banner banner banner
Судьба калмыка
Судьба калмыка
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Судьба калмыка

скачать книгу бесплатно


– Слушай, может, бросим все это, а? Установили где она и ладно, сделай отписку.

– Нельзя, зарегистрирована она в Канском районе, обязана жить там. Это вот эти болотные шушеры, – указал он на старух, – пока никуда не привязаны, вот и шастают где хотят.

– А что делать с этой? Проще если бы она была мертвая. Протокол составил и все. А то беглянка, да еще с детьми. Мужа ей подавай! Морда калмыцкая.– и мордатый в штатском грязно выругался.

– Так с виду-то ничего, да грязная, да наверняка вшивая, -о чем-то раздумывал он. – Да и ребятишки рев поднимут. Давай, помогай, участковый! Эй, красавица, пойдем! – рявкнул милиционер и ткнул палкой в ноги калмычке. Та живо поджала ноги и села, опершись о стенку землянки. Потирая заспанное лицо, она ответила на чистейшем русском: Пожалуйста, можно потише и повежливее? Детей разбудите.

– Вот те на! – переглянулись стражи порядка. – Путешествие закончено, пора назад, да побыстрее собирайтесь.

– Никуда я не пойду, до тех пор пока не узнаю, где мой муж, и отец с матерью. Я знаю что они где-то в Манском районе, меня почему-то затолкали в Канский район. Районы по названию созвучны, кто-то из ваших ослов все перепутал, а мы должны страдать.

– Это кто осел? – ощерился штатский.

– А, возможно, и вы. Неужели трудно посмотреть картотеку и ответить мне, где мои родственники? Буду тогда спокойно жить и работать, обращаться куда надо о соединении семьи.

Обезоруженный мордатый молчал. Потом, налившись краской, зашипел: в отделение пойдем, там и получим сведения, а у меня ничего нет. Давай вставай, буди своих щенят и по-хорошему пошли. Вон машина стоит. Не пойдешь, сейчас солдат подниму, отнесут и швырнут в воронок. Разговорилась.

–Прошу повежливей, дети мои тоже понимают русскую речь, иначе я постараюсь, чтобы и вам было не очень хорошо.

– Ишь стерва узкоглазая, а ну выметайся отсюда! По-хорошему прошу!

Участковый подталкивал локтем штатского, уговаривал:

– Не кипятись! Успокойся! Сейчас вытянем ее оттуда. А землянку разрушим. Вон взвод с полевых учений идет, у каждого по лопате. В пять минут сравняют с землей. Ну что гражданка по спецпереселению, как там? – Цынгиляева Ц.Б. добровольно пойдешь или понесут? Тогда подальше на север затолкают.

– Будьте вы прокляты! – разрыдалась женщина и стала будить детей. Вскоре заспанные, испуганные малыши шли с матерью, цепляясь за ее фуфайку, а мать еле переставляла обмороженные ноги, замотанные разным тряпьем. Стражи порядка шли впереди, изредка останавливаясь и поджидая идущих за ними женщину с детьми и плачущих старух, которые гладили по головам малышей. Вся процессия шла по тропинке вокруг огорода Маришки, которая вышла из избы с узелком и пошла к ним по огороду наперерез. Сунув узелок молодой матери, она не скрывая слез сказала:

– Терпи милая, и береги детей, накорми их, чаго могу дать.

– Спасибо, женщина, я думаю за эти наши беды когда-нибудь кто-то ответит.

– Не разговаривать! – рявкнул мордатый.

– Божачка ты мой, да ты по-русски говоришь лучше мяне. Сохрани вас Господи! – крестила она удаляющихся калмыков.

Апрель прошел незаметно, солнечный, ласковый. Не сбылись опасения бабки Лысоконихи, заморозков не было. Люди занимались огородами, готовясь к посадке картошки и разной мелочи. Огороды копались не как попало, а с большим вниманием. Оставшиеся картошины в земле, после осенней уборки, тщательно выкапывались, промывались, сушились и растирались в кашицу. Картошка-то была мороженная, и на воздухе растертая вмиг чернела, но крахмал в ней оставался. Вот из этого черного месива и пекли оладьи. Хорошо, если у кого было что добавить, – чуточку жира. Яйцо или молока. Но в основном пекли так. Без всего. Вот эти сизо-черные оладьи и были весенней пищей, с черемшой. Спасали от голода. Запахи мерзлой, гниющей картошки были конечно не из приятных. Калмыки очень быстро и хорошо освоили добычу мерзлой картошки на огородах и прилегающих полях колхоза. Буквально каждый из них ходил с заплечным мешком, с тяпкой или с обыкновенным загнутым железным прутом, на манер кочерги. Разгребая землю, они искали картошины, из которых потом лепили разные колобки и пекли оладьи. Люди выживали как могли.

Перед самым первым мая к Маришке пришла старшая невестка – Мавра. Старший брат Семена – Николай – также погиб в 42м под Москвой, а вскоре пришла похоронка и на их Гришуху – старшего сына. Так бедная Мавра в один год потеряла мужа и сына. Остался младшенький Федюха, за которого она дрожала как осенний лист. Как бы и его не взяли на фронт. Не взяли. Мал был. Уставшая женщина с котомкой за плечами облокотилась и забор огорода, и наблюдала как Маришка с детьми возилась в огороде. Они собирали прошлогоднюю ботву, дергали бурьян и сжигали на костре. Густой дым валил то в одну, то в другую сторону. Ребятня кричала, смеялась, подбрасывая в костер все новые охапки сухой ботвы. Оглядываясь уж который раз, Маришка наконец узнала родственницу. Всплеснув руками, она закричала: Божачка ты мой, Мавруша приехала! Детки, гостья дорогая у нас из Орешного.

Ребятишки мигом побежали к забору. Старшие пацаны хорошо знали и помнили тетю Мавру, один Толька сторонился и искоса поглядывал на нее. Но когда она стала уже в избе развязывать котомку и вытаскивать оттуда съестные подарки, и он был тут как тут. На радостях женщины смеялись и плакали, вспоминали как жили вместе. Жалели умершую свекровь, бабушку Анну. Ребятишки вовсю уплетали принесенные гостьей лепешки, макали их в варенье из черники. Лучшего кушанья не было на свете! И скажу тебе, Мариша, без утайки – остались мы совсем сиротами. – Тятю на прошлой неделе схоронили. Умер ваш дедушка Артем. Не выдержал горя. Велел перед смертью тятя тебе Мариша детей беречь, просил – внуков сберегите, фамилию сохраните!

Маришка сидела на лавке, качалась из стороны в сторону, сжав виски ладонями и обливалась слезами, тихо повторяла: Божачка ты мой. Чем же мы прогневили тебя?

Потом Мавра достала из котомки четвертинку водки, которая была наполнена лишь наполовину и поставила на стол. – Вот с поминального стола специально тебе оставили. Давай стопки.

– Ой. Маврушка. Нету их у нас. Вот кружки.

– Давай кружки. – Мавра осторожно налила в них немного водки, и на донышке оставила чуть-чуть в бутылке, заткнув ее корочкой хлеба. Взяв в руки кружки, бабы словно по команде перекрестились, заливаясь слезами. Маришка смотрела на Мавру, та тяжело вздохнув сказала:

– Помянем помершего тятю нашего, Артема Романовича, маму нашу – Анну Егоровну, сыновей их сгибших на войне, мужей наших Николая, Семена, братьев их Илью и Петра, сыночка мово Гришутку родненького – заголосила она. Захлебываясь и стуча зубами по алюминиевой       кружке она все-таки выпила содержание ее. Зажмурившись, выпила и Маришка. И было непонятно, что бежало у нее по щекам и подбородку- слезы или водка. С разинутыми ртами, подсиненными черничным вареньем, смотрели на них пацаны, готовые сорваться на рев. Толька скривился и заревел и зарылся в материн подол. Долго в этот вечер велись разговоры. Больше горестные и уже без слез. Ребятишки, сморенные сытной едой, заснули первыми. А женщины, накинув фуфайки на плечи, долго сидели на крыльце, вспоминая прошлую жизнь в большой семье до войны, кляня тяжелую военную настоящую жизнь, тревожась за будущую послевоенную. Все разрушено, мужей нет, как жить, как детей растить?

– Катерину-то нашу медалью наградили за ударный труд. День и ночь на тракторе девка – не надорвалась бы. Какие где грузы везти – Катька. В лесосеках лес везти – Катька. Калмыков наверное с полтыщи привезла она. Вот какая доля выпала девке, за погибших братьев ворочать в лесу – горюнилась Мавра.

– Степу с Володей увидим ли живыми? – тревожилась Маришка за младших мужних братьев. Пишут ли когда?

– Нет, молчат. Может и вернутся.

– Санечка, младший, прошлой зимой когда забирали яво на фронт, из колонны прямо выскочил, к нам забежал, всех ребятишек перецеловал, и бегом пустился догонять своих.

– Ну Сашка-то может и уцелеет, на восток его взяли, там войны нет, – задумчиво вздохнула Мавра. – Зря вы тогда уехали, отделились. Может Маша жива была бы. Вместе все-таки. Ох, не знаю!

– Ну что, пойдем-ка спать. Мне ведь завтра еще до свету надо выйти. 45 километров отшлепать пешком. К вечеру дойду. На работу надо, сама знаешь, за прогулы можно и отсидку схлопотать.

– Ох, Маврушка, хоть и горе а я такая радая, что ты пришла, сто пудов с души свалилось – обнимала ее Маришка.

– Когда теперь свидимся?

– Свидимся, даст Бог, живы будем.

– А ты, вижу, совсем научилась по-нашему говорить. Помучишься – всему научишься, среди разных людей работаю. Все Сенечку жду, надеюсь.

– А я жду Николая и Гришу, не верится мне, что больше не увижу. Ох, горе ты горькое! Может, придут еще? А?

Не пришли мужики. Легли навечно. И 9-го мая – Победа! Сколько народу вывалило на улицы, обнимались, плакали. Пели. Плясали. Центральная площадь у парка в райцентре бурлила. Играл духовой оркестр, невообразимая давка у буфетов, где вопреки продуктовой карточной системе за деньги можно было купить что-то съестное. Больше. Конечно, водку. Звеня орденами и медалями вне очереди шли инвалиды, кто без рук, кто без ног. А кто с руками и ногами, да еле держался на костылях, с развороченной грудью и животом. А те, кто завершили эту кровавую, победоносную войну еще были там, на последних рубежах, и домой еще придут не скоро. А здесь уцелевшие фронтовики подпив на радостях за Победу, пьяно осознав свое горькое положение, сначала тихо поскрипев зубами, потом все громче и громче выясняли отношения с сытой тыловой крысой или с блудливой женой, не сдержавшей верность. Пластались в клочья рубахи, горохом сыпались с гимнастерок пуговицы, хрястко влипали мосластые кулаки в свороченные носы. Выплевывались зубы. Победа! Она всегда доставалась через боль и кровь. Через искалеченные судьбы. Через смерть. И не приведи Господь в те дни празднования Дня Победы, даже и через несколько лет после войны, встретиться искалеченному, подвыпившему фронтовику, с так называемыми спецпереселенцами, многие из которых носили этот ярлык неизвестно за что. А некоторые из них заслуживали большего наказания, да отсиделись за спинами невинных страдальцев. А побывавший в пекле войны калека без разбору крыл матом, определяя всех в предатели. Маришка с ребятишками также была на площади. После громких речей руководства района, под духовой оркестр и многочисленные гармошки на площади и в парке началась повальная гулянка. К буфетам было не добраться, да и лишних денег не было. Ребятишки ныли: – мам. Купи чего-нибудь. Володька с Колькой шныряли в толпе, подбегая через некоторое время то с конфеткой, то с пирожками. – Вон там дядька с медалями задаром нас угостил. –Не воруете вы детки? – тревожилась мать. – Мам, ты что?

Наконец повезло и Тольке. Солдат с костылями без одной ноги держал в руке бумажный кулек, и время от времени доставал оттуда конфеты – подушечки и кидал в рот. Мать разговаривала с какой-то теткой. Толька заворожено смотрел на солдата и удивлялся как точно солдат швырял в рот конфеты.

– Пожует-пожует, проглотит и снова кинет. Встретившись взглядом с Толькой, солдат подмигнул ему и поманил пальцем к себе. Толька отрицательно мотнул головой. Солдат удивленно усмехнулся и поковылял к нему.

– Поможешь?

Пацан заговорщически зашептал: – Мамка заругает.

– А мы отвернемся в сторону. Отойдем. Давай, смелей. А то мне одному уж надоело.

– Как это может надоесть, они ж вкусные! – еле ворочал языком пацан, засунув в рот сразу несколько конфет. –Ну, действуй! – и он отдал весь кулек Тольке, который обомлел от радости. Маришка всполошилась, не увидев сына около себя и растерянно оглядывалась по сторонам. Толька перестал жевать и вылупив глазенки уставился на мать. Наконец она увидела его и замахала рукой: – Толичек, хади сюды!

– Ух ты! – выдохнул солдат – это кто?

– Мамка моя!

– Красивая, брат, у тебя мать.

– Лучше всех! – подтвердил пацан.

– А где ж ты взял конфеты? – затревожилась Маришка.

– Здравствуйте, с праздничком! – подошел на выручку солдат и протянул ей руку. – Иван, чуть-чуть не царевич, засмеялся он.

– Здравствуйте. С праздником! – смутилась Маришка, но руку подала.

– Вот с другом фронтовой паек уничтожаем. Ничего?

– Можно, – засмеялась Маришка. Тут подбежали Вовка с Колькой и увидев у брата такое богатство в руках напустились на него.

– Толька, нечестно, делиться надо.

– Мои сыночки, отец-то не дождался Дня Победы, еще в 42м похоронка пришла. Люди-то дожили, а ен нет. А может, где в госпитале лечится, а? – глаза Маришки наполнились слезами.

– Все случается, все случается – торопливо ответил солдат. – Ты не из Орешного случайно? – Оттуль. А таперь здесь живу, работаю.

– Вон оно что. Семена жена?

– Да. Семена Артемовича, а это его детки.

– Вон оно что, – протянул Иван потирая лоб и отдуваясь.

– Слухай, не видел ты его?

– А! Нет! – как-то странно протянул он бледнея лицом, зашатался на своих костылях.

– Табе плохо? – забеспокоилась Маришка.

– Жизнь мне спас твой Семен под Ржевом. Вместе воевали.

– Слухай. Милый солдатик, расскажи, как же ен?

– Прости. Мать, ничего не знаю. Помнил я пока в сознании был, когда тащил он меня из-под обстрела. Ногу вот оторвало, крови много потерял, очнулся уже в госпитале. А про него больше ничего не знаю. Потом госпиталь эвакуировали на Урал в Челябинск, где только не лежал. Контузия корежит, к ноге-то уж привык.

– Ну как же ты ничего не знаешь про него, а? – корила она солдата. –Может не хочешь чего сказать?

– Прости, мать, ничего не знаю. Хотел его семью разыскать и вот тебе на – встретились.

– Что ж ты такой, ничего не расскажешь? – рыдала Маришка дергая его за костыли.

– Дядя, а папка наш смелый был? – пытливо глядел на него Вовка.

– Смелый, дружок, смелый. Из пулемета до последнего патрона строчил. А потом и меня еще сумел вытащить, хотя раненый сам был. – Говорил я тебе, что папка наш смертью храбрых погиб, даже в похоронке так написано, а ты не веришь, – доказывал Вовка какому-то пацану, готовый сразиться с ним, толкая его плечом. – Сгиб, значит, мой Сенечка, а ты не хочешь сказать. Ты-то вот живой. – рыдала она, прижимая к себе младших сыновей.

– прости, мать, ей-богу ничего не знаю. – и заскрипев зубами, замотав головой, он медленно ушел в толпу.

– Ты че, мамка, зачем кричала на дяденьку, он мне конфет дал, и видишь. У него даже одной ноги нет!

– Ох горе мое горе! – рыдала Маришка- Глупенькие вы еще, ничего не понимаете.

– Ну ладно, успокойся, хватит.– подошла к ней соседка по работе. – У меня тоже двое сиротинок осталось, почти вместе похоронки получили. Жить надо, детей растить! Пошли концерт смотреть. А чего рты разинули, доблестные армейцы? Вон очередь стоит, булочки детям бесплатно дают. Там и мои девчонки, разыщите их и к ним в очередь.

– Мамка. Кончай плакать, праздник же! – и мальчишки умчались к очереди. Матери смотрели им вслед, вытирая слезы.

– Мараишка, Мараишка, празника! – послышалось рядом. Поискав глазами, маришка увидела знакомых старух-калмычек, окруженных подростками-калмычатами, возраста как ее дети. Тут же стояли и две молодые женщины, держа за руки детей двух-трех лет.

– Твои друзья? – как-то странно посмотрела на нее соседка.

– Да, Валя, это про них я рассказывала.

Женщины подошли ближе к кучке калмыков.

– С праздником вас! – Празника, празника! – закланялись старухи. Калмыцкие дети шептались, и внимательно смотрели в одну сторону, часто показывая туда вытянутыми руками. Валентина сообразила первой и весело-властно приказала ребятишкам: А ну быстро в очередь! Старухи враз закачали головами: Болшго! (нельзя!) и затараторили: – Нету, нету! Валентина переглянулась с Маришкой. – Вы что? Можно! Давайте быстрее в очередь! – и стали подталкивать ребятишек. Те несмело упирались, оглядываясь на своих, потом старухи разрешительно махнули руками и калмыцкая детвора, путаясь в своих немыслимых рваных одеждах, пустилась бежать в очередь. Следом пошли и Валентина с Маришкой. Выгонят их, вот посмотришь, вон литовцы, греки, хохлы стоят хоть бы что, а этих прогонят. И точно. Не успели калмычата добежать до хвоста очереди, как несколько крайних пацанов обернулись к ним с возгласами: – Куда? Калмычата остановились как вкопанные. Рослый литовский пацан из их компании растопырил длинные руки и по-клоунски согнувшись нагло заулыбался: – Лабас денас! (Добрый день!) Булочка кушать без вас! И победоносно оглядывался ища поддержки в очереди. Кучка литовских пацанов

радостно гоготала. – Вон, зырь! Калмычат в очередь литовцы не пускают! В очереди произошло движение. Из середины очереди вышли несколько местных пацанов, среди них был и Вовка, и пошли в хвост очереди, враз засунув руки в карманы штанов. Белобрысый пацан чуть выше ростом Вовки, в надвинутой кепке на самые глаза боком подошел к литовскому пацану, цвыкнул сквозь зубы на землю и небрежно спросил: -В рыло хошь, морда? Ты уже третий раз со своей оравой становишься в очередь. – Не-е, я пожалуйста, залепетал литовец. – Мы просто стоим.

– Ну тогда не мешай другим. Точно! – загалдели остальные. – Налопались уже, а другим не дают. – кучка литовских пацанов тут же исчезла в толпе. Белобрысый сдвинул кепку на затылок, пацаны как по команде вынули руки из карманов и побежали в очередь на свои места. А белобрысый пацан важно оглядел калмычат и весело покрикивал: – Давай, давай, смелей подходи! Калмычата повеселели и так же кучкой пристроились к хвосту очереди. Довольный Вовка заглядывая ему в глаза захихикал – а то куда там: – Лабас денас! И они оба убежали к пацанам, которые уже нетерпеливо им кричали: – Давай, очередь подходит!

Счастливые ребятишки, получив по румяной булочке, оглядывали ее со всех сторон, нюхали. –Вот это да, вкуснятина! Девчонки Валентины подошли к ней и протянули ей свои булки: Мама, на! – Да ешьте, это вам, праздник же! Девчонки, отщипнув по кусочку, остальное сунули матери и убежали. Вовка с Колькой держа свои булочки на виду что-то разбирались с младшим Толькой, который слушая их жадно вгрызался в булочку. Ребятишки оглядывались на мать, дергали брата за рубаху, но тот спешно поедал праздничное угощение Видя бесполезность своих увещеваний братья наконец отстали от него и подошли к матери.

– мам, вот мы получили, а Толька сожрал свою булку.

– да ен же еще маленький, ешьте и вы!.

Потупив глаза мальчишки протягивали ей свои булки. Маришка отщипнула по крошке от каждой булочки, сунула себе в рот, вкусно зачмокала. – А это ешьте сами, праздник седни! Довольные сыновья куснули по доброму куску. Старший Вовка отломил половину булки и сунул в карман. И тут прибежали девчонки Валентины: – Все, булочки кончились, калмычатам не хватило!

– Божачка мой, и тут бедным людям не повезло!

Кучка калмычат возвращалась к своим как с похоронной процессии. Они сгрудились вокруг одного своего счастливчика, который прижал к груди последнюю булочку, которой закончилась бесплатная раздача. Ребятишки что-то галдели. Нюхали аромат булочки, младшие терли глаза и ныли: Гын, гын, ях, ях!

Первым среагировал Вовка, он вынул из кармана свою половинку, оглядел ее со всех сторон и отломив кусочек протянул калмычонку. Тот глядел на него и не брал. Тогда он снял с него шапчонку, положил туда свой кусочек, и с вызовом оглядывая пацанов, жующих булки, громко сказал: – ну, кому слабо? – ребятишки нехотя отламывали по кусочку и бросали в шапку. Отломила и Валентина от каждой булочки и тоже бросила в шапку. Вокруг калмычат образовалась целая толпа из ребятишек и взрослых. Скоро шапчонка была полна булочных кусочков. Глаза калмычат светились радостью и они пошли к старухам, где высыпали кусочки в подол юбки Менги и разделили поровну, посасывая лакомство. А Менга усевшись на землю и растопырив по сторонам свою юбку, восседала как квочка с цыплятами и кричала: Мараишка, ханжинав, празника, победа! А Валентина с маришкой и еще несколько женщин смотрели в их сторону и рассуждали: Ну мы мучаемся, поубивало наших на войне, живем-то хоть дома. А их-то за что на такие мучения, сколько их померло? Ну какие из них предатели? Старухи да дети. Нет, бабы, тут что-то не то. Натворили дел.

– Женщины, не омрачайте праздник победы ненужными разговорами. – неожиданно вынырнула перед ними прилизанная личность в пиджаке и галстуке.

– А ну пошел отсюда! Наши мужики головы сложили ради этой победы, а ты сытый да гладкий, будешь тут вынюхивать, да учить нас о чем говорить. Зашумели и остальные бабы и двинулись в его сторону. Личность в галстуке смутилась, замахала руками: Женщины, я с праздником хотел вас поздравить! – Иди, иди. Поздравить хотел! Праздник этот – горе и слезы наши. Личности как не бывало. – Ну что, бабы! Жить будем! Жить – детей растить!

Глава 4

Отгремели победные салюты, охрипли от громких речей высокие руководители, приходили в себя оглохшие музыканты духовых оркестров от непрерывной игры. Продолжались будни, люди подсчитывали потери. Внимательно и с ужасом оглядывали искореженную войной землю, разрушенные города и села. Продолжали работать, жить. Кончилась война. Но военный маховик продолжал крутиться, не ослабляя ритма. Также в военном режиме работали все военные и гражданские объекты, также работая выбивались люди из сил. Такая же была голодуха. Также каждый день в шесть утра из репродукторов на площадях, а у кого радио было и дома, начинался словами известного на весь мир диктора Левитана: – Говорит Москва! От Советского информбюро… И лилась душераздирающая песня: Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! .. Песня скоро прекратилась, а тяжелая жизнь осталась. И эшелоны, катившиеся раньше на запад на кровавую войну с Германией покатили в обратную сторону – на восток. Готовилась война с Японией. А люди продолжали гибнуть от заминированных полей, от широкомасштабного мародерства, порожденного войной. В лесах Закарпатья засели недобитые банды эсэсовцев и бендеровцев. По всему Союзу гуляла малолетняя шпана, которую надо было укротить и обезвредить. У населения с полей сражений оказалось очень много огнестрельного оружия. Война кончилась. Но война продолжалась. Официальный конец войны ничем не облегчил жизнь обездоленных сирот, вдов и матерей, потерявших своих кормильцев. На фоне счастливчиков, не понесших урона от войны, душевные муки были еще сильнее. Психика у людей не выдерживала. Глядя на своих сыновей, которые по своему детскому возрасту не понимали всей сущности беды, которую принесла их семье война, Маришка все чаще и чаще плакала. Дети быстрей забывают боль и приспосабливаются к любым условиям жизни. Маришка видела несправедливость на работе, хотя утверждалось. Что по закону все равны. Нет, не равны. Кому война, а кому мать родна. Работая на хлебозаводе, на подкате вагонеток с дровами для печей, которые круглые сутки не переставая топились, она видела как уходили мешки с хлебом налево. Как с вагонов разгружалась мука и тоже мешки уплывали в сторону. А ведь хлебозавод – поставщик сухарей на фронт, охранялся так, что мыши проскочить было негде. Кругом автоматчики. Сколько пересадили за решетку народу за украденный с голодухи кусок хлеба. За булку хлеба – пять лет тюрьмы. Многое видела она. Знала, а знающих либо высоко поднимают, либо с землей равняют. Огромные штабеля метровых поленьев и чурок немо высились во дворе завода, призывая молчать и работников. Кто-то молчал, кто-то нет. И как-то ночью вдруг заполыхал пожар внутри цеха и на складе дров. А за забором патронный цех. Не открой кран цистерны с водой, высившейся над дровами, быть большой беде. Взлетит все в воздух. Уже обожженная, дотянулась Маришка до крана. Открыла. Но сама оказалась под рухнувшим штабелем дров. Патронный цех остался невредим, как и штабель дров, залитый водой. Сгорел хлебный цех, и люди, отдыхавшие тут же на часок-другой. Говорят, что скрыть следы преступлений умеют лучше всего вода и огонь. Точно. Десятки обожженных и сгоревших людей не смогли помочь следствию. Огонь и вода скрыли следы преступления. Может и смогла бы помочь следствию Маришка, да в недолгий срок ее жизни, отпущенной после трагедии, она была без сознания. И лишь в редкие минутные проблески сознания сквозь боль она в первую очередь справлялась о детях, и больше о младшеньком: Божачка помоги яму, ведь ен жа такий малый яще. – Она наглухо забыла русскую речь и впадая в беспамятство выкрикивала по-белорусски свои суждения по поводу пожара на хлебозаводе. Дежуривший в ее палате следователь как ни напрягался, ничего не смог понять. Он поощрительно поглаживал по плечу шестилетнего Тольку, который ждал обеда (мамка все равно ись не будет) и часто тормошил его.

– Ну, переведи. Дружок, что она сказала? Толька вслушивался в бредовую речь матери и широко открытыми глазами смотрел на следователя, который не выдерживал его взгляда и лез в карман за конфеткой. Получив конфетку, пацан долго разворачивал ее и заключал: Муки и хлеба много там воровали, морды какие-то. – Ну, Толя, ясней. Конкретней надо кто.-Она не говорит. Может потом скажет, Может потом и я скажу,– загадочно отвечал пацан, откровенно поглядывая на карман сыщика. Вовка с Колькой на контакт с сыщиком не шли, забегали редко, мотаясь по базарам со шпаной, добывая себе кормежку как могли. В начале июня, когда палисадники и речные берега белели точно обсыпанные мелкими хлопьями снега, заканчивала цвести и осыпались лепестки с гроздьев дурманящей черемухи, Маришки не стало. Проснувшись поздно утром, Толька как обычно не обнаружил дома своих старших братьев, как и не обнаружил ничего съестного на столе и в чугунках. Взъерошенный и неумытый, он долго плелся к госпиталю к матери. По пути гонял чужих собак и кошек. От более яростных собак приходилось обходить по более дальним дорогам, видеть что-то незнакомое, на что тоже уходило немало времени. Да и мало ли каких дел может быть в такой длинной дороге у шестилетнего любопытного пацана? Перед входом в палату его встретила пожилая медсестра и сказала, что к матери пока нельзя, и пряча от него глаза повела в какую-то подсобку зашептав: пойдем-ка, я накормлю тебя, двойную порцию каши дам, хочешь? – Конечно, вот если маслицем полить, здорово бы было – шепелявил он без передних зубов. – Полью, полью милый. А наверх не ходи. Сегодня главный врач сердитый. Увидит, уши надерет и пообедать не даст. А маму может вечером сегодня, может завтра утром привезут домой. Так что сейчас покушаешь и иди домой, братьям скажи, старшему, чтобы пришел. Хорошо? А я тебе хлебца на завтра дам, чтобы ты зря сюда не ходил. И медсестра вытащила два хороших пласта белого хлебы. – Ух ты! Отсевной, белый. Как в праздник! – восторгался пацан и усердно работал ложкой. Медсестра закашлялась и вышла в коридор. Пообедав он сунул хлеб за пазуху и размышляя, где же он найдет старших братьев, побрел назад. Братьев он не нашел и домой попал поздно вечером и удивился: у их двора была привязана лошадь с телегой, во дворе были какие-то люди. Некоторых он знал, они работали на хлебозаводе вместе с матерью. Толька смело зашел в избу и первое, что он увидел, – на столе лежало два кирпича хлеба. –А у меня тоже есть! – радостно заявил он. Отсевной, белый. А тут черный! – и доставая из-за пазухи общипанные пласты хлеба осекся, увидев на лавке лежащую мать с заостренным лицом. – А че она такая неживая?! – вдруг скривился он. – И мухи по ней ползают. – заревел пацан и выскочил на улицу. Из избы неслись рыдания женщин. Ночевать дома Толька побоялся, и забрался на сеновал к бабке Лысоконихе. Туда же пришли и братья, объявив что будут охранять Тольку. Выспавшись ребятишки вернулись домой и тут обнаружилось, что из Орешного родня пришла – тетка Мавра, узнав о беде. -Вечером поздно сообщили, спасибо людям. Так сразу и наладилась к вам пеши. Вот орешков кедровых принесла, да пяток яичек. А Катерину-то не удалось разыскать, далеко в лесосеке на тракторе работает. Ох, жалковать-то будет! Любила она Маришку. Господи! Да как же теперь будет-то! –Жить будем! – повторяя материны слова, сурово заявил Вовка. – Да. Да, – горестно качала головой Мавра. – А дядя ваш старший Николай и брательник сродный Гришуха так и не вернулись. Остались с отцом вашим в чужой земле.

В обед на той же лошади и той же телегой привезли гроб. Хромой мужик распоряжался похоронами. Усадил ребятишек на телегу и рассказывал бабам, что кому делать. Володька заартачился, на телегу не сел, и одев синюю отцовскую косоворотку. Которая была ему чуть не до пят, подпоясался ремешком и молча шел держась за телегу. На вопрос тетки Мавры – зачем он одел рубаху отца? – он вразумительно ответил: Пусть мамка думает, что ее и папка провожает. Бабы молча кивали головами. На кладбище Тольку пришлось вытаскивать из могилы, куда он спрыгнул, ревел и не соглашался чтобы засыпали гроб с матерью землей. Когда закончилось погребение и обессиленных пацанов усадили на телегу, чтобы отвезти домой, к ребятишкам подошел следователь и протягивая им по конфете тихо спросил: – Сказала вам что-нибудь перед смертью мама? Старшие отрицательно качнули головами, а Толька ощерился как маленький зверек и завизжал: -Сказала мне, да тебе не скажу. Пожалел тогда конфетку, а я ее мамке хотел дать, может она живая была бы. А теперь твои конфеты не нужны! Сыщик смутился, а бабы участливо посоветовали ему: Не вовремя вы, оставьте детей в покое. – Да, да, извините – и он пошел в сторону. Ребятишки тихо сидели на телеге изредка всхлипывая, плакать уже не было сил. Они безучастно ждали и смотрели как бабы и хромой мужик доравнивали бугорок над могилой, укрепляли крест. Из-за кустов и соседних могил показалась кучка людей с обилием цветов – подснежников и черемуховых веток.

– Мараишка, Мараишка. – твердила одна женщина и пацаны признали в ней старуху – Менгу, с большой охапкой черемухи. Была здесь и Айса, и еще какие-то женщины-калмычки. –Сэн, Сэн, сэне (хорошо, хорошая) Мараишка, о, ях, ях! – заохали, запричитали старухи, положили цветы рядом с могилой и присев на корточки приложили сложенные лодочкой руки ко лбу, что-то тихонько жалостно запели. Все присутствующие оторопело и внимательно смотрели на них. –Вот ведь как. Нехристи, а цветов догадались нарвать, они что, знали Маришку? – Они у нас за огородом живут, мамка их иногда супом угощала, от милиции спасала – хмуро ответил Вовка. Видишь, люди помнят добро – заключил хромой мужик. Калмычки очень обрадовались, когда их цветы рассыпали по бугорку могилы. –Сипасиб, сипасиб! Ханжинав. Ханжинав, Мараишка! – низко кланялись они могиле. – Погодите. Не уходите! – сказал им хромой мужик и засунул руку в сумку, привязанную к передку телеги, достал полкирпича хлеба. – Вот, помяните покойную Маришку! – Бичкэ, бичкэ! (не надо, не надо!) – замахали руками старухи, прикладывая руки ко лбу и сердцу. – Они не побираться пришли! – рассерженно сказал Вовка. – Они уважают мамку.

– Стойте, стойте! – замахал руками хромой. Он отломил кусочек хлеба от куска, сунул его в рот и перекрестившись поклонился могиле. Старухи догадались что от них хотят. Они так же отламывали кусочки хлеба, клали в рот, приставляли руки ко лбу, кланялись могиле шепча: сэн, сэн, Мараишка – и отходили в сторону. Оставшийся кусок хлеба хромой молча просто сунул в карман старухи. Жаркое солнце, тряская дорога, смерть и похороны матери вконец обессилели пацанов и они отупело и сонно сидели на телеге, прижавшись друг к другу. Тетка Мавра прижав их головы к себе, молча обливалась слезами. Подъехав к избе хромой мужик завел лошадь с телегой под тень черемухи и тихонько сказал: Посиди так. Пусть поспят, успокоятся. – Поминать-то нечем, – удрученно сказала Мавра. – Ничего, – успокоил ее мужик. – Одну булку хлеба разрежем, сколько тут? Человек десять будет? А вторую булку ребятишкам оставим, да себе ломоть в дорогу возьмешь. – Че с детьми-то делать? – качала головой Мавра. Туда, к нам в Орешное взять? Голодно тоже, лишнего грамма хлеба нет. Картошка в прошлом году не родила, нынче огороды толком не посадили, семян нет. Попробую что-то через профком завода придумать. Хотя честно тебе скажу, вот эти две булки хлеба с горем пополам добыл. Сгорело все начисто и семей попавших в беду много. Просто не знаю. Детдомы переполнены, да и там кормежки нужной нет. Что придумать? – горевал и мужик. –А

ничего придумывать не надо, дома мы будем жить. Папку с войны ждать. – привстал Вовка, потирая глаза. Вон сколько солдат уже вернулись. Да и из нашего госпиталя многие разъезжаются. И наш папка тоже раненый был, говорил же дядя Ваня, который воевал с ним. Вылечится да и приедет. Мамка-то все ждала его и нам приказала. А то вернется, а нас нету. Где искать-то будет?

Опешившие взрослые молча поддакивали ему, горестно качая головами: – Да если так, то ладно было бы. В первые дни после похорон соседи заглядывали к ребятишкам, приносили то чашку супа, то три-четыре картошины. Калмыцкие старухи, у которых в землянке были и другие женщины с детьми, снова наладили изготовление корзин. Увидя ребятишек во дворе они дружно кричали и звали их к себе: Вовика, Колика, Толика! Нааран хартн! (приходите сюда!), хот, хот (есть, есть). И угощали лепешками из саранок, испеченными на камнях костра. Трудолюбивые старухи весь световой день бродили по болоту, лесам и полям, выискивая пищу. Выкапывались на полях остатки мерзлой картошки, пошла весной черемша, выискивались крахмалистые клубни ранней саранки, пошел и щавель. Немыслимого темного цвета лепешки из саранок, мерзлой картошки разной съедобной зелени, выглядели экзотической пищей, испеченной на камнях. Это надо уметь! Угощали калмыцким наваристым чаем – жомбой, из разных душистых трав. Иногда варили душистый махан (мясной бульон) из требухи или овечьих голов. Тогда по округе разносились аппетитные до одури запахи. Местные бабы завистливо поглядывали в сторону болота, плевались и судачили: Смотри ж ты, из дохлятины варят, а как вкусно пахнет – сглатывали они слюни. – А главное – живы, ни черта с ними не делается. А вон и Маришкины ребятишки у них ошиваются, тоже едят с ними и ничего.А наши чуть че не так съели – дристня, рвота. А вон Рябков пацан чего-то наелся и богу душу отдал! Вот, вот, душу! – шамкала бабка Лысокониха.

– Сначала душу к калмыцкой пище надо сготовить, тады она на пользу пойдет. Вот к нам старшие пацаны приходят, сусликов и сурков ловят по полям. Ошкурят – шкурку сдадут. А тушку на костре подпалят и в котел. А суслики да сурки зернышки грызут, хлебные звери. Вот тебе махан – варится, с ума сойдешь – будто из быка только что забитого.