Остров Ржевский

Пока она стыдливо прикрывалась одеялом, развернулся и я. Что это за голый мужик в квартире моей Ани? Стоит, поигрывая желваками, взгляд бешеной собаки, готовой к прыжку. Мощные плечи, накачанная грудь – рванулся ко мне, только и расслышал я за женским криком его яростное: «Да какого?!.»

Чтобы прекратить драку, Анна схватила с пола стеклянную вазу и бросила ее о стену. Мы оба застыли, два голых дурака в позе боксеров. Никто не понимал, что вообще происходит здесь.

– Хватит! Хватит, остановитесь! – Анна сделала шаг ко мне, одной рукой придерживая на груди одеяло, и вгляделась в мои глаза. – Ты что, пьян?

Я замотал головой. Все больше события напоминали дикий фарс.

– Как ты попал сюда?! Потому что, – она перевела взгляд на разъяренного брюнета, – ты же не думаешь, что это я его впустила?

– Ты написала мне эсэмэс, – уже и сам себе не веря, осторожно сказал я.

– Что?! Сошел с ума?! Андрей, он рехнулся, не слушай его. Не писала я тебе никаких эсэмэс!

Я сделал предостерегающий жест сопернику, наклонился к лежащим на полу джинсам и извлек из кармана телефон.

– Вот, пожалуйста. Кто это писал, если не ты?

Она вгляделась в экран глазами, полными ужаса, снова и снова перечитывая короткий текст, потом с трудом оторвала взгляд, посмотрела на нас по очереди. И ведь не верила еще, потянулась к сумочке, достала свой телефон.

– Боже мой… Похоже, это и в самом деле я, – улыбнулась виновато, как нашаливший ребенок. – Простите.

Потом, когда мы оделись, неловкость Анны исчезла, она смеялась над глупостью, с которой позабыла стереть мой номер из телефонной книжки или по крайней мере сменить звание «Любимый» на менее нежное. Думала, что пишет своему Андрею, а позвала меня. К тому времени Андрей и сам явился, без всяких эсэмэс, но Анне и в голову не пришло, что он не получал ее сообщения. Она извинялась, но со смехом, и не становилось легче от подобных извинений.

Было ясно, что лишний тут я, маленькие злые глаза Андрея буравили меня, язык перекатывался от щеки к щеке, он то и дело звучно хмыкал, обозначал свое присутствие.

Мне не оставалось ничего другого, как извиниться в свою очередь перед Аней и уйти. Она с таким очевидным облегчением провожала меня до двери, что я подумал: тем лучше, что у нее кто-то есть, что меня так унизили. И испытал даже ненависть к ней.

Двери лифта еще не закрылись, как я услышал:

– Эй, ты, стой, – Андрей подошел ко мне и состроил гримасу, выкатив нижнюю губу, качнув подбородком. – У тебя есть ключи от ее квартиры?

– Ах да, – я потянулся к карману, снял с цепочки ключ и вручил ему. – Остался по старой памяти. Я и забыл его вернуть, когда мы… И вот сегодня, хм, пригодился.

Сделал вид, что смеюсь, а он лишь презрительно спустил взгляд до самых моих ботинок. Показалось на мгновение, сейчас плюнет на них и выругается в стиле мелких мафиози из фильма. Он был примерно одних со мной лет, среднего роста, гораздо мощнее, спортивнее меня. И от него веяло хладнокровной уверенностью в своем превосходстве.

– Не попадайся мне больше на глаза. Слышишь, ты?

– Пытаешься мне угрожать? Может, давай прямо здесь разберемся? – расхорохорился я.

– Проваливай, неудачник, – он похлопал по двери лифта и ушел обратно в квартиру.

А я остался стоять и смотрел ему вслед. Неудачник и есть, что тут скажешь.

Дугин слушал меня серьезно лишь до середины рассказа. Начиная со звука сливного бачка, он хохотал без остановки, в полный голос и мощь легких. Мой лучший друг, Михаил Дугин.

4

Младшему сыну Игоря и Ларисы Ржевских Егору через неделю должно было исполниться десять лет. Подготовка к празднику достигла оглушительных размахов, и каждый раз, приходя в родительский дом, я хватался за голову от очередных идей матери.

– Папа, – говорил я, пока нас никто не слышал, – она свихнулась со своим Егорушкой. Что за королевский бал, зачем? Мальчишке всего десять, соберите его одноклассников, ребят со двора – он будет счастлив. Кому нужны помпезные празднества? Ну ты-то хоть скажи Ларисе!

Отец кивал и слабо улыбался. Сказать Ларисе он, конечно, мог, но много ли в том будет проку, мы прекрасно знали. Для нее закатить лучший детский праздник года значило не потерять лицо, еще раз подтвердить себе и обществу, что Ржевские – семейство высшего порядка, элита города Р. Не было сомнений, ей ни капли не доставит радости вся та пышность, с которой станут чествовать именинника, но она просто не могла иначе жить. Для Ларисы демонстрировать свою исключительность было единственным вариантом нормы.

Я бы никогда не признался, как на каждом шагу непроизвольно сравниваю собственное детство с детством брата и нахожу, к досаде своей, что Егорка гораздо счастливее в этом возрасте. Не потому ли иногда я почти верил обвинениям Ларисы в том, что совсем, совсем не люблю младшего?

Но это гораздо сложнее, чем пыталась измыслить Лариса. Когда-то она была мне добрым другом и заботливой мамочкой, с тех пор я подрос, а чувства ее изменились. Никто из нас не сказал бы с уверенностью, как эта трещина возникла и почему мы – отец, Лариса, я – позволили ей расползтись по крепкому шару, разрушить его цельность и ровный ход. Однажды мы все почувствовали, что мама не любит меня, больше не любит или никогда и не любила, но продолжали еще много лет вежливо изображать счастливую семью. У них появился Егорка, я, шестнадцатилетний, остался наедине со страхом снова оказаться на обочине. К счастью, Игорь Ржевский продолжал по-прежнему чуть отстраненно заботиться обо мне. Возможно, мы даже стали ближе с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, в доме появился новорожденный, а Лариса – кстати, до шестнадцати лет я звал ее мамой – меня разлюбила.

Переполох начался с того, что отменилось выступление мима. На кой черт десятилетке мим, Ларису не заботило, главное, что выписанный из столичного театра артист вероломно разрушил ее идеальный план праздника, и вот теперь, меряя быстрыми шагами беседку перед домом, Лариса сыпала угрозы в телефонную трубку, сбрасывала номер, набирала другой и снова начинала угрожать. Наверное, грозилась засудить их всех, подтверждала серьезность намерений количеством юристов в нашей семье – мне из второй беседки в противоположном конце сада не было слышно. Она не кричала – Лариса никогда не повышала голоса, даже самые ядовитые из проклятий посылала четко отрепетированным сдержанным сопрано, похожим на змеиное шипение. Когда-то я пугался, если она становилась такой, но уже много лет, как недовольство мной вошло у нее в привычку, и я тоже привык, перестал ощущать действие яда.

Я докуривал вторую сигарету, поджидая отца (было ветрено, скорей бы ему уже выйти), и глядел в сторону разъяренной Ларисы, надеясь, что она не заметит меня. Пучок медно-рыжих волос покачивался взад-вперед под куполом беседки, ворот ее блузы из-под песцовой накидки, пар от поверхностного резкого дыхания.

«Лучше бы им найти ей мима, для их же блага», – посмеялся я про себя.

За моей спиной раздался топот детских ножек, и в беседку влетел кучерявый Егорка в пижаме и домашних тапочках.

– Офонарел, простудишься же!

Он еще не успел добежать до меня, чтобы по обыкновению вцепиться куда-нибудь мне под мышки, шепелявя восторженно: «Гриша, Гриша пришел», как застыл под строгим взглядом старшего брата.

– Иди отсюда быстро! В одной пижаме, додумался!

Мальчик качнулся в нерешительности, хотел улыбнуться, но понял, что я не шучу, и поплелся обратно. Голова опущена понуро, будет плакать наверняка.

Пусть идет, не до него сейчас. Еще, чего доброго, эта женщина заметит, явится, начнет свои речи: «Ты не то, ты не это…» Подумать только, меня, двадцатишестилетнего мужика, до сих пор отчитывала мамочка.

– Если б ты еще хоть на минуту задержался, я бы ушел один, – сказал я отцу, когда он наконец появился и мы отправились выбирать именинный торт. Сегодня за рулем был я, и он предпочел сесть сзади, по дороге сделал несколько рабочих звонков.

– Зачем ты накричал на брата? – между двумя из них спросил отец как бы невзначай.

– Он ревел?

Папа кивнул.

– Плакал под столом в гостиной, когда я уходил. Каких глупостей ты опять наговорил ему?

Я даже не пробовал защищаться. В этой семье все были уверены, что я ненавижу младшего брата. Начала, конечно, Лариса с причитаний, как бы я не навредил обожаемому сыночку, как бы дурно не повлиял на него. Ее презрение ко мне было так велико, что застило глаза, скрывая очевидную истину: мне нечего было делить с Егором. Мне не за что было ненавидеть его.

Мы в одной лодке, из одного теста – сироты, спасенные добрыми дядей и тетей. Он подкидыш из приюта, двухмесячным оказался в dolcevita семьи Ржевских. Я, до того, как стать Ржевским, успел хлебнуть горя сполна. Мне было почти десять, когда транзитом через детский дом, полгода в котором показались мне адом, мое тщедушное тельце перевезли в огромный трехэтажный коттедж за городом, где у тебя своя комната, постель, ящик с конструктором лего и миниатюрный глобус. Где кормят несколько раз в день и все время разными блюдами, а хлеба столько, что можно брать и еще, если захочется, даже по три кусочка. Третий я обычно незаметно прятал в карман брюк, а затем хранил под матрасом в своей спальне, на всякий случай. Жизнь приучила меня ко всяким случаям.

Не помню, чтобы я когда-то наедался досыта, пока была жива мама. Воспоминания о ней теперь казались далекими и тусклыми, и я не жалел, что ее больше нет. Что за ужасные слова! Нет, жалел, конечно, но не скучал по ней, как по чему-то потерянному, реальному. Порой она словно была выдуманной героиней сказки, святой, пожертвовавшей своей жизнью ради другого.

Маму задавил автомобиль с пьяным водителем за рулем. Она сама бросилась под колеса, оттолкнув беременную женщину, на которую ехала тараном набиравшая скорость машина. Беременной женщиной была Лариса Ржевская, ребенка она вскоре потеряла, но все-таки осталась жива. После очередного выкидыша – шестого, так уж трагично было устроено что-то у нее внутри – они с мужем прекратили попытки завести своих детей, а тут оказалось, что погибшая спасительница оставила после себя сына, никому не нужного кареглазого щуплого мальчишку, запуганного и молчаливого: до десяти лет я почти ни с кем, кроме матери, не общался, все время проводя в нашей комнатке в общежитии, – мама запрещала мне выходить, когда ее не было дома, а не было ее слишком часто, если не сказать – постоянно, особенно по ночам.

Так моя судьба решилась: Ржевские усыновили маленького Гришу – из милости, из благодарности к маме или из чувства вины перед ней, я не знал. Но мне известно (и этого не знал отец), что он был против моего усыновления. Я и сам догадывался по тому, как он вел себя со мной, что Ларису мое появление в доме радовало гораздо больше, и все же Игорь никогда не пренебрегал обязанностями родителя, щедро тратился на меня, водил к врачу и в школу, но была в его отношении ко мне какая-то обреченность, словно нас, двух пленников, насильно поместили в тесную клетку, обрекли на совместное существование.

Помню, как болезненно изменилось его лицо, когда я впервые, дрожа от волнения, решился назвать их «мама» и «папа». Я жил у Ржевских уже пять месяцев, наконец перестал бояться, что меня вернут в интернат, испытывал благодарность, и первые ростки любви пробивались сквозь мерзлую почву детской застенчивости. Лариса потом еще неделю рассказывала каждому встречному, как неожиданно, робко, тихо я произнес «мама» и покраснел до кончиков ушей. Лариса заплакала, заплакала от счастья, когда я назвал ее мамой впервые. Теперь в это сложно было поверить.

Годом позже они, считая, что я не слышу, проговорились, как все было на самом деле. В одной из постоянных ссор добрались до взаимных упреков, большая часть которых ребенку не была ясна. Но я услышал, прячась за дверью в кабинет, как Лариса заявила мужу, что до сих пор не забыла его попыток помешать ей усыновить меня и того, как пришлось унижаться перед ним, умоляя разрешить ей взять мальчика. Стало быть, он выступал против. К чести своей, Игорь никогда не сделал ничего, что указало бы мне на это. Думаю, время научило его любить меня, хоть немного. Я предпочитал верить в это, но никогда не забывал, что он выступал против.

Помнил и теперь, посматривая украдкой на отцовский профиль в отражении зеркала. «А был ли он против Егора?» – подумалось мне. Глупость, пустое.

В кондитерском салоне, куда Лариса ни за что не пропустила бы визита, если бы не форс-мажор с мимом, нас до отвала накормили сладким, и к каждому кусочку прилагалась скучнейшая лекция о его составе и вкусовых прелестях, будто их, вкусовые прелести, мы не могли уловить сами на вкус.

Наша консультант, строгая рыжеволосая дама слегка за тридцать, с откровенным неодобрением смотрела на меня каждый раз, когда я пытался шутить над ее серьезностью в подходе к вариациям тортов. Отец осаждал меня ради приличия, но и сам улыбался, отводя взгляд.

– Если вам неинтересно, – не выдержала наконец консультант, – я могу не рассказывать. Просто выберите, что понравится, и к запланированной дате мы…

Дама чем-то напоминала мне Ларису: такая же маска надменной серьезности, липового эстетства, печать превосходства на бесчувственном лице. Захотелось схватить ее за плечи и потрясти хорошенько.

– Нам очень интересно, – скучающе зевнул я. – И потом, вам ведь за все заплатили, так что продолжайте. Вперед, эй! Как, вы сказали, этот называется – «Ореховая лагуна»?

Она поджала губы, развернулась и вышла из дегустационного зала. Костяшки ее пальцев белели на сжатых кулаках.

– Зачем ты это сделал? – спросил отец.

– Что сделал?

– Обидел ее.

– Думаешь, она обиделась? По-моему, просто пошла перезарядить батарейку, они же как роботы: «Посмотрите направо – ореховый торт, посмотрите налево – шоколадный торт» – выдают заученные фразы. Скучно, за те деньги, что мы им платим. Тошно слушать.

Отец покачал головой.

– У тебя что-то случилось, Гриша? Ты сегодня какой-то взвинченный.

– Ничего у меня не случилось, сам ты взвинченный! Будешь выбирать торт своему любимому сыночку или нет? – не удержался я от грубости.

– Нет. Выбери сам, – он предпочел завершить нашу беседу, вышел прочь и уехал на такси, не дожидаясь меня.

Тем временем рыжеволосая, должно быть, тихо выругавшись в мой адрес в подсобке, вернулась с таким же серьезным бесчувственным лицом, что и раньше. Глаза, правда, были заплаканные. Мне стало жаль ее.

– Если это я вас так расстроил, прошу меня извинить. Последнее время я сам не свой. Столько проблем…

Она улыбнулась, и я заметил про себя, что она красавица.

– Нет, я… Все в порядке. Я не из-за вас, все в порядке.

Запрограммированный робот превратился в простую женщину. Она мне понравилась, и, черт возьми, я был свободен.

– Не хотите рассказать из-за кого?

Опустила глаза, кокетка. Рыженькая, веснушки под плотным слоем пудры, складочки от улыбки над губой.

– Знаю, – притворно зашептал я, – вы здесь при исполнении, вам нельзя разговаривать на личные темы. Как насчет ужина сегодня?

Уже перед самым выходом из салона – выбрав торт, записав ее номер – я увидел коробку средних размеров, стоявшую на погрузчике. Бирка на ней гласила: «Свадебный, образцы». Далее адрес и имя: «Анна». Ее имя, но что страшнее всего, ее адрес. Образцы свадебного торта.

5

У Ларисы все было под контролем, даже мима в итоге удалось найти, но накануне праздника они с отцом крепко повздорили, когда он обнаружил, что жена решила вычеркнуть из списка гостей Лизу, мою дочку от катастрофически неудачного мимолетного брака четырехлетней давности. Может, это объяснялось нелюбовью ко мне, но Лариса открыто не жаловала моего ребенка, что уже не раз приводило к скандалам в семье Ржевских. Отец терпеть такого не мог – он-то в Лизке души не чаял.

Игорь Платонович связался с Жанной, моей бывшей женой, чтобы уточнить, к которому часу они с внучкой доберутся на праздник, и та ответила, что впервые слышит о празднике, что не получала никаких приглашений. Конечно, не получала – Лариса просто не удосужилась пригласить моего ребенка на семейное торжество. Отец рассвирепел.

Надо признать, в ту пору меня не слишком занимали подобные темы, ведь плотность событий на сантиметр моей жизни стремительно и грозно росла. Когда мы разводились, я просил Жанну остаться в городе Р., чтобы у меня имелась возможность видеться с дочерью, но мы оба были так упрямы и молоды, что никто не пошел на уступки. В итоге Жанна гордо хлопнула дверью и вернулась к родителям. Теперь она жила в двух часах езды от Р., и этих двух часов у меня никогда не находилось.

Утром мы с Дугиным и нашими свежеобретенными клиентами впервые встретились, чтобы обсудить возможность досудебного урегулирования конфликта. Одетый с иголочки, выбритый и напомаженный, Михаил словно сбросил лет десять, а его речь лилась легко, когда он выдвигал встречные требования моему клиенту, будто комплименты ему отвешивал, а не пытался надуть.

Я улыбался, слушая сладкоголосые напевы Дугина. Мы не пойдем ни на какие примирительные шаги, конечно, и эта встреча – пустая формальность. Но как же красиво он выставлялся, позер, иной бы залюбовался. А ведь предпосылок к уверенности у Дугина имелось немного, в этой тяжбе по вопросу раздела имущества многомилионной торговой компании объективно лучшие карты были в руках господина Молодского, интересы которого представлял я. Его же клиент Груздев пытался незадолго до того в одностороннем порядке аннулировать ряд совместно с партнером принятых решений, что, безусловно, выставляло его не в лучшем свете и давало мне дополнительное преимущество перед Дугиным еще на старте. В сущности, дело было в моих руках, осталось лишь не совершить никаких опрометчивых ходов, и меня, вполне вероятно, ждала бы первая в карьере победа над непобедимым Дугиным. Он знал это и злился, хоть и не подавал вида. Самый серьезный судебный спор за последние два года – каждый бы занервничал, не имей он козыря в рукаве. Даже Михаил Дугин.

Когда мы распрощались с клиентами, я наконец достал из кармана два часа разрывавшийся беззвучно телефон.

– «Жанна», – прочел на моем экране Дугин, удаляясь из переговорной походкой мультяшного злодея. – Ого, шестнадцать пропущенных! Лучше перезвонить, сынок, эта Жанна жаждет тебя.

Я хохотнул, набирая номер.

– Бывшая.

– Ах, эта Жанна… Ну желаю удачи. В девять у Самвела, не забудь.

Не прикрыл за собою дверь, и я слышал фальшивым голосом театральный его напев: «Стюардесса по имени Жанна…» И чего он был так доволен? На сей раз, казалось, мне победы не упустить.

Жанна взяла трубку, и понеслось.

– Григорий! Григорий, Григорий, я больше не намерена терпеть подобного отношения к себе и к дочери. Предупреждаю тебя…

И так далее. Более склочной бабы, чем моя бывшая жена, я никогда не встречал. Вообще вся наша история с браком длиной в пять месяцев от начала до конца была сущим кошмаром. Когда тебе двадцать два, порой совершаешь глупости, но связаться с этой девчонкой стало величайшей из моих. Несомненно, она думала так же. Я, конечно, был виноват, я не предохранялся.

Просто ее огромные зеленые глаза так на меня смотрели через толпу скучающих лиц на вечеринке… Они с подругой приехали из другого города на всю ночь, повеселиться, но компания оказалась хуже некуда (хотя подружка уже лизалась с кем-то на диване в углу), и теперь зеленоглазая блондинка в едва прикрывавшей округлый задик юбке высматривала, с кем бы сбежать отсюда.

Она была гибкой, настоящая гимнастка, ловко оседлала меня на заднем сиденье машины, потом мы покатались по городу, мои глупые шутки смешили ее до икоты, а в открытые окна ветром вдувало прохладу. Я чувствовал себя свободным и счастливым, она казалась мне славной девчонкой.

Уснула на диване в моей гостиной – «Я никогда ни с кем не делю постель», ушла тихонько до моего пробуждения, но оставила на столе записку с номером.

И поскольку мне понравился вечер, понравился и ей, мы повторили еще несколько раз. Но она жила далеко, иногда было просто лень ехать столько ради быстрого секса, и спустя месяц мы перестали видеться. Без обид, никаких уязвленных чувств, все сошло на нет, я почти забыл о Жанне, когда однажды мне позвонил папа и сообщил, что у них прямо сейчас пьет чай отец девушки, которая ждет от меня ребенка.

Хуже ситуации не придумаешь, и я уже тогда понял, как жестоко обознался, приняв Жанну за беззаботную молодую женщину в поисках удовольствия. Она совершенно не этого хотела, она была еще девчонкой, мечтательной и капризной. Ей казалось романтичным женить на себе первого встречного, от кого удалось залететь. Я полагал, она и правда все подстроила – ловушку с ребенком и возмущенным родителем на пороге. Талантливая стерва.

Отец Жанны явился к Ржевским, готовый устроить скандал, но Игорь Платонович недаром двадцать лет проработал в службе социальной помощи – он умел успокоить и не таких буйных. Обошлось без необходимости являться на их родительский совет, Игорь пообещал отцу Жанны вправить мне мозги, и тот удалился, довольный. Дом наш ему понравился, Лариса с папой показались людьми достойными – почему бы не выдать дочку за этого незнакомого паренька, кем бы он ни был? Потрясающий подход к жизни имел мой будущий бывший тесть.

Нет сомнений, узнай я первым о положении Жанны, я бы, не спрашивая, приволок ее за волосы делать аборт – в двадцать два года я не мечтал о детях, тем более от такой дряни, какой оказалась моя случайная подруга. Но ситуация сложилась прескверная, хотя я некоторое время еще надеялся все замять. Однако же мы кончили свадьбой и ребенком. Как я позволил уговорить себя?

Сначала скандал дома, Лариса с попреками в никчемности: «Чего еще от тебя можно было ожидать!», «Ты опозорил нашу семью!», прочее. Меня не трогало, но подмывало ответить, что я на самом деле думаю о ее отношении ко мне. Стоило сил сдержаться. Папа не стал кричать, он вывел меня в сад, и мы поговорили вдвоем, по-мужски. Мрачное ночное небо и сумрак внутри беседки скрывали от меня его лицо.

– Ты можешь сейчас отказаться от ребенка, а потом, много лет спустя, горько пожалеть об этом. Подумай, Гриша, что ты ответишь взрослому сыну, если он однажды появится у тебя перед дверью с вопросом: «Папа, почему ты бросил меня?» Подумай, что ты скажешь ему. Я тебе скажу, – он напряженно ткнул себя в грудь, – не существует ответа на такой вопрос, это не искупить. Гриша…

– Что, папа?

– У тебя ведь тоже не было отца. Что бы ты сказал ему, если бы встретил сегодня?

– Ты мой отец.

Он схватился за лоб, а я закурил, отвернувшись.

– Да, да. Но что бы ты сказал ему?

Что бы я сказал ему? Я готов был спорить, что моя мать знала, кто подсадил меня ей, не больше моего. Какие претензии могли быть у меня при этом раскладе?

– Ничего, папа. Мне нечего ему сказать.

Он вышел из тени, медвежьей походкой приблизился ко мне, схватил в охапку, прижался колючей щекой к моему виску, завздыхал шумно, втягивая щеки.

– Не приведи господь, Гриша, тебе услышать от своего ребенка, что ему нечего тебе сказать.

Я подумал: «Может, он прав?»

Обнимал меня, такой теплый, пахнущий хвоей старого одеколона и пóтом, такой большой, хотя и я уже с него ростом, но вдруг чувствуешь себя маленьким, когда он обнимает тебя, своего мальчика. И я был его сын, даже когда он держался поодаль, и даже когда Лариса припоминала ему нежелание усыновлять меня. Но он и теперь был со мной, когда она уже давно бросила себя убеждать, что может полюбить чужого мальчишку, сына грязной казашки, оборванки, оказавшей ей услугу ценой своей никчемной жизни. А он стоял тут со мной, когда я был растерян и только хотел казаться взрослым и сильным, обнимал и был моим папой и никогда бы не бросил. И я думал: «Я его так люблю, в мире не должно быть иначе. С моим ребенком не будет иначе».

Жанна все воспринимала, как игру. Женитьба? Что тут такого, давай попробуем, повеселимся, мы же хорошо проводим время вместе. Я пожимал плечами: хорошо, попробуем. Вариантов не имелось. Но наша семейная жизнь была обречена с самого начала.

Уже через месяц после свадьбы квартира моя напоминала театр военных действий. Мы разбили всю посуду, все стекло и фарфор, что нашли в доме. Она бросалась на меня с ножом, а я выгонял ее за порог в одном халате; она меня била, и я давал сдачи. Мы могли поругаться из-за любой мелочи вроде моей привычки ставить солонку слева от перечницы, а не справа. Жанна запиралась в ванной, угрожала мне оттуда что-нибудь сотворить с собой, я выламывал дверь и крепко, больно хватал ее за волосы:

– Давай, дорогая, смелей, ну что же ты!

Она пила – я кричал, что она хочет убить ребенка; я напивался – она обвиняла меня в том, что я теряю контроль и смотрю зверски, будто хочу убить ее и ребенка. И так без конца, без конца. Я начал замечать первые седые волосы, считал дни до рождения дочери, не потому, что мечтал о ней, а чтобы Жанна наконец прекратила шантаж беременностью. Мы даже рожать ехали, скандаля.