени его, к сожалению, не помню) сказал мне, что демократическая оппозиция впервые установила «День политзаключённого в СССР» – 30 октября 1974 года, что на это нужно отреагировать движением за признание нас именно политзаключёнными, а не уголовниками, и что в рамках этого движения нужно писать в Верховный Совет требования о переводе нас на статус политзаключённых и на менее жёсткий режим нашего содержания, который не должен включать в себя такие положения, как: принудительный труд, стрижка наголо, хождение строем, ношение на груди именного ярлыка и различные ограничения, связанные с перепиской и свиданиями с родственниками, посылками от них, получением и передачей информации и тому подобное. А так как официального перевода нас на статус политзаключённых, конечно же, не будет, то нам нужно переходить на него самовольно. И вот, прибыв в лагерь, я только один раз вышел на работу, а на следующее утро я подал заявление администрации об отказе от работы, объясняя это требованием признания меня политзаключённым и вредностью их производства. Должен признаться, что сделать такой резкий шаг мне помогла не только выбранная мной линия поведения, но ещё именно очень большая вредность их производства, – воздух внутри завода был весь насыщен пылью какого-то стеклянного или химического порошка, который специальными машинами засыпался в тонкие трубки нагревательных элементов для электрических утюгов. А я-то мечтал ещё когда-нибудь поиграть в оркестре, пусть хоть и только в любительском, и для моего тромбона мои лёгкие должны ведь быть вполне чистыми и здоровыми. В результате отказа от работы я сразу же был заключён в маленькую внутрилагерную тюрьму, в которой с редкими перерывами на один – два дня я находился примерно с середины ноября 1974 года по середину марта 1975 года на режимах то ПКТ (помещение камерного типа), то ШИЗО (штрафной изолятор). Это режимы пониженного и ещё более низкого питания. В один из этих коротких выходов в лагерь из этой тюрьмы я познакомился с заключённым Яковом Михайловичем Сусленским. Он предложил мне принять участие в движении за самовольный переход на статус политзаключённых, и я ему сказал, что я это уже сделал, за что и сижу в ШИЗО. Через несколько дней и он за самовольный переход на этот статус оказался в этой же внутрилагерной тюрьме, в соседней камере. В начале марта нас двоих вывезли из лагеря в какой-то ближний городок, где нам устроили моментальный, закрытый и без защитников суд по обвинению в злостном нарушении режима содержания. Приговор этого суда определил наш перевод на более суровый режим содержания – крытая тюрьма до конца срока. Так мы с ним оказались в тюрьме города Владимира приблизительно в конце марта – начале апреля 1975 года. Я находился там почти до самого освобождения, – лишь за один месяц до конца срока заключения меня этапом переправили в Ленинград, опять в следственный изолятор КГБ, откуда я и был освобождён 20 сентября 1976 года.
Во время своего пребывания в тюрьме города Владимира, я попросил своего сокамерника – Я. М. Сусленского, который после заключения собирался выезжать в Израиль, прислать мне из Израиля «липовый» вызов от какой-нибудь «моей» несуществующей «тёти Песи» и для этого дал ему нужные метрические данные мои, моих жены и детей. Моё стремление выехать из СССР было значительно усилено моим общением с сокамерниками, которые говорили мне, что, конечно, за отказ от сотрудничества с КГБ, плюс за всё моё поведение в заключении – открытое выражение своего несогласия с коммунистической идеологией, самовольный переход на статус политзаключённых и вообще нестановление «на путь исправления» – мне не только не позволят жить в Ленинграде, где жила моя семья, но вообще не дадут жить спокойно и в любом другом месте, что КГБ всегда ищет любые предлоги для того, чтобы посадить ещё раз таких бывших политических заключённых.
При освобождении мне было сказано, что через несколько дней я должен буду приехать в город Лугу Ленинградской области, найти там какое-нибудь жильё, явиться в милицию для регистрации, и что милиция будет осуществлять надо мной административный надзор в течение двух лет. Я уже не очень помню все требования этого надзора, но приблизительно там было следующее:
• один раз в неделю по средам я должен являться в милицию для регистрации;
• каждый день с 9 часов вечера до 6 часов утра я должен находиться по месту жительства;
• не имею права посещать ресторан, кафе и вокзал;
• имею право выезжать в Ленинград к семье один (или два?) раза в месяц, но только по особому разрешению начальника милиции;
• за одно нарушение этого надзора в течение года я получу наказание в виде его продления ещё на один год (и, кажется, какой-то небольшой денежный штраф);
• за два нарушения надзора в течение года я буду арестован и осуждён на два года заключения в лагерях;
• и за проживание без работы в течение, кажется, двух месяцев я также буду осуждён и, кажется, также на два года.
В Луге мне удалось снять комнату в отдельном домике на окраине города. Работал я сначала подсобным рабочим в городской аптеке до весны 1977 года. Потом попробовал поработать на заводе учеником токаря, но сразу же заболел фурункулёзом из-за своей аллергии к эмульсии – к той белой жидкости, которая льётся на обрабатываемую деталь. Так уже было со мной и ранее, когда я после школы насколько месяцев проработал на заводе. Потом я работал грузчиком на молочном заводе. Эта работа оказалась для меня слишком тяжёлой. Проработав там лето 1977 года, я повредил себе спину. Лечился пару месяцев, затем вышел на ту же работу, это была уже осень 1977 года, и при первой же нагрузке «сломался» опять, из-за чего мне пришлось уволиться. После небольшого перерыва я устроился на нетяжёлую работу сборщиком ящиков и истопником маленькой кочегарки на овощной заготовительной базе, но эта работа была только на зиму и должна была окончиться с наступлением тепла. Таким образом летом 1978 года я оказался бы в следующей ситуации: никакой специальности нет, лёгкой физически работы нет, а на тяжёлой работать не могу. Это значит, что надо мной нависла бы угроза нового ареста и заключения за «тунеядство», то есть за проживание без работы. И вот в приближении этой отчаянной ситуации моя жена вдруг привозит мне из Ленинграда полученный в начале февраля 1978 года вызов из Израиля от «моей тёти»! Спасибо, Яков Михайлович! И, конечно же, спасибо, Израиль! Но…
Но здесь я сразу хочу сказать моим читателям, что этот вызов из Израиля ни в какой мере, конечно же, меня не подкупает и не изменяет моего критического отношения к некоторым основным моментам бытия и всего мирового еврейства, и самого Израиля как его центра. Эти основные моменты их бытия, достойные, по-моему, всеобщего осуждения, состоят, как я считаю, в следующем.
Израиль, этот якобы «оплот демократии на Ближнем Востоке» (как величают его льстецы, особенно из стран НАТО, неофициально, но полностью подвластных якобы «международному», а на самом деле – частному еврейскому банковскому капиталу, а за ним – и всему мировому еврейству, и Израилю как его центру), до сих пор не имеет общественной конституции, не отделяет религию от государства и даже основывает своё бытие на религиозной идеологии иудаизма, включающей в себя такие положения еврейских Торы, «пророков» и Талмуда, которые полностью соответствуют основным характеристикам нацизма и фашизма.
Эти положения:
• утверждают исключительность евреев не только до их именно самозванной «богоизбранности» (ведь бога-то всё-таки никакого нет!) (Библия. Тора. Пятая книга Моисея. Гл. 4, ст. 37, 38), но даже до того, что якобы только они являются людьми на нашей планете (Талмуд. «Шулхан Арух» от Иосифа Каро);
• унижают все другие народы мира называя их «нечистью и животными» и учат евреев ненависти и презрению к ним (Талмуд. «Шулхан Арух» от И. Каро);
• призывают евреев «изгонять другие народы с их земель и брать их земли себе в удел» (Тора. Там же. Гл. 4, ст. 37, 38), и вообще считать «любое место своим, на которое ступит нога еврея» (Тора. Там же. Гл. 11, ст. 23–25);
• призывают еврейский народ к будущей власти над миром через финансовое закабаление других народов: «…ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать» (Тора. Там же. Гл. 15, ст. 6);
• призывают евреев к «беспощадному истреблению всех народов, которые Бог даёт им» (Тора. Там же. Гл. 7, ст. 16), а также и тех народов, которые «не захотят служить Иерусалиму» (Библия. Книга пророка Исаии. Гл. 60, ст. 10–12).
Вот так «оплот демократии»!
А в качестве моей благодарности Израилю за присланный вызов я могу лишь совершенно искренне заверить его и всех вообще евреев в том, что моя критика их бытия направлена только на пользу всем народам и странам, в том числе и евреям, и Израилю.
Подчёркиваю ещё один очень важный момент, – эта моя критика еврейства направлена, конечно же, не на еврейский народ как таковой и не на его семитскую (арабскую) расу, которая для меня никакого значения не имеет. Я уважаю все народы вообще, всех рас и национальностей, в том числе и евреев, конечно. Я выступаю против лишь некоторых самых вредных общественных идеологий. Например, уважая германский народ, я выступаю против властвовавшей 12 лет в его бытие идеологии германского нацизма и фашизма, или гитлеризма.
А в данном случае, уважая еврейский народ, я выступаю против властвующей уже около 35-ти веков в его бытие религиозной идеологии иудаизма:
которая имеет, повторяю, явно нацистский, человеконенавистнический и фашистский агрессивный характер. Причём нужно учитывать, что если бы эта идеология официально исходила от людей, как и гитлеризм, то её из-за этого можно было бы как угодно, легко, общепонятно и общеприемлемо опровергать, ругать и высмеивать. Но она исходит якобы аж от самого бога как абсолютного и непререкаемого авторитета для верующих. И это делает, конечно, иудаизм в его потенции гораздо более опасным для всего человечества, в том числе и для евреев, чем даже этот ужасный гитлеризм. Эта потенция иудаизма и его влияние на характер и всё бытие даже нерелигиозных евреев очень явно показали себя в Советской России с 1917 по 1924 год, когда от рук власти её почти полностью еврейского правительства в ней погибло несколько десятков миллионов человек;
которая оказывая соответствующее влияние на всё бытие почти всех евреев, определяет их оскорбительное и ненавистное отношение к другим народам и является поэтому причиной всемирного «антисемитизма», как справедливого ответа обидчикам, который по сути своей является, конечно, лишь антииудаизмом, то есть – антииудонацизмом. А это возникающее у других народов отрицательное чувство к евреям, особенно в условиях еврейского засилья, и бурные народные восстания против них, часто не делают уже, к сожалению, справедливого различия между разными евреями, не считаются уже с тем, подвластны ли они нацистской идеологии иудаизма или не имеют к ней никакого отношения и являются вполне нормальными людьми, достойными всяческого уважения;
и которая являясь причиной всё более растущего напряжения между евреями и неевреями, между подчинёнными «международному» еврейскому банковскому капиталу странами военного блока НАТО и всеми теми странами мира, которые «не хотят служить Иерусалиму», является причиной всё более растущей угрозы Третьей мировой войны, могущей уничтожить всё человечество.
Далее, в Четвёртой части книги, я приведу несколько своих совершенно искренних, но, к сожалению, наверняка, совершенно бесполезных советов евреям о том, как изменить им своё бытие, чтобы в мире постепенно исчез «антисемитизм» и все связанные с ним проблемы бытия евреев, чтобы евреи сохранили себя в человечестве и не стали причиной всемирного Армагеддона.
Продолжаю рассказ о себе. Получив вызов, мы сразу же начали оформлять документы на выезд. В Луге мне быстро выдали анкету-заявление, но Ленинградский ОВИР отказался выдать такую же анкету моей жене, ей было сказано: «Мы знаем, что вы не евреи, а русских мы не выпускаем, и если вы будете продолжать настаивать на выезде, то мы вашего мужа снова посадим, к сожалению или не к сожалению». После этого я пришёл к той служащей Лужской милиции, которая выдавала мне анкету – заявление и сказал ей, что если нам будут препятствовать в выезде, то я объявлю смертельную голодовку с оповещением о ней на запад через моих друзей. Через несколько дней после этого я получил письмо из Ленинградского ОВИРа с предложением явиться к ним. Когда я явился к ним, они мне сказали, что нам не будут отказывать в выдаче и оформлении документов на выезд, если я сейчас напишу заявление под их диктовку. Я решил посмотреть, что они мне продиктуют и согласился писать. Служащая продиктовала мне примерно следующее: «Прошу не отказывать нам в выдаче и оформлении документов на выезд несмотря на то, что я не могу документально доказать свою принадлежность к еврейской нации». Мне, конечно, было тяжело подписывать такое заявление, но я его всё же подписал. Я понимал, что, с одной стороны, они действительно не выпускают русских, и могут выпустить меня только как якобы еврея; и с другой стороны, я никак не мог оставаться в Советском Союзе. Я должен был выехать, чтобы и себя спасти от очень возможного второго заключения, причём, наверняка, теперь уже не в политическом, а уголовном лагере, где выжить мне было бы уже значительно сложнее, и чтобы не потерять из-за этого нового заключения свою семью, и чтобы спасти возможность написания этой своей книги. Итак, я выехал с семьёй из СССР выдавая себя за еврея, но я, конечно же, всегда был, есть и буду русским в каждом моменте всей своей жизни, и я очень прошу мою русскую нацию не осуждать меня строго за этот мой вынужденный шаг.
Вылетели мы из Ленинграда 3 марта 1978 года. По прибытии в столицу Австрии нам сразу же сказали представители той израильской организации, которая встречала эмигрантов из СССР, что так как мы не евреи и не хотим ехать в Израиль, и так как ни одна страна Европы не принимает эмигрантов и не примет нас даже несмотря на то, что я был политзаключённым в СССР и после заключения был репрессирован отправлением в бессрочную ссылку в областной город, где находился в разлуке с семьёй, то мы можем рассчитывать на переезд только в какую-нибудь эмигрантскую страну. Причём сказали, что США нас тоже не примут, так как я уже был принят этой страной, но быстро покинул её и вернулся в СССР.
И тогда мы обратились в посольство Канады с просьбой принять нас. Через 8 месяцев и после многочисленных бесед в посольстве (меня, естественно, как-то проверяли – не шпион ли я, не агент ли КГБ) нам выдали визы, и 15 ноября 1978 мы прилетели в Монреаль, а оттуда на следующий день – в Торонто.
Здесь мне и жене дали сначала шестимесячный курс английского языка, а потом одному мне дали годичный курс производственной специальности (сначала я попробовал курс – техник домашних отопительных установок, а затем курс – техник холодильных установок), но оба этих курса я бросил, так как учителя говорили, что из всей группы студентов каждого курса – человек по 25 – работу в компании найдут лишь один – два человека. То есть шансов получить работу по этим специальностям у меня не было никаких, а поэтому не было и смысла терять время в колледже. Как только я бросил эти курсы, окончилась сразу же и материальная помощь от государства, и мы перешли на самообеспечение. Я начал работать охранником то в жилых домах, то на стройке, то на предприятиях; потом работал уборщиком, рабочим на конвейерных линиях, шофёром на маленьком грузовике и тому подобное. Везде мне платили по минимальной или почти минимальной ставке. Жена начала работать уборщицей и тоже по минимальной ставке. Вскоре жене повезло – добрая знакомая (спасибо ей) помогла ей устроиться тоже уборщицей, но в такое учреждение (университет Торонто), где был профсоюз и поэтому зарплата там была в два с лишним раза выше минимальной. Это значительно улучшило наше положение. Поработал в этом же учреждении уборщиком и я, – жена помогла устроиться. Но моя работа там была только в ночную смену, и более полутора лет я её не выдержал, ушёл опять искать то, что подвернётся. Сейчас (2004) мне 66 лет, я уже год как на пенсии. Жена все эти годы работала всё в том же учреждении, через год она выходит на пенсию, и её пенсия будет, конечно, гораздо больше моей. Правда, плата за снимаемую нами квартиру будет забирать больше половины наших пенсий, поэтому мы должны будем стать на очередь на государственную квартиру, гораздо более дешёвую.
Но все эти наши обычные эмигрантские проблемы – это только меньшая их часть. А наши главные проблемы и беды дают нам наши дети. Первые волнения о них связаны с тем, как они смогут влиться в новую среду – языковую и культурную, как их примут в школе их ровестники. И вот после одного из первых дней в школе младший сын Коля (рожд. 1965) приходит домой избитым. Оказывается, к нему подошли какие-то чернокожие одноклассники и спросили о его национальности; Коля с гордостью ответил им, что он – русский, и они его тут же избили только за то, что он русский. Старшему сыну Лёне (рожд. 1964) тоже приходилось сталкиваться в школе с национальной ненавистью со стороны одноклассников. С этого начались постоянные и, конечно, очень тяжёлые для нас, и особенно для меня, упрёки наших детей в том, что я поломал жизнь и им, и себе, что отнял у них счастливое детство в Союзе, что отнял у них нашу страну, всех наших родных и друзей, что привёз их во вражескую страну, где нас ненавидят, где мы хуже негров и где мы живём почти как нищие.
К этому прибавилось ещё следующее несчастье: вскоре после приезда в Канаду наш Коля упал с высокого дерева и повредил себе спину и шею. Сначала это падение не имело для него каких-либо очень серьёзных последствий, кроме боли при нагрузках, но приблизительно через пять – шесть лет он заметил, что у него исчезают мышцы с правой стороны тела. Однако различные анализы и исследования не показали каких-либо нарушений в его позвоночнике. Исчезновение мышц происходило довольно быстро, и вскоре его правая рука почти полностью высохла. И вот под давлением всех стрессов эмиграции и этого нового стресса от своего физического состояния наш бедный Коля сломался психически – заболел шизофренией. А может быть, главными причинами этих его физической и душевной болезней были какие-то очень возможные врождённые генетические нарушения, возникшие из-за очень большой несовместимости крови – моей и жены – по группе и по резусу, что особенно опасно для второго ребёнка. Об этой несовместимости нашей крови и о её опасностях мы узнали, к сожалению, слишком поздно. Колина шизофрения началась довольно резко, – он вдруг начал бояться появляться в общественных местах, стал избегать чужих людей и начал бредить тем, что его болезнь якобы заразна, что он заразил своей мускульной дистрофией весь мир, что весь мир – и люди, и животные, и растения – погибают из-за него, что все его ненавидят и хотят его убить. И как он начал страдать от этого – невозможно даже представить, – ведь он чувствовал себя виновным в гибели всего мира! А как мы все знаем, огромная часть людей не может вынести даже каких-то личных проблем, которые по сравнению с этим Колиным чувством вины в гибели мира, если посмотреть на это со стороны, являются просто совершенно ничтожными и незаметными. Одновременно с началом этой мании Коля начал слышать голоса, которые требовали от него покончить жизнь самоубийством, иначе его убьют очень мучительной смертью. И, конечно, никакие наши логические доводы не могли опровергнуть эти его бредовые идеи и эти угрозы голосов. Начались его попытки самоубийства. Сколько их было – 20 или 30 – трудно сказать, мы сбились со счёта. Кроме того он начал совершать безумные, уголовно наказуемые поступки. Не буду описывать их детали, скажу только, что все эти его поступки и попытки самоубийства составляли для нас, кроме нервных потрясений и душевных мучений, ещё и постоянные походы по больницам, где его оживляли, по психбольницам, где его держали взаперти и давали успокоительные средства, по судам, тюрьмам и полицейским инстанциям, которые осуществляли нечто вроде нашего административного надзора. Однажды, во время обострения своего состояния, он, обвиняя во всех своих бедах меня, нашу эмиграцию и мою книгу, собрал все её готовые чистовики и почти все черновики, отнёс их в подвал нашего здания, облил бензином и сжёг. А перед этим оставил мне записку приблизительно такого содержания: «Надеюсь, ты теперь тоже покончишь с собой». Это было в конце 1987 года, то есть он сжёг то, что я обдумывал 17 лет и девять лет писал в Канаде. Пришлось начинать всё сначала. А он был снова арестован за этот поджёг в подвале здания. Но потом, правда, он очень переживал из-за этого своего поступка и просил меня его извинить.
Приблизительно в это же время, или чуть раньше, он как инвалид получил отдельную очень хорошую государственную односпальную квартиру (спальня, гостиная, кухня, туалет с ванной и душем, балкон) в отличном доме и денежное пособие, достаточное для скромного бытия. Бесконечное спасибо Канаде!
Далее, несколько лет продолжалась его история с наркотиками: он продавал за бесценок все вещи из своей квартиры, которые мы ему покупали, от любых мелочей до стереосистем и своей кровати. Когда продавать уже было нечего он покупал в кредит один за другим дорогие телефонные аппараты и тут же продавал их в несколько раз дешевле, чтобы купить дозу «дури». Этим он сделал такой свой долг телефонной компании, что выплатить его ни он, ни мы не могли, и поэтому нам пришлось аннулировать этот долг с помощью справки от врача о Колиной психической болезни.
Пару лет назад врачи подобрали ему такие лекарства, которые сделали его гораздо более спокойным: он прекратил попытки самоубийства, перестал делать безумные поступки, отошёл от наркотиков. Но он продолжает так же сильно страдать от депрессии, от своей маниакальной идеи, от постоянно слышимых ругающих его и угрожающих ему голосов. Осталась также и материальная нагрузка, которую он нам создаёт, ведь всё или почти всё получаемое им денежное пособие он тратит на курение, которое здесь очень дорого и всё более дорожает. Поэтому мы почти полностью обеспечиваем Колины питание и всё остальное.
Наш старший сын – Лёня – полностью здоров, но работает с перебоями, зарабатывает мало, тратит эти заработки в основном на свои мелкие нужды, неженат и живёт с нами. Почему так? – Он закончил годичный курс в колледже по какой-то компьютерной программе, но работу по этой специальности найти не смог, никакой другой специальности нет, денег на любой другой курс в колледже нет, поэтому он и работает на любой самой примитивной работе за минимальную или почти минимальную оплату, на которую невозможно не только построить свою семью, но даже снять себе квартиру и жить отдельно.
Так мы и живём вчетвером на ту половину наших маленьких пенсионных денег, которая остаётся у нас после платы за снимаемую нами квартиру.
Таким оказалось наше эмигрантское бытие, и в таких условиях я писал свою книгу. Интересно, смог ли бы ещё кто-нибудь написать в таких условиях хоть что-то, хоть какой-нибудь простенький детективный роман, смог ли бы вообще сохранить свой разум?
И здесь я хочу высказать особую благодарность моей жене Галине – её материальная и всяческая бытовая поддержка нашей семьи, гораздо большая, чем моя, позволили нам существовать и позволили мне всё же написать эту книгу, иначе я её не осилил бы. За эту её заботу о нас я её всегда и бесконечно благодарю!
Теперь расскажу о моей жизни от её начала и до того, как я её поломал.
Я родился 17 ноября 1938 года в городе Ростове-на-Дону. Младенцем был крещён в русской православной церкви.
Мой дед по отцовской линии – Гродецкий Арсений Максимович – поляк, приехал в Россию из Польши где-то в начале 20 века, женился на русской женщине – Анне Дмитриевне Дюковой, которая стала моей любимой бабушкой «Нюсей», как называл её по-польски мой дед, а за ним и я, и все наши родные и друзья. У них было три сына – Леонид (1914), Виталий и Павел. И все они уже были записаны в своих паспортах не как поляки, но как русские. Старший сын стал моим отцом.
Мои дед и бабушка по материнской линии – Георгий (отчества не знаю) и Феодосия Лукьяновна (девичей фамилии не знаю) Бычковы – оба русские. У них было два сына – Ипатий и Иван, и три дочери – Феодосия, Евгения (1918) и Лидия. Средняя дочь стала моей матерью.
Мои будущие родители познакомились и поженились (4 февраля 1938 года), когда были студентами Ростовского медицинского института. Отец закончил его в 1940 году, а мать в 1941. С началом войны они, естественно, сразу же стали военными врачами. Отец погиб в самом начале войны – 28 августа 1941 года – где-то под Старой Руссой во время отступления и самой большой гибели наших войск. А мать прошла всю войну и закончила её в Германии.
После войны мать вышла замуж опять. Её муж – Соколовский Иван Михайлович – по своей гражданской специальности был инженером – коксовиком, и они проживали по месту работы отчима – на Донбассе, в шахтерском городе Кадиевка Ворошиловградской (Луганской) области. В 1946 году мать вызвала меня к себе из Ростова, где я жил в семье родителей моего отца. Когда меня привезли к матери, у неё был уже новорожденный ребёнок от нового мужа – Сергей. В Кадиевке я пошёл в первый класс школы. В 1949 году мы переехали в Ленинград, так как отчима перевели в этот город, где он начал работать начальником цеха коксо-газового завода. Здесь я пошёл в четвёртый класс школы. В 1950 году мать родила ещё одного сына – Михаила. Живя в Кадиевке и потом в Ленинграде, я каждый год, на все летние школьные каникулы ездил к бабушке Нюсе в Ростов.
Учился я в школе, признаюсь, всегда с ленцой, особенно это касалось моих домашних работ, – за их неисполнение двоечки довольно часто появлялись в моём дневнике. Но все предметы, особенно геометрия, давались мне легко, мне их почти не нужно было учить дома по учебнику, я всё усваивал в классе во время урока. А за месяц до экзаменов я серьёзно брался за учебники и сдавал экзамены на «хорошо» и «отлично». Так продолжалось до седьмого класса. Но в восьмом классе я вдруг совершенно случайно начал учиться ещё и в музыкальной школе по классу тромбона. Я довольно быстро начал показывать какие-то успехи в игре на этом инструменте, и это меня увлекло невероятно. Я занимался на нём всё свободное от обычной школы время, по несколько часов каждый день, и все школьные предметы отошли у меня на какое-то десятое место. Однако перед экзаменами я опять засел за учебники и закончил восьмой класс почти также хорошо, как и седьмой. В девятом же классе школьный материал стал гораздо более сложным, и занимаясь по своему обычному принципу я сдал экзамены большей частью лишь на три балла. А десятый класс я провалил, – я не смог написать предэкзаменационную контрольную работу по алгебре, и поэтому не был допущен к экзаменам. Дирекция школы предложила мне остаться на второй год в десятом классе. Но я постеснялся стать второгодником и остался поэтому без оконченного среднего образования, о чём, конечно, очень жалею.
После этого у меня наступил период быстрой смены важных событий.
Сразу после школы (летом 1956 года) я попытался поступить в Ленинградское музыкальное училище имени Римского – Корсакова, но потерпел неудачу. Из 15 претендентов выдержали конкурс только двое: один тромбонист – это был я; и ещё один тубист; но я провалил диктант по русскому языку.
После этого я проработал несколько месяцев учеником сверловщика на заводе «Электросила». За это время я выяснил, что моё тело аллергически реагирует фурункулёзом на заводской воздух, в котором присутствуют и дым горящего масла, и испарения той белой жидкости (эмульсии), внешне похожей на молоко, которая льётся на обрабатываемую деталь. И в это же время я начал играть в любительских духовом и эстрадном оркестрах при Доме культуры этого завода.
Следующим летом (1957 год) я практически без экзаменов, после одного лишь прослушивания у преподавателя – тромбониста был принят в музыкальное училище имени Гнесиных в Москве. Проучившись там один год я это училище бросил, так как не имея законченного десятилетнего образования я должен был там посещать классы общеобразовательных предметов, из-за чего у меня почти не оставалось времени на основные музыкальные занятия. Находясь в Москве, я несколько месяцев, до ухода из училища и отъезда в Ленинград, поработал в оркестре ресторана гостиницы «Москва» – моём первом профессиональном оркестре.
Вернувшись в Ленинград, я совершенно случайно попал в такой настоящий джаз – оркестр, о котором я просто не мог и мечтать. Но только я начал играть в этом оркестре как меня призвали в армию на два года (осенью 1958 года).
Этот призыв в армию, как я чувствовал тогда, может поломать всю мою жизнь: во-первых, я мог потерять свою девушку, с которой дружил уже четыре года и о которой мечтал как о жене; и во-вторых, я мог потерять этот чудо – оркестр, от игры в котором я уже вкусил неописуемое чувство возбуждения и восторга. Поэтому попав в воинскую часть, я находился там в каком-то совершенно раздавленном состоянии шока, невыносимого мучения и даже в какой-то мере помутнения рассудка. Я оцениваю так то своё состояние потому, что я начал совершать тогда явно безумные действия, а именно, – я начал регулярно травить себя разными способами для того, чтобы заболеть и быть освобождённым от армейской службы. И в этом я «добился успеха», – я так расстроил работу своего сердца, что приводил врачей в состояние недоумения. Они думали, что у них испортился аппарат электрокардиограммы, – насколько я помню, один из зубцов этой кардиограммы (зубец «Т») вместо того, чтобы быть положительным (идти вверх), был у меня отрицательным (шёл вниз до минус 2), кроме того в состоянии покоя у меня был очень слабый и частый пульс, а если я брал полное дыхание и задерживал его, то мой пульс исчезал совсем, и я, чтобы не упасть, должен был срочно выпустить дыхание. Увидев такое моё состояние, медицинская комиссия освободила меня от военной службы. Поэтому я отслужил только около девяти месяцев. А через несколько недель после моего возвращения домой работа моего сердца восстановилась. Удивляюсь, как я не умер тогда от отравления.
Сейчас я оцениваю эти свои действия как безумные и постыдные. Мне очень стыдно в них признаваться, но я всё же признаюсь, так как взялся не прячась говорить о себе всё, что было и есть, что думаю и чувствую. Я понимаю сейчас, что этой своей симуляцией я взял грех на душу уже не только перед своим государством, к которому уже тогда относился довольно отчуждённо (например, я всегда отказывался вступать в комсомол – и в школе, и в армии, из-за чего и из-за моего замкнутого поведения там подумали обо мне, что я, наверно, баптист), но перед своей страной, перед своей Родиной, чего делать было никак нельзя. Я пытался потом хоть как-то успокоить свою совесть тем, что, мол, то время было всё же невоенное, но понимаю, что и это обстоятельство мой грех, конечно же, почти нисколько не уменьшает. Попав в армию, я должен был по другому оценить своё положение и, не теряя надежды на достижение временно отложенных целей, главной своей целью сделать выполнение своего гражданского долга перед Родиной. Это звучит громко, но это определяется именно такими словами. Мне кажется, что в то время я был всё же недостаточно зрел для понимания всей серьёзности этого долга. Я очень сожалею о своей ошибке. И я очень хочу хоть в какой-то мере искупить эту свою вину перед своей страной той пользой, которую, как я надеюсь, может принести ей эта моя книга.
Хочу ещё сказать пару слов тем молодым парням, которые собираются путём какой-либо хитрости избежать службы в армии: ребята, не делайте этого, ведь если с возрастом вы станете умнее и серьёзнее, если у вас окрепнут ваши общественные, гражданские и патриотические чувства, то за этот поступок ваша совесть будет мучить вас всю вашу остальную жизнь. Поверьте мне, я это знаю.
Вернувшись в Ленинград (в конце лета 1959 года), я был сразу же принят в тот настоящий джаз – оркестр, в котором играл перед призывом в армию. Он работал большей частью в танцевальном зале и был известен уже как оркестр под руководством Иосифа Владимировича Вайнштейна, хотя его действительным музыкальным руководителем был его ведущий музыкант – альтсаксофонист Геннадий Гольштейн. В составе оркестра было много талантливейших молодых музыкантов, больших энтузиастов джаза, которые являлись творческим ядром оркестра, создавали его качество, его репертуар, и были учителями джазовой манеры игры для таких новичков, как я. В 1960–70х годах этот оркестр считался самым лучшим, самым стильным джаз – оркестром в Союзе. Его назвали потом даже «академией джаза» за ту школу игры, которую получали в нём все его музыканты. Я проработал в этом оркестре с 1959 по 1964 год, а потом пара музыкантов перешли из него и сманили меня в гастрольный концертный «Ленинградский джаз – оркестр», который был уже, конечно, как это называется, оркестром лишь эстрадным. Я могу с благодарностью сказать, что оркестр И. В. Вайнштейна «сделал» всю мою остальную музыкантскую жизнь, – после него меня брали в любой другой. После ухода из него я играл в нескольких хороших оркестрах, и последним был оркестр Ленинградского Государственного Мюзик – Холла, там я работал с 1967 по тот роковой для себя 1972 год.
Женился я на той своей старой школьной подруге – Скуратовой Галине – 28 апреля 1960 года. В 1964 году родился наш первый сын – Леонид, его мы назвали в честь моего погибшего на войне отца; и в 1965 году родился наш второй сын – Николай, его мы назвали в честь погибшего на войне отца жены. Дети пошли в первый класс школы одновременно – в 1972 году, как раз тогда, когда я и мой товарищ, возвращаясь из США в Ленинград, находились проездом в Москве под присмотром КГБ.
Хочу рассказать Вам ещё о нескольких интересных событиях моей жизни.
