Малороссийская проза (сборник)

Вот такие-то добрые человечки, как раз десять поработали, так около нашего Масляка, так он, сердечный, и остался пеший! Жена все ему утром и вечером грызла голову, так и ничего: он все свое, все водится с добрыми человечками! Эти же, как увидели, что уже не имеет он чем посылать за бочками, так стали ему говорить:

– В таком-то и таком-то месте есть клад-женщина, и не очень глубоко зарыт, только на выкуп требует намиста, очипков, серпянков, плахт и прочих женских убранств и украшений; только положи всего этого, то клад тотчас и отдастся, а богатства возьмешь видимо-невидимо!

Слушая это, наш пан Масляк даже прыгает от радости! Отнял у жены все имущество ее, отдал доброму человеку и ожидает. Вот-вот придет, вот привезет несметное богатство! Пошел и этот добрый человечек за теми, которые не возвращались! Так всем и распоряжая, свелся наш Масляк ни на что и жену почти в нищие пустил. Ни на нем, ни на жене, ни на детках нет даже необходимого платья; а есть, когда жена не заработает, так у них и ложки гуляют.

Упрашивая со слезами, отправила-таки жена на четвертой неделе поста его промыслить работы, что не приобрел ли бы он чего, чтоб было чем в праздник разговеться. Потянул Фома в ближнюю слободу, а идучи все свое думает, как бы напасть на клад, взять его и не думать уже ни о чем, как вот… смотрит… идет навстречу старичок слабенький, малорослый, горбатый и, согнувшись от старости, казался словно при самой земле. Лицо у него неумытое, волоса всклочены и вовсе неопрятный.

От радости Фома сам себя не вспомнил! Он наслышался, как в таком разе следует поступить, тотчас подбежал к нему, отер его, ничего! Старичишка не рассыпался в деньги, а только мычит что-то, да весело усмехается и все кланяется ему низко.

Думает Фома: «Отчего этот скарб не рассыпается? Эге! Знаю».

Да с этим словом хряп старичка по щеке… а тот – бух! на землю… Эге! да все же лежит цел, и пищит, и плачет, и стонет, и ничего не говорит. Фома подумал, что еще мало колотил его, принялся лежачего толочь… Старичок не рассыпается, а Фома знай кулаками потчивает его…

– А что ты делаешь? За что ты нашего немого нищего бьешь? – закричал на Фому человек из леса и крикнул на товарищей; те выскочили, освободили старичка, а Фому, что было пустился уходить, поймали, связали ему руки и отправили к волостному правлению. Тот старичок был себе совсем калека и нем; он ходил по селам просить милостыни; вот на дороге наш Масляк его и схватил, и начал колотить, думая, что он клад, так пусть же рассыпается… О, чтобы тебя, Фома! И смех и горе с ним!

Будет же помнить и Фома, как потянули его! Прежде притащили в волостное правление; обыскали, расспросили и, увидевши, что в кармане у него пусто и что и в доме ничего нет, так его в «холодную», а и сами принялись допросы и рапорты писать, а там и забыли об арестанте, но, вспомнив по времени, препроводили в суд. А там, известно, если бы он имел что, так бы один перед другим кое-чего написали и отпустили бы его тихо, а то как прочитали допрос, да взглянули на подпись с крючками, что писарь подписывая, загнул их вниз, что означало, хоть плюнь на него, а взять с него нечего, так его потому и в острог; а тут и начали писать – не к ночи говоря – справки да очные ставки, да отбирать свидетельские показания, да… куда! всего и не вспомню, и не выговорю, как это в суде называется; а кончилось все на том, что Фому порядочно высекли, да еще взяли и подписку, что доволен и жаловаться нигде не будет, – и так очистив дело, отпустили его в (Страстной) четверток[224] домой.

В этот день, уже к вечеру, как православные собирались идти с свечами в церковь, на страсти и всю ночь молиться Богу, вот наш Фома Масляк, получивши секуцию, брел домой… как, глядь! – цыганка сидит в поле. Еще не проученный Фома, вместо того чтобы поспешать домой, проведать жену и детей, нет, он еще к той цыганке. Поворожи, говорит, скоро ли я разбогатею? А та и начала:

– И счастливый, и талантливый, и в счастье, и в богатстве поживешь; а когда сбрешу, то чтобы на мне рубашка пополотнела, чтобы я не услышала мертвой кукушки, чтоб я твоего дедушки никогда не увидела, чтоб я на своих похоронах поросятиною подавилась. Вот какими страшными клятвами заклинаю себя, что скоро разбогатеешь! А ты, дядюшка, ожидай: завтра к вам в село приедет наш старшой, так ты его высматривай и не прозевай; он научит тебя, где твой талант и счастье твое. Теперь иди здорово!

Вот Фома и побрел домой. Пришел – хата пустехонька, и в ней ни духа, и колышком заткнута: жена, услышав, что с мужем приключилась беда, а тут еще негде ничего достать к празднику, так она, забравши детей, на все праздники перешла к своей братовой жене (братней; а невестка только называется от свекра «свекровь».)

Постучав везде и уверившись, что в хате вовсе нет никого, Фома постоял, поскучал, потом и прилег на призьбе и заночевал тут, ожидая кто-то завтра приедет и какой толк даст ему и наставит скорее найти клад.

Вот то-то наш Фома Масляк, в Страстную пятницу, ходит по Джигуновке и разглядывает: не едет ли тот старшой, про которого цыганка говорила. Ходит он вдоль улицы, то вновь воротится, высматривает, а до жены и деток ему и дела нет! Ему это ничего, что они в чужой семье праздник будут принимать и чужою паскою разговеются… как глядь! Что-то въезжает на мост… Фома так и кинулся навстречу…

То едет жидовская бричка, пара коней в шлейках, в дышло по-жидовски запряжены; погонщик сидит в суконных шароварах и в юпке (камзоле), везде снурками и кистями выложенной, словно у венгерца, что с лекарствами ходит; на голове высокая шапка с углами на все стороны. Тот машталер знай своих клячей и погоняет, да не кнутом, а у него на кнутовище удка с небольшим крюком; он беспрестанно чмокает и тою удкою размахивая во все стороны, приговаривает, не как люди коней погоняют: «Но, поди шевелися», – или как еще, а он как будто припевает, как клюкву возят: «Просим всех, всех сзываем, всех скликаем, не на смех; у нас добро, злато, серебро…»

Разинув рот, стоит Масляка и удивляется, рассуждая, что это такое? Как вот и подъехала бричка, и из нее вылез, да так проворно, а уже стар человек, купец ли, москаль или жид-шинкарь, нельзя узнать. Борода, хотя и есть у него, так козлиная да еще и рыжая, глаза серые, так и бегают, брови густые, и длинные и широкие, и напужились, как щетина. Нос долгий, крючковатый и в конце заостренный, как бы булавка. Губы тоненькие, а рот от одного уха к другому; а как начнет говорить и разинет его, так и самая большая голова с шапкою совсем войдет; а зубы во рту совсем свиные. Кафтан на нем китайчатый, широкий и длинный, а более заднее полотнище так и волочится, как у жены нашего поверенного, что, как была мещанкою, так и ходила в юпках, а как муж ее дернул в дворяне, так нацепил на себя такое платье, что хвост длинный и предлинный волочится, как будто и у настоящей барыни. У него на кафтане обшлага тоже длинные, что покрывали все пальцы; коса, с мышиный хвостик, торчала из-под превысокой шапки с углами и с кисточками. Ноги в желтых сапогах и назади с пальцем, как перчатка, и сквозь все эти пальцы пролазили ногти предлинные, как у кота заморского.

Вот такой-то казак молодец как выскочил из брички, так бы всяк испугался, а Фома и ничего: так пристально и весело смотрит на него, смотрит и тут же полюбил его, словно дядю родного, снял шапку и поклонился ему. А тот – вот слушайте, люди добрые, что тут будет: он, вместо того, чтоб и самому снять шапку и сказать или «Добрый день!» или «Помогай Бог тебе!» – ну, ну! Он и шапки не снимает и не кланяется, а только сказал:

– Наш еси, приятель! – и взял за руку Фому, пошел с ним дорогою и разговаривает; а машталер назади едет, коней погоняет, свистит и знай приговаривает свое:

– Попался, продался, наш будешь, нас не сбудешь!.. А Масляк и не замечает, в какую компанию попался! Вот как идут, тот, что с Фомою, и говорит:

– Ты меня, человече, не знаешь?

– Нет, дядюшка, – говорит Фома.

– После будешь знать и благодарить; а теперь не зови меня дядюшкой; я скорее буду тебе вместо родного отца; а зови меня «пан Юдище!»

– Хорошо, пан Юдище! – сказал Фома; а потом шли да шли, как Фома и спрашивает:

– Вы, пан Юдище, бывает, не из жидов ли?

– А почему ты так думаешь?

– Да так что-то… вы в словах сбиваетесь на жидовство.

И правда же была; этот Юдище… дзы-дзыкал словно настоящий жид.

– Нет, – говорит, – я не жид, а только большой им приятель. Не знаешь ли, человече, где здесь постоялый двор? Надо лошадей покормить и за дело приниматься.

Вот Фома и привел их к шинку.

Вот послушайте, что тут было!

Вошли в великую хату, Юдище не перекрестился и шапки не снял, так и сел; глядя на него, и Фома не крестился, а только, шапку снявши, сел подле него. Шинкарь не выходит, а Юдище и не зовет его; тотчас ударил по своему карману, там что-то зазвенело; он и вынул оттуда полон штоф водки и чарку, налил полную, разом и проглотил, не перекрестившись, «будьте здоровы» не сказал; потом налил еще и говорит Фоме:

– Пей, приятель, когда хочешь в нашем обществе быть; не уважай тем, что рассказывают; как их слушать, так и кладов не сыскать. Говорю тебе, пей в мою голову.

Фома уже давно забыл, какой тогда день был и какой большой грех пить тогда горелку, как увидел чарку, так даже задрожал и обе руки протянул; а Юдище подает ему и говорит:

– Пей же, сыночек, молча и не болтай рукою. (Видите какой!) У Фомы жилки затряслись – скорее за чарку да, не обмокая губ, так и выпил проклятую горелку чёртовой работы. Как проглотил, так и стал не свой: и глядит, и ничего не видит. Юдище хряп по другому карману и вынул оттуда колбасу, да не нашу, а немецкую, и свиным, и кошачьим, и лошадиным мясом начиненную, вот что знаете, паны, пренебрегая нашею, покупают у немцев и лакомятся; отрезал порядочный кусок себе и Масляку… А он – тю-тю, дурак! – жрет ее, как собака!

Закусивши порядочно, Юдище еще поднес по чарке и хрястнул себя по щеке… так и явилась яичница горячая, на сковороде… Юдище с Фомою убрали и ее. Жрет Масляк со всем усердием, только за ушами пищит. Вот к нему можно применить пословицу: «знаешь ли пес пятницу?» Хотя же он и досмотрелся уже, что у Юдища пальцы длинные, черные, мохнатые, кривые и с продолжавшими, загнутыми ногтями, но ему нужды нет: он после горелки и колбасы еще больше полюбил Юдища, и ему нужды не было – хотя бы он был и с пятью руками.

Разговаривая, выпили и по третьей. Юдище повертел свои пальцы, как вдруг и явился на столе жареный поросенок, да такой горячий, что и шипит. Сокрушили и его: Фома и косточки пересосал. Когда кончили все, то Юдище встал и говорит Фоме:

– Давно я наметил на тебя, приятель, что ты не делаешь так, как у вас глупцы делают. Не очень бросаешься хлеб работать и о хозяйстве не беспокоишься, а все возишься с любезными мне людьми. Не очень собираешь имение, а рассылаешь его за кладами; горелку любишь, с людьми ссоришься, жену бьешь – и за все это ты мне милее брата родного. Вот я и отыскал тебя, и теперь еще более полюбил тебя, что ты, не вспоминая… кое-чего, попировал со мною; за это я услужу тебе знатно. Я все знаю: знаю, что ты хочешь найти клад…

– Хочу, таточка, батечка! – перервал его Масляк, и даже к ногам упал, да просит, чтобы научил, где найти и как взять…

– Але, сыночек! – сказал Юдище. – Без меня никто не найдет и когда не мой, то и не возьмет. Завтра, с вечера, у вас начинается… (тут он так сморщился, что еще гаже стал), так ты не ходи с людьми… туда… (видите, ему тяжко было вымолвить: к церкви), а под вечер приди к лесу и ожидай; когда увидишь, что будто свечка горит, так ты и пойди за нею, куда она тебя поведет. Прощай, мой милый сынок!

Смотрит Фома, что Юдище пошел, но не отворил дверей, а его уже и нет… исчез! Фома посмотрел в окно, нет погонщика, брички и лошадей, как черт взял, и ворога затворены и заперты. Вот он и думает: «Что это такое?»… Как вот вышел шинкарь из комнаты и говорит:

– Чего ты, Фома, пришел и о чем в хате сам с собою разговаривал? Иди домой; теперь не такие дни; я и проезжих не принимаю, разве доброго человека к ночи; и продажи горелки теперь нет. Мы, благодаря Бога, не жиды, помним христианство.

Почесался Фома, стал осматриваться, видит – на столе нет костей от поросенка, а во рту чувствует вкус от яичницы и в зубах завязла поросятина.

– Дий его чести! – не может ничего понять… С тем и улепетнул, молча, из хаты.

Мудреный мне наш Фома Масляк! Как это, что он ничего не понял? Когда б он был пьян, – а то, освободясь из-под стражи, ни евши, ни пивши, поспешал домой; не ужинавши вчера, с тощим желудком, бродил по селу, пока повстречался с Юдищем. Так как было ему не рассмотреть и не рассудить? А тут все видно чисто, как стекло. Отчего у кафтана Юдища полотнище было такое длинное, как будто у барина? Эге! хвост закрывало. Отчего на нем такая высокая шапка, да еще с углами? Надо было прикрыть рога, что у него на голове. Человечье ли у него лицо? И в словах он дзы-дзыкал, словно жид. Как вот и стало, что это был черт, сущий, настоящий черт! Всяк, кто видел черта, рассказывает, да и портрет его на картинах видим, что он с хвостом, с рогами, с козлиною бородою, с кривым носом, с продолжавшими пальцами и с загнутыми, длинными ногтями, а тут все так и было. И по разговору можно было заметить: ведь же черти, не по-каковски больше не говорят, как по-жидовски. Эге! вот и ясно! А как сказал, что его зовут «Юдище», так тут уже дурак не догадался бы! да и ел же колбасу, так как бы Масляку не догадаться, что какой это жид, когда ест колбасу и поросятину? Когда же все это ест, так он не жид; когда же не жид, так – нечего больше – как только черт… Да так точно, черт и по рогам, и по хвосту, и по рукам, и по ногам, и по имени, и по колбасе, и по всему, по всему, черт и черт. Хоть до ста баб не ходи, а видно было, что то настоящий черт. Масляк же не узнал. Если бы он догадался, то, наверное, отказался бы от него и от клада. Тут же как потерял рассудок, принял черта за доброго человека, да еще и отцом назвал его и в ноги кланялся, так уже нельзя ожидать доброго. Можно бы было еще и теперь поправить дело, так он не заботится ни о чём: воротился в село и, идучи, ни о чем больше не думал, как бы скорее наступило завтра, чтобы пойти к лесу; видит горящую свечку; а там с этой мыслей пришел во двор свояченицы своей, и, не заходя в хату, не вспомнил ни про жену, ни про детей, и, не заботясь, чем они разговеются (доволен, что сам разрешил на яичницу и колбасу… о, чтоб тебя!), забрался на гумно, залез в солому, тепло, хорошо… он там и захрапел после чертовского угощения.

Вот и солнышко заходит. Смеркает. Ударили в большой колокол в церкви… Хозяйки бросились приготовлять все на завтра, горшки поставили в печь: в одном борщ с говядиною, в другом капуста (щи) с свининою, еще лапша с молодою бараниною, кормленый гусь жареный с соком да на закуску молочная каша. Поставивши все, загнетили – пусть стоит, чтоб завтра, ради праздника, не хлопотать ни о чем. Потом старуха велела невесткам постлать на стол скатерти и ставить на нее все, что нужно завтра к освящению. Прежде всего поставили паску… И какая же знатная удалась! Хоть бы и у какого пана быть такой паске!.. От того-то старшая невестка, внося ее в хату, шла и земли под собой не чувствовала от радости, видя, что свекровь, смотря на такую паску, весела и не ворчит на нее; хочет улыбнуться, но удерживается, чтоб невестка не повеличалась, что уже все знает. Но свекровь, как свекровь, осмотревши паску кругом, видит, что нечего похулить, все-таки глянула на старика, что, отдыхая после трудов, лежал на постели – и говорит ему:

– Как я была еще в девках и жила у дядины (жены дяди родного), то бывало, как спеку паску, так вот такая! – и покажет рукою.

– Ей не посчастливилось, – продолжала старуха, – в один год паска её совсем не удалась: уж как же она горевала тогда! И праздник был ей не в праздник! Три дня глаза не высыхали от слез; с тех пор, уже препоручали мне и – не хвастаясь скажу – у меня были всегда отличные паски!.. Ну, и эта… годится, когда уже так вышла!

Невестка же ей этого не спустила да тут же и отбрила:

– Ведь же вы, мамо, и теперь всем распоряжались, и чего сколько и как положить, и как месить, и все…

Свекрови нечего сказать, перервала ее и спросила:

– А барашек где?

Невестки поставили жареного барашка, поросенка, крашеные яйца, сала кусок, соль, хрена несколько корешков, и все это покрыли платками, в чем завтра нести на освящение.

Это хлопочут невестки; а дочери-девки где? Эге! Известно, что мать ими не так работает, как теми. Невестке скажет:

– Принеси-ка, доня, дровец. Затопи, доня, печь; переставь сюда, доня, бук…

И все доня, и все с ласкою. А на дочку так покрикивает:

– Долго ли тебе приказывать, чтоб ты вынула с печи борщ да пополудничала? Неужели ты, глупая, не помнишь, что ты как пообедала да и до сего времени ничего не ела?

Или:

– Договорюсь ли я тебе, чтобы ты оставила прясть да ложилась бы скорее спать? Какая ты непослушная! Беда с нею!

Вот так-то все свекрови ласкают невесток и нападают на дочерей! Вот и тут: мать приказала дочкам-девкам свечку затеплить и к образам поставить; тех голубей, что наделали из шпалеров, строго подтвердила привесить к потолку, а потом и заворчала на них:

– Долго ли вам возиться там? Идите скорее да уберитесь хорошенько; или не слышите, что уже к церкви звонят? Все кричи да ворчи на них!

А потом к невесткам, уже ласковым голосом:

– А вы, мои невесточки-голубушки! смойте с шкафа, перемойте мисочки, тарелочки, ложечки, да все чисто-начисто; наострите отцу нож – резать жаркое, лавочки смойте чисто; и уже, хотя и не очень наряжайтесь, лишь бы поспеть к церкви.

Потом оглянулась к старику – а у него слезы на глазах!..

– Чего ты, Кондрат, как будто тужишь? Вот праздник находит; хвали Бога и будь веселее. Вставай же, вставай, да иди к Деянию. Видишь ли, какая паска у нас знатная! Вот и жареный барашек, и поросенок, все славно приготовлено… И всего довольно, как у людей; нечего гневить Бога милосердного!..

– Я же вот это, Домаха, лежу, смотрю, что наготовлено, и вспомнил, как мы с тобою женились: не было у нас ни кола ни двора, как говорят; отбыли свадьбу свою без чарки горелки и без всякого рушника; не было у нас ни отцов, ни гостей, ни музыки, некому и не под что было танцевать; известно, кто к сиротам, да еще к бедным пойдет? Не успели жениться, как и пошло наниматься… всего перетерпели! Теперь же, смотри, Домаха! есть и хата, и хозяйство всякое; Бог благословил нас детками и всем наградил, что и сами довольны, и можем подать бедному, Христа ради. Спасибо тебе…

Да как вскочит с постели, как прижмет к сердцу старуху свою, как заплачет горько и скажет:

– Спасибо тебе, моя старушонка! Через тебя, через твою доброту, через труды твои, Бог благословил нас всем, всем! Пойдем же в церковь, поблагодарим за милости его! Я чрез все Деяние простою в церкви; даст ли Бог дождать на будущий год! И вы, молодые, не бавьтесь[225], идите скорее в церковь, да не сидите под церковью; там только шалости да греховодство. Стойте в церкви, слушайте, что читают; ночь недлинная, не замешкают дочитаться Христа: выспитесь после.

Сказал и пошел тихо, подпираясь палочкою.

Старуха стала молиться Богу, пока молодые убирались; а из них девушки бросились в противную хату; там, на стене, подле маленького окна, было зеркало, величиною в пятикопеечник, – где-то они купили или выпросили из разбитого в господском дворе и тестом прилепили к стене, – бросились к этому зеркалу и перед ним убирали голову лентами, косами перепутывали, намисто на шею вздевали; плахты, запаски, красные байковые юбки (корсеты), суконные чулки, красные башмаки… надели новые, белые свиты, подпоясались вышитыми рушниками и пошли себе молча, скромно, как павы, поплыли…

Пока же они наряжались, невестки все заглядывали в противную хату: то будто огня взять, то ухват достать – а им нужно было увидеть, скоро ли выйдут девки, потому что и им надо было поглядеться перед зеркалом, но при девках не можно: тотчас бы засмеялись, что вот и замужние, а наряжаются и будто без зеркала не могут убраться. Как же девки вышли, так они и бросились к тому зеркалу. Видите ли, у старшей невестки два очипка: один голубой, другой вишневый, и еще третий кораблик: так ей хочется примерять, какой ей будет к лицу? Этого без зеркала не узнаешь. А меньшая невестка недавно вышла замуж, не знает еще ничего: хотела голову повязать платком просто, так старшая не велела, потому что для такого большого праздника приличнее надеть очипок. Вот как вырядились и они, то и пошли в церковь.

А там и сыновья и с старшими, женатыми братьями, подбривши чубы, надевши новые, тонкого сукна, свиты, подпоясавшись ловко, обули новые коневьи сапоги с подковами, которые еще от пятницы мокли в дегте… Известно, дети богатого отца, так им то в роскоши и жить! Взявши новые шапки казацкие, пошли кучею в церковь, да не прямо: можно ли, чтоб парубок упустил напроказничать! Им надобно еще под оградою засесть, и как будет идти куча девок, так надо кинуться к ним, разогнать их, ту щипнуть, ту толкнуть, той тасуна дать… А там еще и в ограде и там не без проказ: где увидят, что на крыльце прилягут девки, так их и скинут оттуда; или где кучка сидит, так подкрадутся, заревут по-медвежьи – те схватятся, бегут, хохочут, бранят… То-то молодые лета! Было это и за нами когда-то… Эх, прошло!.. что уже и вспоминать!

А отец, и матери, и старики, все в церкви. Полная народом церковь. Стоят с зажженными свечами, кто слушает, кто дремлет.

Где же наш Масляк? Может, он стоит, прислонясь к стене, между стариков, также дремлет с ними; или не в той ли кучке народа, что, вон?.. так нет же его там… и по всей церкви не видно его; тут все село наше собралось: где же он?

Але! где?.. Еще и не совсем и смеркло, а уже, туда далее, в лесу, запылала словно свеча, и горела не как обыкновенная, красным или желтым огнем, а чертовским, синим, что как горелка горит. Наш Масляк так и затрепетал, но не от страха – он у же по братался с старшим чёртом, так маленьких и в грош не ставил, – но задрожал от радости, что Юдище не солгал и вот-вот выдаст ему клад. Увидевши огонь, скорее к нему, а свеча далее в лес; он за нею, а она от него, и все далее, все далее… Задыхался наш Фома, бежавши к ней, так не догонит… Уже она завела его и далеконько; уже Фома, цепляясь за сучья и спотыкаясь о пни, изорвал свиту и сапоги избил, и, поспешая напрямки, не десять раз падал в ямы и шапку потерял, но ему все ничего; все потерять, лишь бы добежать к свече и тут-то схватить клад!.. Подожди-ка, Фома, Николу свалишь, как есть поговорка. Вот как он так бежит, вдруг ему навстречу две молоденькие чертихи, одеты по-девичьи, руки и шеи голые, да и все платье, точно как на городских барышнях, все насквозь светится. Они тут же бросились к Масляку и забормотали по-своему. Масляк, как не знал их языка, не понимал ничего и стоял против них, вылупил глаза. Чертихи засмеялись и сказали одна другой:

– Мы думали, что он пан какой и заговорили к нему по-нашему, а он и не понимает.

И стали кивать ему, приговаривая по-своему:

– Ало, мусье, ало; вене иси!

Вот, когда по-собачьи, сказал Фома: «Так я понимаю, слышал, как панский Иванька разговаривает с гарсоном». – И пошел за ними.

Недалеко прошел, как вот и Юдище, одет великолепно и как был без шапки, так и преужасные рога на голове торчали. Фома, видя их и должайший у Юдища хвост, уже не боялся. Юдище протянул ему мохнатую руку и крючковатыми пальцами, взял Фому за руку и повел с собою к шатрам, что везде разбиты были, точно как у цыган.

– Хорошо ты сделал, – сказал Юдище, – что пришел; будешь меня помнить весь век. А нуте…

Как только он крикнул это, так и явились накрытые столы, а на них тьма разных кушаньев, а напитки на других столах… Да какая же пропасть напитков и все различных сортов! Тут Юдище и сказал Фоме:

– Падчерица моей девятой жены в седьмой раз выходит замуж, так я вот это праздную свадьбу. Садись, Фома, с нами; ешь, пей, гуляй; дело после будет.

Вот и уселись все и начали бражничать. Ели пропасть ужасную, а пили и того больше. Пил и Фома наравне с лучшими питухами из чертей, но вовсе не пьянел: такой-то толк в чертовских напитках, что и хмеля в них ни капли нет! После обеда закричал Юдище:

– Играй, музыка!

Как тут и явилось шесть жидов: кто на скрипке, кто на басе, на дудке, на цимбалах, кто в бубен бил. Масляк, чтоб услужить своему названому «батьку», так он схватил двух чертячок, крикнув: – «А ну, дудочки!» – и начал отбивать «гоцака», танцует, и устали нет, сапоги свои избил вовсе, а сам и не думает перестать… Юдище так и катается от смеха, и все черти за ним… потом остановил его, взял за руку и говорит:

– Полно же, полно, уймись! Видишь, рассветает; это наша ночь настает; пора поговорить о твоем деле…