Марта

― А-а-ааа! – В ответ эхо далекое.

― А почему так быстро, завтра? – оглянулась на смеющуюся Химу.

― Муж будущий спешит или отец, я даже не знаю, кто с них торопится и почему. Не все ли равно, – махнула рукою. – Днем раньше, днем позже. Только на свадьбу вас пригласить не могу, да вы и сами, знаю, не придете. Вот и пришла попрощаться, уже не сможем видеться, как раньше. Замужняя, не свободная.

Елка притихла на мгновение, взгрустнув внезапно, они больше не смогут видеться. – Ну и что ж. – Махнула упрямой головой, переживет. Потеря очень близкого и родного ей человека, конечно, отзовется тоскою унылою в груди. Оглянулась на Мая. Хмурый, кислый.

А ты чего молчишь, поздравь Химу

― Я слукавил бы, если б сказал, что рад за тебя. – Отведя глаза в сторону, глухо, – не видел его, но знаю, за пьяницу, за лодыря, за нерадивого идешь мужика. Он уже скольких жен загнал на тот свет работой тяжкою, побоями жестокими. Ты – следующая в скорбной этой череде.

Сегодня смеешься так бойко и так мило, не желая знать, что ждет тебя в замужестве нежданном. Сколько у него детей? Он и сам, видно, толком не разберет. Ему сейчас нужна работница, беспрекословная, молодая, здоровая.

…Что ждет тебя завтра? При живом муже вдовья доля. Погрузишься в сон беспробудный: каждый день с петухами вставать; завязавши под мышки передник, киснуть у задымленной печки, месить хлеб с горем пополам, готовить, стирать, нянчить ораву голодную.

Потом с зорькою в поле, не успев смахнуть с лица капли пота со слезою смешанные. Почерневшие от заскорузлой пыли, болью невыносимой скованы, по стерне колючей будут босые ноги тяжко ступать.

Пахать, сеять, полоть и жать, да мешки на себе таскать. Ломучая работа с вечною нуждой и беспросветною заботой в три погибели согнут спину покорную. Увянешь, так и не успев расцвести. Косы твои опутает седина паутиной густою. Впалые щеки покроют морщины глубокие. Обожженные колючим ветром, безмолвно плачущие глаза потускнеют, выцветут.

Твои соленые слезы, горькие слезы безысходного отчаяния, бесконечных тревог осядут на дно в душе бесталанной, превратившись в невыплаканный камень. В лице виноватом появится выражение тупого терпения и бессмысленный, вечный испуг.

Страданием горестным омоешь душу, надеждой скудной ее не успокоишь. Время выстелит угодливо бездольные годы под голову тяжелую. Птицей, лишенной крыльев, будешь маяться на свете этом, бабий свой век доживая, и обезумевшим ветром ворвется в душу холодную старость неприглядная, искалеченная работою трудной. Женская доля – злая неволя, мужем избитая, горем исклевана.

Май уже неотрывно смотрел в глаза Химе. Застыла улыбка ее испуганно-немая.

― Стерпишь все без единого упрека, не проклиная судьбу горемычную, не угрожая мужу обидчику. Только раньше срока закроешь усталые глаза, и соседки, вечно кислые, постоянно искривленные, пряча в землю горестный взгляд, молча проведут в последний путь, к сердцу прижимая руки, темные от стужи и работы.

– Откуда ты все это взял? – Елка пораженная. – Хима, не верь! Это неправда!

Она взволнованно и даже дерзко.

– Знаю я, неумолимой тучей грозной шагает мне судьба навстречу, в ладонях горести неся. Ныряет в сумерки душа, сумерки горя и напастей. – И добавила с горечью, – разве моя вина, что хожу за счастьем с рукой протянутой. Погляди, в моих ладонях лишь горстка пыли, с которой смешан пепел горькой моей любви. В комочках этих твой перстень свадебный не отыскать.

Не ты мне косу расплетешь, не ты мне счастье принесешь, не мной твоя рубашка вышита, с другим повенчана моя судьба, прощай!

Она так быстро ушла, что не успели даже опомниться. Елка налетела на друга. Ее поразили его безжалостные, до ужаса оскорбительные слова.

– Как ты можешь? Как ты можешь так обижать? Завидуешь счастью чужому?

Он бросился в лес, не слушая ее и не говоря в ответ ни слова.

***

Девушка брела сквозь лес, словно дремой, охвачена грезами. Где он, неведомый и загадочный? Мне бы только одним глазком еще раз увидеть.

Одна она осталась. Хима счастье свое сыскала. Май, словно с ума сошел. Не с кем ей теперь, даже словом перемолвиться. Так все немило и так пусто…

Почудился едва слышный, жалобный стон. Птичка синичка молила о помощи. Чьи-то коварные сети поймали бедняжку. Бросилась на зов, а он прервался.

Прислушалась. Тихо. Неужели поздно и она погибла. Поспешила в ту сторону и увидела чью-то тень. Кто-то, ласковый и добрый, бережно избавлял от силков крылья синички, что-то приговаривая при этом.

Она не верила своим глазам. Он! Или не он! Рванулась и застыла, глядя на милого. Он, удивленный, выпустил освобожденную птицу в небо.

― Ты кто? Откуда здесь, в этой глуши?

― Я девушка твоя, – смутилась, густо покраснев. Прошептала едва слышно. – Ты мне намедни в любви божился.

А глаза ее так жадно пили его нежность, доброту. Душевный, ласковый – вот он какой, настоящий, не придуманный.

― Ты русалка? – прищурил хитрый взгляд.

Махнула молча головой, закусив губу игриво.

― Вот почему волосы неубраны. И эта странная одежда. Может, я сплю. – Шутя протер глаза.

Елка подошла к нему впритык, подняла глаза счастливые.

― Как та синичка трепетная, пойманная в силки, хочу лицом в ладони теплые упасть, чтобы в их нежность окунуться. Сердце притихло, смущенное нежданной встречей.

Твой взгляд сейчас не обжигает, лишь греет ласково. Я, может, время тороплю, но не боюсь довериться судьбе – шалунье.

Как долго я тебя, единственный, ждала! Мираж из грез терзает, волнует мой покой, раздумья глупые тревожат сны. Недавно ночью у реки встретились случайно, и наша встреча была так коротка, что не успела я познать твой нрав. Горько сознаться, что нагрубила тогда напрасно. Признаюсь, была я не права.

С замиранием сердца ловлю луч солнца во взгляде лукавом, из глаз твоих лишь доброта струится. Мой милый, нежный, твоею лаской убаюкана, отныне и довеку я твоя. Воля моя и гордыня, и сила, и счастье нынче в тебе…

Когда влюбленный смотрит на зазнобушку, он, часто так, просто молчит. В молчании нет фальши. Тихая радость захлестнула парня хмельным круженьем. Стоит, немой, трепетный, будто опасается дать волю словам заветным, а душе так легко от несказанных слов, от невысказанных чувств.

Девушка к нему прижалась.

– Стыдливость моя прежде тебе не нравилась. Грозился зацеловать, утопить в нежности. Что же сегодня лишь молчишь, а ли чувства прошли, а ли желания пропали? Сердце девичье томится разве напрасно? Признаюсь, я еще не умею любить, но научусь, я обещаю. – Засмеялась тихо, встревожено.

Потянулась к его губам, едва коснувшись, поцелуем робким и поняла, что заигралась. Опустив смущенные глаза, отвернулась. Он за плечи обнял, повернул к себе и прильнул к устам так жарко, что захмелела, чем дольше, тем больше погружаясь в любовь. Задыхаясь от счастья, вырвалась из его объятий сладких.

***

Счастливая, не знала с кем поделиться своею радостью. На Мая обиделась за его глупую речь, да и не найти его сейчас. Ей хотелось видеть Химу. Кто поймет ее лучше, если не она, такая же счастливая. Несмотря на поздний вечер, решилась бежать в село.

Изба светилась всеми окнами призывно, в гости приглашая перехожих. Приветливо замахав хвостом, огромный пес встретил девушку благосклонно. Лизнул лениво ладонь и, гремя толстою цепью, ушел к себе в будку. Крадучись, подошла к окну, осторожно заглянула и то, что увидела там, сразило ее наповал.

Хима, залившись слезами, стояла у размалеванной печки. Рядом незнакомый мужик, в доску пьяный, свирепо вытаращив глаза, безжалостно хлестал ее по щекам. Старик прыгал около, тряся дряхлой голой головой, размахивая руками. Доносилось яростное, – шалава! Шлюха! В чулан закрыли, все равно к хахалю сбежала. Перед всем селом опозорила! Мало того, что снюхалась с самим чертякой, таскалась в лес к нему лето целое, так еще и перед самой свадьбой…

Вишь, старик, какая горячая у тебя дочка, нетерпеж у нее разыгрался. Ну, погоди! Дай дожить до завтра. Уж я-то научу тебя повиновению! Будешь в ногах валяться, просить пощады, я тебе этот позор припомню. Нагуляешься потом под моим батогом. Живо дурь выбью, потаскуха! Это раньше некому было воспитывать.

Хима только молча всхлипывала, пытаясь прикрыться от побоев, опустив покорную голову.

– Никакого сладу с нею нету. – Визжал старик. – Как и мать ее, потаскушка. Вся в нее пошла! Та по лесу шлялась, все ей мало было, пока не принесла в подоле. Потом подохла, а я должен был растить ее выродков. Пришлось из своей родной деревни уйти, в чужие люди податься. – Заскулил, охватив голову руками. – Выкормил на свою беду! И здесь обесславила, перед всем честным народом осрамила. Ой, горе мне, горе, в старости такое испытать!

Елка в ужасе бросилась назад, искать Мая, больше помощи просить не у кого. Его, как назло, нигде не было. Только днем, совершенно по секрету, так как он просил, ни в коем случае не рассказывать, где прячется, нашла друга. Зареванная, взбудораженная, тут же рассказала ему все, как есть, без утайки. От слов ее завелся мигом и уже через несколько минут они были у невестиных ворот.

Народу собралось на широком подворье полным-полно. Удивительное ли дело, дед, наконец, нашел себе зятя по душе. А, может, жених смог договориться с несговорчивым доныне стариком. Поговаривали меж собой, что он мужик жестокий, злобный и что ждет его будущую жену недобрая доля. Надрывно играла музыка. Несколько девушек в венках, в нарядных одеждах пели печальные песни.

Невесту, тщательно скрывающую заплаканные глаза, под руки вывели из избы. Жених стоял в центре веселой компании, уже будучи крепко подвыпившей, снисходительно улыбаясь, по-хозяйски оглядывая дедовы хоромы, плеткой постукивая себя по голенищам сапог. Кепка лихая на боку. Улыбка нахальная.

Хима, опустив глаза, безропотно направилась к нему и увидела за воротами своих друзей. От неожиданности даже споткнулась. Оглянулся, недовольный, и также увидел гостей незваных.

– Это еще кто такие?

Взглянул на будущего тестя и сразу все понял. Без лишних церемоний подошел к Маю, прищурив наглые глаза, плеткой в грудь ткнул, – эй, ты, отродье чертово! слышь, убирайся подобру-поздорову, пока еще я терплю, а не то не погляжу, что свадьба моя, что гостей полон двор, рожу мерзкую твою расквашу живо. И потаскушку свою не забудь. Неровен час, и ей перепадет пару затрещин. Вон, вырядилась, что ведьма, смотреть противно. – Брезгливо плюнул под ноги Елке. Та вспыхнула от такого унижения.

Напряженная доселе тишина взорвалась дружным хохотом. Стайка веселой ребятни обступили непрошеных гостей, дразнясь и кривляясь на все лады. Это еще больше рассмешило публику. Кто-то из них попытался запустить в незваных гостей солеными огурцами, и попал Маю в голову. Тут уже наступил предел всяческому ангельскому терпению.

Май взревел, как буря и, не жалея сил, в один момент все разбросал кругом. Кони, люди, пыль, столы – все перемешалось в воздухе. Крики женские, лай собачий, брань мужская – слилось в один визжащий гул. Когда улеглась немного пыль и грязь, никого не было рядом. Только они втроем, да старик отец, скукожившись от страха, возле собачьей будки. Правда, за забором самые смелые из баб, пытались заглянуть во двор, чтобы быть в курсе событий. Излишнее любопытство не одну такую свело в могилу преждевременно.

– Зачем? – горестно поджав разбитые губы, Хима теребила бусинки на груди. – Знать судьба моя такая, должна была мириться. А теперь, что мне делать? Кому нужна, обесчещенная? Все село нынче будет говорить, что расстроил черт свадьбу, к которому на свидание бегала.

Но Май, такой счастливый и такой взволнованный,

– Голубушка моя, спешу склониться с трепетной мольбою к твоим ногам, заглянуть в глаза испуганные.

Как часто этот наивный и слегка лукавый взгляд стегал мне сердце своей доверчивостью детской. Эта несмелая улыбка острым ножом точила грудь. Держался я, сил не жалея, но в последнюю нашу встречу слез твоих тихая капель сердце черствое растопила.

Я тогда молчал, лишь жадно пил грустных глаз заплаканную радугу и нежностью к тебе, что лучиком прогрелся. Как мне хотелось слезы девичьи унять, тебя обнять, к себе прижать и поцелуем успокоить. Отчаянно боролся я с жалостью, смешанной с любовью. Нахлынула в сердце мое и захлестнула меня всего такая теплая волна! Тогда ты мне такое счастье подарила, что не сравнить его ни с чем!

Прости, что волю чувствам не давал и, может, даже обижал речами едкими, я не хотел. Без злого умысла словами колкими бросал, в твое сердечко целясь.

Милая, славная, родная, пришел просить твоей руки. Поверь, у нас все будет, как у людей и даже лучше. Будь моей женой!

Прошу, прости за позднюю весну, за не подаренные поцелуи. За строгость встреч, за глупость слов, за утаенную любовь. Колени пред тобой склоняю, прошу, мольбу мою не отвергай, женой желанной стань моею. Я постелю к твоим ногам все диво мира нашего и всем назло, мы станем самыми счастливыми.

Хима растерянно кивала головой, всхлипывая то ли от счастья, то ли от обид прошлых.

– Вот увидишь, кроме нас, таких счастливых, никого не будет в целом поднебесье!

***

Таким взбешенным Елка своего отца еще не знала. Ему уже доложили о событиях, произошедших в селе. Кроме того, из плена удалось сбежать вороне, что была заперта в одной из самых потаенных комнат. Эта нахальная, горластая птица теперь на весь лес раструбит о его тщательно скрываемой тайне. Надо было ее сразу превратить в улитку, тогда бы на всю жизнь замолчала.

Хотя, что скрывать, ему нравилось беседовать с ней долгими вечерами. На все птица имела свое суждение и не всегда ошибочное. Часто спорили о чем-то, и ворона не раз побеждала в дискуссиях. А теперь, жди гадостей от этой наглой птицы. Того и гляди, что скоро с требованием вернуть кольцо гости заявятся недобрые.

Этот досадный случай, а также неповиновение Мая и дочери, вывели его из душевного равновесия. Они, зная его крутой нрав, едва переступив порог, бросились с мольбою в ноги. Выхода другого не было, хоть и знали, что вряд ли даст согласие на эту свадьбу. Он всегда мечтал видеть Мая своим зятем. От слов своих и желаний никогда не отступался.

– Отец милосердный, прошу не гневаться, мы любим друг друга и хотим быть вместе. Помоги нам соединить свои судьбы.

– Батюшка, – вторит с просьбой Елка, – прошу, не откажи. Дай свое разрешение.

Он от ярости даже говорить не может, такого нахальства сносить ему еще не приходилось. Посохом о пол стуча, громогласно заявляет,

– Сколько раз твердил, чтобы не путались с людьми, что ничего хорошего от этого не выйдет. Просил, чтобы держались от них подальше. Это их собственная жизнь и они сами должны в ней разбираться. Мы не вправе вмешиваться, говорил?

– Отец, если б ты знал, какая судьба ждала это невинное дитя. Я не мог допустить глумления над нею. Прошу, не осуди меня и пожалей ее!

– Никогда! Солнце и то всех не может обогреть! Слышите, отступники, никогда не получите моего благословения на этот брак. Я накажу вас, следуя зову справедливости!

Ты, дочь моя непокорная, будешь отныне взаперти сидеть, вязать и шить с утра до ночи, и никто, слышишь, никто не посмеет переступить порога твоей темницы.

А ты, строптивый, станешь отныне волком одиночкой. Начнешь лес мой охранять от нарушителей зловредных в другом обличии, и будешь своим воем наводить ужас на людей, не смея к ним приблизиться. Я все сказал. – Поднял решительную руку…

Хима бросилась к нему в ноги.

– Постой! Как можно быть таким жестоким? Это же дочь единственная твоя! Разве доброта – это проступок? Пожалеть ближнего – это преступление? Любовь – разве это не счастье? Знаю, обидели тебя, но не хотели ослушаться, надеялись, что нас поймешь и будешь милосердным к детям своим, неразумным. Что ж, если хочешь наказать кого-то, остудить свою злобу, накажи меня. Я виновата во всем содеянном. Зачем мне жить теперь? А их не трогай. Прошу тебя покорно, батюшка, не гневайся.

– Что??? – от ярости затрясся дед. – Кто ты такая, что будешь мне на мои слова указывать, перечить самому царю лесному. Вон, отсюда! Вон, пока еще сама жива, а не то живо превращу в лягушку!

Хима поднялась с колен и подошла к нему, решительная, спокойная.

– Ох, напугал. – Руки в боки. – Я не боюсь тебя, упрямый, злой старик. Вот, вся перед тобой, превращай в кого захочешь. Отыграйся, самолюбие свое потешь, гляди, может, и полегчает.

Он замолчал вдруг, пораженный.

– Ты кто? – спросил, икая, – откуда в наших краях, давно ли? – тянулся взглядом к ней взволнованным.

– Не знаю. – Сдвинула плечами. – Отец не говорил мне ничего об этом. Сколько себя помню, мы жили здесь.

Отвернулся, что-то под нос бормоча, вытирая дрожащею ладонью пот с покрасневшего лица.

– Май, подойди ко мне, – глухо промычал. – Да, поспеши, не медли. Дайте ваши руки. Благословляю вас, дети мои! Живите долго, счастливо и не обижайтесь… на старика горячего. – Поперхнулся, закашлявшись. Отвернулся в сторону.

Настала немая тишина. Хима прижалась к груди мужа будущего. Он, не веря своим глазам, гладил по волосам, целуя. Елка безмолвная, растерянная все еще на коленях.

– Ей, кто там за дверью? – дрожащим голосом. – Не кройтесь! Знаю, что рядом, подслушиваете. Пригласите Сильвана, да поскорее, хочу с ним переговорить. Пора увидеться нам. – Успокоившись немного, заговорил, – есть у меня одна заветная вещица. Вот на нее и сменяю твою душу у сатаны.

Слыхал, в нашем лесу он сейчас. Отныне станешь человеком, одним из них. – Махнул головой на Химу. – Только знай, что жизнь твоя уже не будет прежней. Сам выбрал свою судьбу. Правда, жить будешь безбедно. У этого злобного старика, у так называемого ее отца, столько золота припрятано, что с головой хватит вам и вашим внукам, а мало будет, еще добавим. Он первый нарушил слово, данное мне. Пришла пора нам поквитаться.

Загрохотало у порога. Елка поспешила выйти. Помня о своей прошлой встрече с Сильваном, не хотела видеться с ним. Она же не думала, что он может легко менять свой облик и, что совсем недавно встречалась с ним, уже с другим, не подозревая об его истинной натуре.

О, если бы она знала! Как много можно было избежать в ее судьбе!

***

Брела по лесу, рассеяно обрывая лепестки цветов. Все наладилось самым удивительным образом. Отец вдруг так легко переменился и с такой радостью принял женитьбу Мая и Химы, что поневоле ревность точила душу, даже чуть-чуть зависть щемила грудь. Не могла понять его внезапного превращения. Что произошло в их семействе? И почему столько времени проводит с Химой!

Тут увидела женщину незнакомую, что также плелась ей навстречу, явно кого-то поджидая. Встретила кого-то, остановилась у клена. Елка притаилась недалеко за другим деревом, точимая любопытством.

– Здравствуй, милая молодка, раскрасавица-душа! Смуглолица, черноброва, эх, до чего ж ты хороша, щечки, словно маков цвет, губки зорьки алой краше! Твой взор игривый и лукавый свел меня, бедного, с ума.

Вспыхнул в глазах озорных лучик лукавый кокетства, встрепенулись ресницы и спрятали взгляд.

Сильван схватил ее ладонь, к груди прижал, – слышишь, голубка, сердце застыло на миг – и завелось… забилось неистово в пляске шальной. Любовь к тебе – гость неожиданный, качнула землю под ногами, в истоме тело утопив. Я обниму тебя, ягодка сладкая, прикоснусь к устам медовым, пробужу любовь в строптивом сердце.

– Поцелуи пылкие раззадорят тело жадное. Моя любовь – пламенный костер. – И заглянула близко-близко в глаза веселые миленка.

– Пьющий пламя жжет огнем, – ответил задиристо.

– А ты сожги! Я так хочу сгореть! Ядом жгучей страсти погуби. Дай умереть в твоих объятиях.

Давно ждала тебя, друг милый. И дни, и ночи напролет душа томилась в ожидании, металась в поисках напрасных. Как долго я тебя ждала!!! Целуй меня, чтоб сердце счастьем захлебнулось, чтоб тело, жаждущее ласки, растаяло в твоей любви.

–Таких горячих давно не целовал. Вонзаются в губы твои поцелуи и обжигают. Чарами любовной власти охвачен я.

Но знаю, что дружить с тобой нельзя, любить тебя невозможно. В глаза лукавые гляжу с опаской, осторожно.

– Не бойся любви моей, я всего лишь слабая женщина, бессильна здесь, в твоих объятиях. Сейчас одной любви служу, лишь ей вверяюсь, вся, без остатка, без утайки.

Поверь, миром пренебречь могу и для тебя лишь одного душу грешную свою к твоим ногам покорно брошу; и низко голову склоню на грудь могучую, и сердца трепет твой любовный буду слушать долго – долго, и растворюсь в тебе хмельной, счастливой и всегда желанной.

– Не лицемерь, моя услада, наслышан о тебе давно, такой коварной, хитроумной во всей округе не найти. Марта, ты – воплощение грехов, – с улыбкой бросил ей в лицо.

– Достойны мы друг друга, так ли? Не обвиняй меня в обмане. Кого я до тебя встречала? Все мелочь, размазня, все никакие.! Ленивые в любви, как тусклый зимний день, что просыпаясь утром, тлеет, тлеет, и так, не разгоревшись, сонно в ночи лохматой чахнет. Холодные, как вьюга снежная зимой, что никогда и никого своим дыханьем не согрела. А солнышко, что греется на льдине, разве согреется на ней? Лишь ты один увлек меня, в глазах – огонь, в душе – весна.

Усмехнулся хитро, поцеловав мягкий завиток на лбу зазнобушки, тихо шепнув, – душа моя живет в огне на дне ущелья в преисподней. Там ее место.

Марта слегка качнула головой, прижалась к другу, спрятав лукавый взгляд.

– Об этом знаю. – Подняла голову, увенчанную косой, что тяжелой змеей обвила женскую голову, нежно провела рукой по щеке друга любезного. Платок шелковый соскользнул на плечи крутые.

– Плени меня своею страстью, любовью жаркой очаруй. Хочу твоей упиться властью. – Добавила медленно… с хитрецой, – покуда будет биться сердце, покуда мир здесь нерушим, лишь твоею, милый, буду, твоею тенью, господин.

Мой повелитель, я твоя, твоя раба, твоя служанка! Судьбу свою, любовь свою отдам тебе, хотя не скрою, что жизнь мне очень дорога, судьба моя меня хранила! Я была счастлива доныне, но разве раньше я была? Я не жила, а лишь спала до этой встречи роковой, что жизнь так круто изменила.

– Приятны мне слова такие, хоть слышу, кроется обман. Марта, знаю больше, чем ты думаешь, но я влюблен и это правда! Отныне лишь ты владычица моя, да будут наши ночи жарки, дурманом сладостным рассвет и дольше года день разлуки.

– Зато потом коварная плутовка – ночь сведет нас снова и бросит в омут жгучего желания. Закружимся тогда в любовном вихре, и захлебнемся страстью.

О, сладкое мгновение озноба горящей плоти! – жарко шепнула, обнажив в кокетливой улыбке очаровательные ямочки на щеках.

Охватил лицо ладонями, осыпал поцелуями.

– Марта, прости, что не искал встреч с тобой и что напрасно время прожигал. Как много потерял, как много пропустил! Любовь моя, мое ты солнце, ромашка нежная моя, – шептал Сильван своей зазнобе, забыв о том, что этим словом уже однажды называл другую девушку.

Она стоит под старым кленом и слышит все слова любви, что дарит он уже другой, о Елке напрочь позабыв. Пальцы тонкие сплелись и побелели. Глаза, распахнутые болью, глядят на друга милого, дивясь его словам, его поступкам. Так сладко, так изысканно обманывал и так легко предал. Как наказана жестоко ее невинная любовь!

На сердце рана, как болит она! как ноет! Острым лезвием обмана пронзило грудь девичью, сердечко болью захлебнулось, и застыло… Ревность, лютая змея, его сдавила крепко-крепко… нечем дышать.

Ох, как же горе это вынести… как превозмочь ей эту боль… По щеке бледной медленно катилась капелькой орькая слеза…

***

Расцвечен пурпурными лучиками солнца, что юрко скользят по мелкому дну, в густой тени тускнея, насмешливо глядел в глаза ей легкий ручеек. Игриво прыгая с камня на камешек, он струится торопливо вдаль. Елка присела на прибрежный пенек, опустив голову на колени, глядя, как мелкой рябью дрожит зыбкая волна. Запутался в кудряшках этих колокольчик синий. Светлая вода, темная печаль.

Сон, тихий, неумолимый одолевает тело покорное. Все постепенно становится прошлым: ручей и эти облака, и птичий гвалт, и ветра ленивый лепет. За нетерпимой мукой, что изводит, обессиливает ее тлеющей болью, забывается жизнь.

– Что я наделала? Встретила нечестного и ему поверила. Я ему доверилась, на любовь любовью ответила.

Как проворно друг милый променял на другую, подарив взамен ревность глухую.

Сердечко бедное предупредить хотело, но не смогло! Я не послушалась, его ослушалась.

Сердце ретивое мое!.. Как много хотело, как мало посмело, и ничего не успело свершить. Жизнь махом одним пролетела. Злая, неумолимая, пришла расплата за доверие. Корю и презираю себя за то, что полюбила без оглядки…

Как дальше жить, в плену бесчестья задыхаюсь!