Океан на двоих

– А мой нагреб песка в гигиенический карман. Никогда не понимала, зачем нужна эта штука, надо бы ее отрезать.

– Еще разок?

Не дожидаясь ответа, Агата бежит по мелководью в глубину, перепрыгивая через маленькие волны. Меня вымотал первый раунд: мне бы сейчас прилечь на полотенце и подождать, пока сестра соблаговолит вернуться. Но я сижу в воде, там, где глубина не больше десяти сантиметров, и смотрю, как Агата ныряет, прыгает, ложится на спину между двумя волнами. Вдали собираются черные тучи, их гонит поднявшийся ветер. Говорят, в Стране Басков можно пережить четыре времени года в один день. Через несколько минут ливанет. Агата машет мне. Она права, вода – чудо, надо было просто привыкнуть. Я жду, когда большая волна умрет у моих ног, и бегу к сестре, пока не родилась следующая.

ТогдаСентябрь, 1988Агата – 3 года

Бастьен отнял у меня синий фломастер. Я дала ему по морде.

Сейчас5 августаАгата

18:25

Она собирается уходить. Мне удалось выцарапать десять минут, но, когда я попыталась выпросить еще немного времени, она, по обыкновению, испепелила меня взглядом. Я вернулась на полотенце быстрее, чем выскочила бы из воды, задев плавник акулы.

– Может, выпьем аперитив на рынке?

Надо же, не ожидала. Я готовилась к старушечьему вечеру у телевизора, и вот она сама предлагает куда-то выбраться.

– Отличная идея!

– Тогда дай мне пять минут, чтобы обсохнуть, и вперед.

Я замотала головой:

– Ничего подобного, мы пойдем мокрые и полуголые.

Она смеется. Я потеряла ритм наших разговоров и теперь эту музыку открываю заново. Я опускаюсь на песок рядом с ней, под зонтиком. Она достает махровое полотенце, и я старательно вытираюсь.

– Ты больше не любишь солнце? – спрашиваю я.

– Это вредно для кожи.

– И поэтому ты уехала жить на Северный полюс?

– Страсбург не совсем на Северном полюсе.

– Ты уехала так далеко отсюда, как только могла.

– Это и было моей целью.

Повисла тишина.

Она опускает голову на полотенце и закрывает глаза. Тонкие синие жилки змеятся по ее ногам. Она похудела. Выглядит почти хрупкой, а ведь из нас двоих крепышом всегда была она.

– Пошли?

Она встает и натягивает платье на купальник в стиле ретро, закрывающий плечи и ягодицы.

Я тоже одеваюсь, и мне хочется плакать.

Не так я представляла себе нашу встречу. Я была так наивна, думала, ей хочется провести эту неделю вместе, чтобы сблизиться. Какой смысл быть рядом, если все равно держишь дистанцию?

К моему скутеру мы идем молча. Вот и вернулось время, когда мы дулись друг на друга, время «я с тобой не разговариваю». Она была сильнее в этой игре, меня распирало – я кричала, плакала, дралась, крушила все вокруг. Она лучше меня умела скрывать свои внутренние бури.

– Веди осторожно, пожалуйста, – говорит она, надевая шлем.

– Ты мне это уже говорила по дороге сюда.

Она хотела ехать на машине. Мне удалось ее отговорить, иначе мы не один час искали бы место для парковки. Поняв, что мы поедем на моем скутере, она устроила мне экспресс-экзамен по правилам дорожного движения. Я ехала настолько медленно, насколько позволял закон всемирного тяготения, чтобы не упасть, но, несмотря на это, она всю дорогу держалась за мою талию мертвой хваткой, как вантуз, присосавшийся к раковине. На обратном пути было полегче: она держалась за ручки, вот только рисковала вылететь на каждом «лежачем полицейском».

– Чур, я первая! – кричит она, входя в дом.

Я не успеваю снять шлем, как она уже бросается в ванную. Я курю в саду, дожидаясь, когда она примет душ. У подножия липы стоит глиняная пепельница. Она чистая, и от одного этого факта у меня щиплет глаза. Так и слышу, как меня ругает Мима за полную окурков пепельницу. Она всегда мыла ее в конце концов сама и ставила туда, где я ее найду. Ее огорчала не переполненная пепельница, а то, что я курю. «Ты три недели пролежала в кувезе, чтобы развились твои легкие, – часто повторяла она мне, – а теперь сжигаешь их этой пакостью. Знай мы об этом заранее, отключили бы аппарат – ты бы нам дешевле обошлась». Я привыкла, и все равно каждый раз меня одолевал безумный смех. Она была готова на все, чтобы нас рассмешить.

Догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Я закуриваю еще одну, в честь Мимы. Всю жизнь я думала, что не переживу ее смерти. Боялась ее потерять с тех пор, как полюбила. В детстве каждый раз, когда поздно вечером звонил телефон, каждый раз, когда она не отвечала сразу, каждый раз, когда мама хмурила брови, услышав новость, я знала, что Мима умерла. Не думала, нет, а знала. Я плакала над ее безжизненным телом на ее похоронах, отчаянно ощущала ее отсутствие, а потом узнавала, что с ней все хорошо, что дело в чем-то другом, и задыхалась от счастья, благодарила небо, судьбу, телефон, маму, всех, кого только могла, – и жизнь вдруг становилась восхитительной, замечательной, необыкновенной. Один психотерапевт как-то сказал мне, что ипохондрики легче других переносят сообщение о тяжелой болезни. Они столько упражняются в этом деле, что, когда приходит болезнь, они к ней готовы. Но со мной так не работает. Сколько бы раз за жизнь я ни представляла себе уход Мимы, я оказалась к нему не готова. Не понимаю, как мир может продолжать вращаться без своей оси. Не понимаю, как смогу однажды оправиться от потери единственного человека, который меня никогда не подводил.

Эмма выходит ко мне из дома. С ее коротких волос капли падают на платье.

– Можешь идти, – говорит она.

Я гашу сигарету, но продолжаю сидеть в траве. Она смотрит на меня, потом садится рядом. Некоторое время мы молчим, глядя на дом, который хранит так много наших воспоминаний. Эмма опускает голову мне на плечо и шепчет:

– Ты видела, маки расцвели?

ТогдаИюль, 1989Эмма – 9 лет

Мы долго ехали к Миме и дедуле. Агата описалась в машине, перед отъездом не захотела сходить в туалет. Она плакала, потому что была мокрая, но пришлось ехать до стоянки. От ее плача у меня заболели уши, но папа догадался поставить кассету Шанталь Гойя, это ее успокоило.

Когда мы вошли в сад Мимы, я сразу увидела маки. Мы с ней посеяли семена в пасхальные каникулы. Нам разрешили рвать эти цветы, и мы с сестрой собрали два букета: один для Мимы, другой для мамы, хоть ее и не было с нами.

Это первый раз, когда мама не поехала с нами в Англет, она сказала нам перед самым отъездом, что ей надо закончить важную работу. Она дала нам с собой в дорогу конфет-ракушек, но папа не разрешил их есть в машине, чтобы мы ничего не запачкали. Агата не хотела ее отпускать, я тоже, но мама обещала, что скоро приедет, и крепко обняла нас. От нее пахло пачулями.

Мы пообедали под липой, был рисовый салат с помидорами черри из сада. Агата съела их много, даже таскала из моей тарелки, за это я отняла у нее кусок сыра.

Мне хотелось на пляж, но пришлось ждать, пока обед переварится. Так велят делать всегда, не очень понимаю зачем, но мама однажды сказала, что, пока ты ребенок, понимать ничего не надо, надо только слушаться.

Вода была теплая, только волны слишком большие, и мы с Агатой и Мимой играли на берегу, пока папа и дедуля купались. Мы построили чудесный замок, я выкопала вокруг ров, а Мима набрала ракушек для украшения, но мы не смогли показать замок папе, потому что Агата прыгнула и все разрушила. Я бросила ей песок в лицо, а она ударила меня по голове грабельками. Мима велела нам поцеловаться, а потом мы бегали наперегонки с маленькими волнами, наплывающими на берег, это было весело, особенно когда Агата упала.

Мима без конца обнимала и целовала нас и говорила, как она нас любит. Теперь, когда я это вспоминаю, я думаю, она делала так потому, что знала, что будет вечером.

Когда мы вернулись домой, я побежала в ванную с криком «чур, я первая». Агата заплакала, ладно, завтра я пущу ее принять душ первой. Когда я вышла, дома были дядя Жан-Ив, тетя Женевьева и кузены. Я была рада, но недолго, потому что папа увел нас в комнату, где он жил, когда был маленьким, и сказал, что должен с нами поговорить, это важно. Он даже разрешил нам поесть конфет-ракушек, но я их не доела, потому что он все испортил. Это был хороший день, а теперь это день, когда папа с мамой развелись.

ТогдаСентябрь, 1989Агата – 4 года

Папа приходит за нами, но маме это не нравится. Они громко кричат, я затыкаю пальцами уши, чтобы их не слышать.

Мама говорит, что он плохой. А я думаю, что папа хороший.

Я ложусь в кровать к Эмме. Она толкается, но потом говорит: «Ладно», и я засыпаю с ней и светлячком.

Сейчас5 августаЭмма

19:43

Я не была здесь целую жизнь. Рынок Биаррица не изменился, террасы баров и рестораны переполнены семьями, парочками, коллегами и друзьями, которые перемешались в праздничном гомоне. Мы устраиваемся за высоким столиком, Агата спрашивает, что я хочу выпить, и идет заказывать в бар. По пути она приветствует двух человек, а официантка ее обнимает. Здесь ее территория.

– С ума сойти. Кажется, мне все еще двадцать лет, а ведь вот-вот стукнет сороковник.

– Не говори, мне уже перевалило.

Официантка приносит два бокала вина и закуски.

– За сестричек Делорм, – говорит Агата, поднимая бокал.

– За нас.

Повисает молчание. Сестра ест жареный козий сыр на шпажках, я налегаю на тартинки с утиной грудкой. Не понимаю, то ли нам нечего друг другу сказать, то ли надо сказать слишком много, и мы не знаем, с чего начать. В нашей истории дыра длиной в пять лет.

– У тебя есть фото Алисы? – спрашивает она.

Я достаю телефон и показываю снимок дочери. Агата берет у меня мобильник и прокручивает картинки:

– Она миленькая. Интересно, в кого бы.

– Наверное, в свою тетю. Предупреждаю, здесь сотни снимков.

– Ты сумасшедшая мать?

– Совершенно. Мне приходится сдерживаться, чтобы не съесть ее. Характерец у нее еще тот, она часто напоминает мне тебя.

Сестра улыбается.

– А Саша? Наверное, так вырос!

Я открываю папку со снимками сына и возвращаю ей телефон:

– Он только что отпраздновал свое десятилетие. У него уже мой размер ноги, и он дорос мне до подбородка.

– Как летит время… Они хорошо ладят?

– Прекрасно. Я боялась, у них же семь лет разницы, но старший защищает сестренку, а малышка обожает брата. Они иногда ссорятся, конечно, но у них прекрасные отношения. Надеюсь, надолго…

Агата пьет вино, потом закуривает.

– Нет ничего крепче отношений между братом и сестрой. Что ни делай, от общего детства так просто не избавишься, это сидит прочно.

Я не успеваю ответить, как высокий черноволосый парень без приглашения усаживается за наш стол и кладет свою лапищу на плечи сестры:

– Я уже давно на тебя смотрю, и мне обязательно надо задать тебе один вопрос.

– Еще тебе надо по-быстрому убрать руку с моих плеч, – предупреждает Агата.

– Ты воевала? – спрашивает парень на полном серьезе.

– Воевала? Нет, а что? – удивляется она.

– А то, что ты бомба.

Я сдерживаю смех. Реплика не из приятных.

Агата высвобождается и выпаливает ему в лицо:

– Проваливай, если не хочешь быть в первых рядах, когда рванет. Тик-так, тик-так.

Детина смеется, его нисколько не волнует, что та, на кого он нацелился, рассердилась.

– Ну же, будь лапочкой! – не отстает он. – Ты слишком классная, чтобы задирать нос. Как тебя звать?

– Моника.

– Очень приятно, Моника. Чем ты занимаешься?

– Я факир, я всегда сплю на доске с гвоздями, и у меня зад похож на сыр с дырками.

Я прыскаю вином. Парень больше не смеется. Я кладу руку ему на плечо, чтобы он заметил мое присутствие.

– Месье, вы не могли бы оставить нас в покое, пожалуйста?

– А, ну вот! – отвечает он. – Ты выглядишь не такой дурой, как твоя подружка!

Агата молчит, она знает, что я терпеть не могу скандалы. Я вижу, что она замыкается в себе, и опасаюсь, как бы она не сорвалась. Никто не обращает на нас внимания, и я бы предпочла, чтобы так было и дальше, но чувствую, что закипаю:

– Месье, моя сестра дала вам понять, что не желает с вами разговаривать. Так что будьте любезны, с вашими пятнами под мышками и харизмой мидии в садке, убраться отсюда подальше.

У Агаты отвисает челюсть. Типчик качает головой и недобро смеется.

– Я просто хотел оказать вам услугу, – презрительно фыркает он. – Вряд ли вас часто клеят.

Он разворачивается и растворяется в толпе. В эту самую минуту официантка ставит на стол два новых бокала. Агата поднимает свой:

– За сестер Делорм и мидий в садке!

ТогдаЯнварь, 1990Агата – 4,5 года

У папы новая невеста. Мама не хочет, чтобы я называла ее мамой, но в любом случае у нее есть имя – Мартина. Она купила мне Барби «Феерию» в платье, которое светится в темноте, она хорошая.

У нее есть сын, его зовут Давид, он большой.

Папа сделал мне полку своей машинкой, от которой болят уши, и поставил на нее мои любимые книги – «Ягненок Альдо» и «Леопард Леонард». Он читает слова, а я смотрю картинки. У меня есть комната для меня одной, а у Эммы даже своя ванная.

Папа принес из магазина видеокассету. Это мультик про кролика по имени Роджер и даму с оранжевыми волосами по имени Джессика, которую похитил злой дядя. Я заплакала, тогда папа выключил телевизор, попросил прощения и сказал, что я еще маленькая, а потом мы играли в микадо.

Ночью мне слишком страшно одной, и я забираюсь в кровать к Эмме. Она больше ничего не говорит, я забираюсь к ней в кровать каждую ночь, когда мы у папы, она подвигается немного, и я могу спать.

Потом папа сделал нам сюрприз, мы пошли в такое место, где много собак в клетках. Папа прятал в кармане поводок, и дядя дал нам щенка, который нас ждал. Его зовут Снупи, он коричневого цвета, и я очень рада. Он смешной, Эмма говорит ему «сидеть», и он садится, хвостик у него все время двигается, и он ходит за нами повсюду, даже когда я иду делать пипи. Папа не разрешает ему залезать на диван, и мы с Эммой садимся на ковер, и папа тоже с нами.

Мне грустно, когда папа отвозит нас домой. Он все время говорит, но глаза у него мокрые. Я машу ему рукой – до свидания, – и он уходит, а мама открывает дверь и говорит, что скучала, и целует нас, и спрашивает, была ли там Мартина, и выбрасывает Барби «Феерию» в мусорное ведро.

Сейчас5 августаАгата

22:13

Эмма не захотела смотреть закат. Я и забыла, что она этого не любит. А у меня это одно из обожаемых зрелищ. Так же, как на закат, мне нравится смотреть разве что на Брэда Питта. Я столько раз видела «Легенды осени», что мое имя пора писать в титрах. Особенно люблю тот момент, когда Брэд, после долгих лет отсутствия, скачет галопом по грандиозным прериям Монтаны в сопровождении табуна диких лошадей. Я бы с удовольствием попробовалась на роль его кобылы.

– Я иду спать, – сообщает Эмма, открывая ворота дома.

– Уже?

– Дорога меня вымотала, а надо еще постелить постель. Я могу лечь в папиной комнате?

– Если хочешь. Я лягу в дядиной.

Она поднимается на пару ступенек и останавливается.

– Спокойной ночи, младшенькая.

– Спокойной ночи, старшенькая.

На миг мне кажется, что Эмма хочет сказать что-то еще, но она уже поднялась по лестнице.

Я иду за дом, откапываю в кладовке подушки и ложусь в гамак. Небо усеяно звездами, и, если смотреть, не моргая, можно разглядеть Млечный Путь.

Младшенькая. Вот кто я. Младшенькой я родилась, младшенькой и умру. Я глубоко убеждена: очередность рождения детей в семье влияет, более того, предопределяет, какими они вырастут. Я наверняка была бы другой, окажись я старшей. Первый прокладывает путь, заполняет все пространство, поглощает все внимание. Родители сосредоточены на его жизни и всевозможных опасениях, такова сила первого опыта. Для многих семья рождается с первым ребенком. Со следующими она растет, первый ее основывает. Он берет на себя значимость и ответственность, неведомые тем, кто идет за ним. Они являются на занятое место. Внимание родителей разделено, опасений меньше, ведь все это уже испытано. У последующих детей есть модель, и они ведут себя в соответствии с ней или ей в противовес. Их характер формируется в реакции, в сравнении: они производят больше шума или поднимают меньше волн, они более такие или менее сякие. Я не знаю, какое место завиднее. У каждого свои преимущества и свои недостатки. Знаю только, что я вторая, младшая, последыш, и это я глубоко, всем нутром, чувствовала всю жизнь.

Я закуриваю и включаю телефон. Матье не ответил на мое сообщение. Он его прочел, судя по синему значку внизу экрана. Я мысленно формулирую следующее, которое ему напишу, но делаю над собой усилие, чтобы его не отправить. Моя гордость смотала удочки одновременно с его уходом. Я сознаю, что поступаю себе во вред, засыпая его мольбами, но это сильнее меня. Я лихорадочно перебираю бусины на браслете, когда в окне второго этажа появляется голова Эммы.

– Агата, иди посмотри!

– Иду.

Я давлю окурок на земле – почти слышу, как ругается Мима, – и поднимаюсь в комнату к сестре. Она сидит перед телефоном. На экране маленькая девочка и кудрявый мальчуган.

– Дети, поздоровайтесь с вашей тетей.

– Здравствуй, тетечка!

Саша меня, наверное, совсем не помнит, ему было пять лет, когда мы виделись в последний раз. Алиса вообще знает меня только с чужих слов. Глядя на них, таких больших, я понимаю, как много времени прошло. Ну да, пять лет разлуки. Беременность, первые шаги, детский сад и начальная школа, разбитые коленки, рисунки на стенах, шатающиеся зубы, вечерние сказки, ботинки не на ту ногу, ярмарки, шепелявость. Много воспоминаний накапливается за пять лет.

Я перебрасываюсь с ними несколькими словами, они естественны, а я напряжена, слишком громко смеюсь – чтобы не подумали, что я растрогана.

На экране появляется Алекс.

– Привет, Агата! Рад тебя видеть.

– И я тебя!

С ним тоже случилось много всего за эти пять лет, в том числе он потерял половину волос.

– Когда ты к нам приедешь? – спрашивает он.

– Ой, да! – подхватывает Саша. – Приезжай к нам в гости!

– Она прямо сейчас приедет? – спрашивает Алиса.

Я опять смеюсь.

– Нет, детка, но я приеду в другой раз. Обещаю!

Телефон слегка вздрагивает. Я вынимаю его из руки сестры и прислоняю к стопке одежды на этажерке. Я задаю вопросы детям, узнаю, как поживает зять, я вижу Эмму в роли матери, жены, я-то больше знаю ее в роли сестры, а потом Алекс объявляет, что уже поздно, детям пора в кровать, экран гаснет, сестра говорит, ей тоже пора спать, целует меня, и дверь закрывается. Я возвращаюсь в гамак, к сигарете и браслету из бусин, думая, что, хотя между нами был экран и вся страна, то, к чему я ненадолго приобщилась, очень похоже на семью.

ТогдаИюнь, 1990Эмма – 10 лет

Дорогой журнал «Микки Маус»,

Я увидела, что можно тебе написать и задать вопросы, и у меня есть вопрос. Я посмотрела «Голубую бездну» и мечтаю работать с дельфинами. Я хочу знать, где и чему мне надо учиться. Очень надеюсь получить ответ (я написала в «Стар Клаб», они не ответили).

Эмма

P. S. Я не очень люблю Дональда, он всегда сердится.

Сейчас6 августаЭмма

7:10

Я уже не сплю. Такое часто бывает в последнее время. Черные мысли вырывают меня из сна, и, чтобы избавиться от них, приходится вставать.

Раньше это была прерогатива Агаты. Тревожность – ее территория. Моей был прагматизм. Эмма умеет справляться с трудными ситуациями. Эмма все разрулит. Эмма такая зрелая. Всю жизнь я носила костюм, который на меня надели, не спросив, впору ли он мне. В сорок два года я обнаруживаю, что он мне тесен.

Я слышу, как за стенкой посапывает Агата. Она легла поздно. В два часа ночи повернулась ручка входной двери. Я одеваюсь и спускаюсь по лестнице, не наступив на скрипучую ступеньку. Едва проснувшееся солнце просачивается в щели ставней. Я открываю их, утренняя прохлада наполняет гостиную, и я опускаюсь в кресло.

Это место Мимы. Шестьдесят два года она сидела в нем каждое утро. Она прочла в нем сотни книг, связала кучу свитеров, писала стихи, проверяла домашние задания своих учеников, чистила картошку, качала сыновей, оплакивала одного из них, расчесывала мои волосы. На круглом столике возле подлокотника я узнаю тетрадь, в которую она записывала все свои рецепты. Большинство достались ей от матери, а той в свою очередь от ее матери, и тетрадь была предназначена нам. Мима принадлежала той эпохе, когда готовили только женщины, ей бы и в голову не пришло передать тетрадь нашим кузенам. Я листаю страницы, некоторые со следами жира или глазури, и каждый рецепт несет с собой воспоминание. Спагетти с фрикадельками, кускус, польпеттоне, ушки, тирамису, миас, равиоли с рикоттой, фарфалле с кабачками, лазаньи, кампанаре, мороженое с киви, апельсиновый торт – я так и вижу ее с повязанным вокруг талии передником в маленькой кухоньке без столешницы. Мне было лет шестнадцать, когда она вбила себе в голову научить меня готовить ньокки. Мне больше хотелось пойти на пляж с соседкой, но я чувствовала, как ей важно передать мне свой опыт. Я великодушно согласилась уделить время, сказав подружке, что скоро приду, в полной уверенности, что мы управимся максимум за час. Через четыре часа, когда блюдо наконец приготовилось, Мима была довольна, сестра голодна, а мне хотелось вскрыть себе вены луковой кожурой. Бабушка вонзила вилку в ньокки и положила клецку мне в рот, прежде чем я успела отстраниться. Я прожевала, закатив глаза, и постановила, что нет, собственно, никакой разницы с ньокками из супермаркета.

Последняя страница тетради исписана дрожащим почерком, так непохожим на уверенный и прямой почерк первых рецептов. От этого контраста у меня щемит сердце. Для меня, маленькой девочки, бабушка всегда была старой. Я только недавно поняла, что, когда я родилась, ей не было пятидесяти. Мои дети, наверное, сейчас видят меня такой, какой я видела ее тогда. Она состарилась без меня. Я пропустила ее последние годы. Мы регулярно созванивались, я отправляла ей фотографии, но не приезжала. Думала, время еще есть, просто не представляла, что она может на самом деле однажды уйти. Она единственная никогда нас не подводила. Она была надежной, была незыблемым ориентиром. В моем бегстве бабушка стала побочным ущербом.

Мне надо проветриться.

Я беру сумку, ключи от машины и выхожу из дома.

7:42

Не знаю, как я здесь оказалась. Я ехала без цели, ведомая воспоминаниями о былых летних днях. У моих ног океан, вода лижет мне пальцы. Он сегодня спокоен. Солнце припекает спину, я задираю платье и делаю несколько шагов. Пляж почти пуст. К воде идет старик в сопровождении тучи чаек. На нем купальные шорты, седые волосы падают на плечи. Я узнаю его, он давно стал частью баскского пейзажа. Каждое утро, в дождь, в ветер или в снег, он приходит кормить птиц. Запускает руку в сумку, и начинается спектакль: он бросает в воду корм, чайки ныряют за едой, самая проворная хватает ее и улетает с обедом в клюве, а остальные кружат вокруг человека. Говорят, он любит только животных и бранит любого, кто с ним заговорит. Я и не собираюсь с ним говорить, молча наблюдаю.

Вода мне уже выше колена. Вдали образуется большая волна. Я поворачиваюсь, отступаю, пытаюсь бежать, но течение держит меня, получается бег на месте, я не даю себя свалить, помогаю себе руками, борюсь, напрягаюсь и падаю лицом вниз.

Старик обернулся и смотрит на меня. Я, улыбаясь, машу ему рукой.

– Да пошла ты! – кричит он мне от души.

На горизонте волн больше нет. Мое тело скользит по поверхности, я раскидываю руки. Уши в воде, и я слышу только оглушительную тишину. Солнце пригревает лицо. Волны океана укачивают меня и тотчас успокаивают. Я делаю глубокий вдох и глубокий выдох, несколько раз, и выхожу из воды, пока снова не накатили большие волны.

Я остаюсь на берегу минут десять, наблюдая за дамой, выгуливающей собаку, и молодым человеком с доской для серфинга. Волосы быстро сохнут, вот почему мне так нравится короткая стрижка. Я подбираю сумку и туфли и направляюсь к стоянке. Мокрое платье весит тонну и липнет к ногам. Старик все еще стоит на песке, хотя чайки, получив все, чего ждали, улетели.

– Хорошего дня, месье!

Он смотрит на меня так, будто я его глубоко оскорбила, и отвечает тем же тоном, что раньше:

– Заткни пасть, мешок с дерьмом!

ТогдаДекабрь, 1991Агата – 6 лет

Я первая ученица в классе. Я уже была первой в прошлом месяце, а что сейчас – не думала, ведь Селина пишет большие буквы лучше меня. Учитель дает мне выбрать картинку из коробки. У меня уже все есть, это картинки, которые кладут в коробки с какао, но я ничего не говорю, отдам ее Селине.