Марта

― Совсем юным, но как умел любить! Бывало, придет ко мне, на подушку, ляжет, а я его глажу нежно по всем местам. Так и глажу, а он даже не дышит от умиления, – расстроившись от воспоминаний приятных, вытирает набежавшую слезу.

―А муженек как относился ко всему этому, – уже немного нервничая, старуха умеет прикалываться.

― К чему этому?

― Ну, к этим вашим отношениям гладильным.

― А что ему, он дрыхнет рядом, хочешь – не добудишься.

― А вы в это время с этим…, гладитесь, то есть, сказать осмелюсь посильней, любовью занимаетесь? – Слышит, как им одолевает тревожное беспокойство.

― Конечно, а что? Кровать моя, что хочу, то и делаю. Поначалу, правда, муж был решительно против, но потом привык. Потом они тоже иногда баловались. Супруг его по животику гладил, а тот ему на ушко что-то свое шептал. Я, конечно, жутко ревновала, но им это нравилось, и я терпела, рядом.

―Рядом с ними? – полезли глаза на лоб у Трофима.

― А где же мне быть, – надула губы. – Полагаю, я им совершенно не мешала.

― Это правда? Что и в самом деле вы вместе в кровати были? – нервное беспокойство овладело им окончательно.

― Конечно. – Вирена озадачена. – Разве ты его в саду не видел?

― Нет, конечно!

― А, жаль! – протянула огорченно, – я хотела познакомить вас. Знаю, вы бы понравились друг другу.

― Как-то не заметил. Тихо было вокруг. Никого.

― Ну, как же никого, там его девочек было полным-полно. Я для него специально подбирала самых молоденьких и самых шикарных. Он был такой любвеобильный. – Закатив глаза, жаловалась Вирена, – ему все было мало. Такой, скажу тебе, неугомонный, прямо до неприличия. – Снова слеза накатилась. – Они там целыми днями на песочке, на солнышке грелись. Отдавались своим желаниям.

―– И, занимались… этим желаниями на виду у всех средь бела дня? – Трофим все еще надеялся, что это недоразумение, глупая шутка.

― Ну, да! Что здесь непристойного? Все кругом этим делом занимаются. Очень даже приятно иногда бывает, стоит заметить, особенно для меня да еще с тобой. – Игриво блеснув глазами, томно продолжала. – Развлекались они себе, как хотелось им. Он был такой пылкий, такой хозяйственный!

― Они прямо на глазах у всех, не прячась, любовью занимались? – никак не успокоится, уже вовсю волнуясь.

― А, что здесь такого?– искренне удивилась Вирена.– Мой муж, кстати, бывший, изверг этот, очень любит наблюдать за ихними полюбовными играми.

― Ага, это когда раздеваются… – пытается дознаться.

― А зачем им раздеваться, они уже раздетые или одетые, -запуталась в воспоминаниях и решительно. – Раздеваться им нет надобности!

―– То они совсем-совсем без ничего?

― То есть, – Вирена замешкалась, испытывая некоторую нервозность. – В каком смысле?

― Ну, хотя бы белье нижнее на них есть. Исподнее.

― Да нет. – Уже как-то неуверенно. – Они его не носят. Полагаю, если бы я их пыталась одеть, им было бы очень неприятно!

Трофим ошеломленный. Целое лежбище миленьких, голых девочек, а он в это время за петухами, как угорелый, носился на карачках. Они, конечно, все видели. Что могли о нем подумать? Час от часу не легче. Он так занят был охотою, что ничего не замечал вокруг. Муж, ничего себе тюфяк, маньяк какой-то, сексуальный. Да и жена, видать, не лучше. Та еще, кошка развратная. Оглянулся с подозрением, недаром у него взгляд такой… странный, жуткий. Он же…

― Убийца! – Вирена прошипела в сторону бывшей половины.

― ?? – глаза Трофима округлились поневоле.

― Как есть, убийца. Сегодня всю ночь мы вместе искали его, дружка миленького. Пропал вдруг, вечером, как в воду канул. У меня горе безутешное, я бегаю, зову, плачу, а этому бездушному, подлому мучителю, муженьку моему бывшему. все равно, ему бы только дрыхнуть. До утра бегали и все напрасно.

Уморившись, только задремали, а тут он, как крикнет над головой, от счастья, что вернулся, что утро наступило.

Злобный дух, вселившись в мужа, совсем отбил у него всяческое сердечное отношение. Этот живодер вскочил с кровати, схватил бедняжку и со всей силы грохнул прямо головой об стенку. И все, сломал ему шею. Там в спальне столько было крови. Ужас! У-у-у, душегуб!

Трофиму по спине вдруг пронесло ознобом, в животе заныло неприятно, а на вид и не скажешь, такой тихий, смирный.

Теперь только понял истинное намерение бабки, недаром столько добра ему впихивает; они с мужем сдвинутые в этом деле. Для своей ненормальной услады хотят заманить в постель, потом и грохнуть, как этого несчастного, головой об стенку. Голос его задрожал,

― Ни о чем больше не рассказывай, дорогая. Не надо подробностей, я не любопытный. Что вы с ним сделали потом вдвоем, куда спрятали труп бедняги, даже не хочу знать, – нервно оглядываясь по сторонам, стал вываливать все драгоценности из-за пазухи на стол.

― А что тут знать, он его потом сварил и съел, вот только и успела вырвать из лап зверя ненасытного. Собиралась откушать, да не успела, слишком горячим был.

Развернула тарелочку, где лежал небольшой кусок вареного жилистого мяса. У Трофима, который раз за сегодняшний вечер глаза кверху полезли. Кокетливо вытягивает крашеные губы,

― Разинь роточек, положу кусочек. Не пропадать же добру. Пока нам принесут пирогов, перекуси, а после вместе расправимся с изувером, – пригрозила взглядом в сторону мужа. – Надо наказать неблагодарную скотину. Столько дней жизни посвятила ему и вот отдача!

― На меня не рассчитывайте! Не могу! Не хватает решительности даже петуху голову снести, и спать не могу с каждым по очереди. Не привык! Особенно с мужеским полом. Представления не имею, как это делается.

Не могу откушать этой стряпни! Вчера уже отобедал. Сегодня сыт по горло, дальше некуда. – Вид такой кислый, испуганный даже.

― Я пока прошу, попробуй, козлик. Не спеши отказываться, потом ведь пожалеешь, да будет поздно, – как-то странно, словно угрожая.

― А что, полагаешь, у меня выбора нет? – оглядывается назад на мужика. Попробуй, угадай, что у того в мозгах, сейчас, как грохнет чем по голове, а потом, ровно пьяного, и утащат к себе в постель.

― Оно, конечно, с перчиком, да с приправками может и хорошо, только тебя, то есть вас с хозяином, объедать не смею. Кушайте, на здоровье, наслаждайтесь. По крайней мере, труп прятать не надо. Съели – и все дела! Вот выпить могу, – жадно схватил бокал. Пьет вино взахлеб, а глаза поневоле вонзились в блюдо. – А тарелочка, небось, не простая.

― Обижаешь, солнце мое, золотая.

― Пожалуй, если мощи эти уберешь, – стал сомневаться в дальнейших действиях. – То я в одиночестве на досуге помяну вашего общего друга, убиенного невинно до срока. Я полный и глубокий, очень глубокий вегетарианец, только что понял. Душа моего сердца совершенно против мясного питания, особенно убитую мертвечину не переносит. А блюдечко-то ничего, можно поближе разглядеть?

― Вирена, дорогая, неужели тебе этот клятый, крикливый петух дороже, чем я, твой любящий супруг, – заскулил толстяк за его спиной. – Прости меня, я погорячился, достал он меня сильно своим воплем, каждое утро одно и то же.

Она лишь злобно прошипела что-то в ответ. И тут вдруг Трофим понял, что напоминает ему этот кусок мяса. Это куриный, то есть петушиный окорочок. До него дошло, что за мальчики и девочки были в саду. Он их, конечно, видел. Это куры и петухи. Ну, конечно, голые! Они же в перьях. Кто их раздевать будет?

Так это всего лишь тот Петька, что с ним на кладбище ночь провел. Это он, дружок, ее любимый мальчик!

У-уф! – вмиг отлегло от сердца. Его жаль, безусловно, конец бесславный, но, если бы он ему над головой среди ночи разорался, в тот же момент был бы прикончен. Вздохнул с облегчением.

― Я – то думаю, что за знакомый портрет? Кого он мне напоминает? Теперь понятно! К слову сказать, такой же костлявый, что и хозяйка. Я хотел сказать, такой же изящный… на ноги и… на голову. Совсем заговорился. Пора идти, забыл свечу в комнате загасить, еще пожар поднимется.

― Меня с собой возьми.

― Разве, на тот свет чертей отпугивать, – промелькнула злая мысль.

― Возьми, я сгожусь. Вместе будем тушить пожар нашей страсти.

― В другой раз. Обязательно загасим это самую… непомерную тягу. Сейчас, ну, очень, тово… занят. Просто забыл о делах неотложных.

― Тогда, может, сегодня ночью, – скулит, просит растерянная дама парня несговорчивого.

― Согласный. Только луна взойдет, и я тотчас на берегу. От нетерпения сгораю уже сейчас, – ехидно жмурится, оглядывая помещение.

― Я тебе не верю, – надула губы.

Медленно собирает все свое добро в сумочку.

***

Трофим, наконец, увидел Марту. Та шла прямо на них, попрощавшись у двери с каким-то незнакомым молодым человеком. Обрадованный, хотел броситься навстречу.

― Стой! – схватила за руку Вирена, – шутишь все, а ты скажи, по правде, нравлюсь тебе, али нет, любишь уже или еще думаешь.

― По правде и говорю, приходи ночью к реке, узнаешь.

― Я хочу сейчас, – растерянная, – вот и пироги готовы.

Будто не заметила его язвительного тона.

― Трофим Тимофеевич, возьми, это все твое, – двигает в его сторону. – А ночью я еще принесу, ты не сомневайся.

Он уже не слышит последних ее слов. Сладко, но не без ехидства звучит его тенорок.

― Здесь ровно нету дороги.

Марта нехотя остановилась, ласково сцепившись глазами, подумала, приглянулся парень, что и говорить, хорош, жаль только, что молод. И тут же увидела Вирену рядом с ним за столиком, груду драгоценностей перед ней и сразу поняла, в чем дело. Эта переспевшая кляча уже успела развести глупого парнишку на любовь. Нравится кошке молоко, да рыло у нее слишком коротко.

Не сводя смеющихся глаз с товарки, присела на свободный стул, протянула певуче,

― Какие дамы украшают своим наличием это, не менее шикарное, место. И почем нынче поблекшая любовь? – кивнула, улыбаясь хитро.

Вирена рассердилась не на шутку, аж затряслась вся.

― У кого и поблекшая, а у кого вообще никакой.

― Куда уж нам, некоторые пораньше нас встали, да всех женихов и расхватали. – А ты чего сидишь? – обращается к Трофиму. – Ртом не гляди, ушами не хлопай, иди, куда собирался, я тут сама управлюсь, – дотронулась к его руке.

Вирена сейчас напоминала вулкан, готовая извергнуть лаву и пепел на голову строптивой молодки.

― Чего здесь раскомандовалась! Он мой и мне решать, куда идти ему со мной, – положила на другую руку парня свою тощую ладонь.

― Был, да весь сплыл. Ишь, губы раскатала! Не к этой препоганой роже румяна, не к этим загребущим рукам пироги. Пока прошу по-хорошему, отстань от парня!

― Чтоб тебе коров обдирать, да в этих уборах щеголять, злыдня тупоголовая. – Прошипела в ответ, хмуро окидывая свирепым взглядом Марту.

― Известно, где нам тягаться за такими умными да видными богачками, – улыбнулась коварно. Потом таинственно, чем окончательно рассердила Вирену. – Будешь рассказывать кому другому, про свои наивные и чистые отношения, может и поведется кто, а здесь промахнулась, образина косоглазая. Не твой парнишка, не навязывай ему добро паршивое и свою гнилую любовь. Понятно! Скоро рассохнешься, а все туда же. О встрече с Богом думать пора, плесень пересушенная.

Та запыхтела злобно, будто поднялась на крутую гору.

― Чо, милая, глазки растаращила, губки растопырила. Ишь, как разморгалась, бедняжка. Правда глаза выпекает. – Не удержалась, чтобы не подразнить. – Хлебай свой компот, да не подавись, любовью тяпнутая кляча.

― Не твоего ума дело, – наконец, резко отрезала Вирена. – Он мне в чувствах божился, при всех божился. У меня и свидетели есть. – Решительно оглянулась вокруг.

― Это правда? – Марта язвительно стрельнула в Трофима взглядом быстрым.

― Тут такое диво, – начал оправдываться, – что с одного бокала вина распустило. Выпил больше, чем надо, вот и молол языком, что ни попадя, а ныне отвязаться не могу от бабы горячей. Прицепилась, что муха до браги. Но сейчас все, – решительно освободил ладонь. – Прощай, зазноба потускневшая.

― Как? Не бросай! Я же все тебе отдала. Все, что в сумочку вмещается. Ты же в мою жизнь вчера сам вполз!

― Не гунди, кобыла перезревшая! Лучше погляди в зеркало на себя, рот кровавый нараспашку, язык на плечо. Кошелек раскрыла, пальцы в перстнях растопырила, любовь и увязла; а рот разинутый, она оттуда – и нет ее. Забудь. Прошу, пока по- доброму.

Трофим, оглядываясь, направился к сцене.

Вирена, брови в кучу сведя, от обиды такой сотрясаясь мелкой дрожью,

― Ругательское обращение со своей почтенной особой не потерплю. Думаешь, если я нежно воспитана, то не смогу ответить похабно?

― Попробуй? – погрозила ехидно, – гляди, выведешь меня, всем расскажу, как глупого парня облапошить хочешь, затащить в постель за цацки свои поганые. Куплю-продажу любви она здесь устроила. Оглянись вокруг, видишь, какими глазами глядят остальные дамочки. Ревность – тетка грозная. Они живо заставят тебя рылом землю рыть. Без этой жуткой кастрюльки, что на голове и без гривы своей лошадиной останешься.

Поднялась и ушла, решительная и довольная.

― Ф-фы, ф-фы, – запыхтела Вирена и, отдышавшись, накинулась на безответного мужа. Долго донимала его своими наставлениями, но тот по обыкновению своему молчал, довольный, что жена напрочь забыла о ночном происшествии.

***

Марта же присела скромно за дальний столик, заказала рюмочку вишневки и стала с любопытством оглядываться по сторонам. Как всегда, зал переполнен, особенно много женщин, разных возрастов и положений. Они умиленно глядели на своего кумира и старательно хлопали после каждой песни, горячо переговариваясь между собой. Концерт подходил к концу. Трофим пошептался о чем-то с гитаристом, отыскал ее глазами, и они направились к ней.

― Подарите мне вечер, лишь один только вечер. Проявите участье, так волнуется кровь. И задую я свечи, обниму вас за плечи, захмелею от счастья, подарю вам любовь. Подарите мне вечер, – пел сладко так, так трогательно, встав перед нею на колени, взяв ее ладонь в свои руки, глядя в глаза. – Я отдам свою жизнь.

Марта, не отрывая ласкового взгляда, поднялась и запела в ответ.

Поначалу со всех сторон недовольно зашикали на нее, а кто-то из присутствующих дам даже возмущенно пригрозил. Молодка, не обращая внимания, продолжала петь. Трофим подхватил знакомые слова. Окружающие поняли, эта перекличка стала дополнительной забавой. Марта пела так хорошо, а вместе с Трофимом так ладно, что невольно таяли сердца слушателей.

Жадные губы. Робкие взгляды.

Трепет желаний в жгучей тиши.

Ах, эти ночи, милые очи,

Радость и мука грешной души.

Слова романса знали многие, с удовольствием подхватили незатейливый мотив, и вот уже слаженный хор поет о прекрасной любви мужчины к обожаемой женщине. Последние звуки еще дрожат в воздухе, эхом растворяясь в гулком помещении, а Марты и Трофима уже нет. Ушли к себе наверх.

Воцарилась тишина. Тягучая. Напряженная и недовольная. Фанатки боготворят одиноких кумиров, тогда еще есть надежда, что, когда-нибудь он все же обратит свое драгоценное внимание на любящее сердце и поймет, что это его судьба. Надежда греет их чувства.

― За что болею, за что пропадаю, прямо не знаю! Поглядите, люди добрые, на меня, ведь, видная же я, пристойная женщина! Все у меня есть! И дом большой и возле дома всего не перечесть! Могу налево и направо днями сорить деньгами. Но мне скучно! Мне так грустно! А они, эти, с позволения сказать, любовники, так беспардонно повелись со мной, швырнули в лицо мою любовь и так жестоко заляпали обидой! Сидит в груди пиявка черная, сосет так больно!

Хотела разбавить жизнь унылую свою терпкой радостью любви красивой и что взамен? Перешла, стерва коварная, дорогу, увела милого моего, ненаглядного. Что нашла вчера у себя в саду – не сберегла! Разбились надежды на счастье личное. Как не задохнуться от ревности! Ну, зачем, бабоньки, мы таких красивых любим? Видите, какая у них любовь неверная!

Прошу вас, не судите строго за желания, за поступки. Дни мои уже горчат осенним дымом, да страсти настоящей я так и не изведала. А как хотелось! Если б он сейчас ко мне вернулся, я бы, недолго думая, простила. Ох, уж эти мужики! Как они портят нам кровь! От взглядов жгучих ихних она так закипает! Давайте выпьем за них, за любовь! Я угощаю! Знать судьба моя такая, что я заложница своего сердца! Человек, вина нам!

Эх, бабоньки, горько-то как! Впереди в жизни ничего не вижу, лишь тьма кромешная. Если бы вы только знали, как сладко кружилась голова от слов его, как бегали в душе мурашки, а он меня нисколечко не любил.

Обронила вчера золотое колечко.

Плачет душа, волнуется кровь.

Сердце- то ноет, так стонет сердечко!

Больно ему, обманула любовь.

Запела обиженная Вирена. – Полынью горькою пропитаны дни будущие. Закатилось колечко, уже не достать.

***

Марта предложила чаю, Трофим отказался. Ему было сейчас не до чаепития, сидел на диванчике, любуясь любушкой. Ах, какая женщина и она рядом! Сердце замирало в сладком предвкушении. Мелкой дрожью трепало тело.

Хозяйка чувствовала себя неловко. Для чего разыграла эту глупую комедию там, внизу? Женская душа – непостижимая тайна, не разгадаешь ее, не поймешь; полна лукавства и коварства. Как часто, не задумываясь, сами того не ведая, игрою слов, манящим взглядом пытаемся увлечь того, кто нам не очень по сердцу, а то и совсем не нужен. Так и здесь, царапнула сердце ревность коготком своим, вот и затеяла бесполезный спор, парню подала пустую надежду.

Вон сидит, сердцем мается, а на лице такое блаженство. Пусть и непонятно зачем, да ладно, в обиду его не дам. А эта дура, ворона облезлая, любовью замороченная, таскала бы потом за собой везде парня глупого, сделала б из него посмешище на весь мир.

― Как тебя угораздило с Виреной сойтись?

― Вчера вечером петуха у них в саду ловил. Там и встретились.

― Снова путаешь свое с чужим, на кой тебе ее петух? – вскинула удивленные брови.

― Я же, как ты советовала, к старухе покойной на кладбище ходил с ним.

― Надо же, совсем из головы вылетело. Ну и как? – Живое лицо ее расцвело лукавой усмешкой. – Пригодился он тебе?

― Не потребовался он им, побрезговали, слишком, наверно, худой и тощий оказался. Утром очнулся, а петух рядом дрыхнет. Вокруг никого. Тихо так, будто бы и не было ничего.

― А сам-то?

― Как видишь, живой пока. Думал уже, что пробил мой последний час, столько страсти там натерпелся, ума не приложу, как жив остался.

― Будет вперед наука, как по бабам шляться, а петух нужен был для определенного ритуала. Тебя пригласили на кладбище не просто так, а с назначенной целью. Видно, душа твоя кому-то срочно понадобилась.

Когда же после полуночи начинает вся эта нечисть из своих укрытий и щелей могильных вылезать, должен был ты просто немного сдавить птицу, что, конечно, разоралась бы, и отродье это нечистое тотчас бы и сгинуло.

― Толком не знаю, как получилось на самом деле, я так напуган был, что все, словно в тумане, помню. Кто-то кричал, это точно; хотя, уже и не пойму, кто больше вопил, я или еще кто, главное, больше меня никто не разведет, не обманет.

― Может, наконец, поумнеешь. Надо же, беспутный какой! Где рос и кто тебя только уму-разуму учил?

― А, никто. – Пропел, явно дурачась, ― Ни избушки, ни угла, словно пес бездомный я. Эх, судьба моя, судьбина, мать моя – злая чужбина. Ветер буйный – мой отец. А я, бедный молодец. За душою ни гроша и в карманах не шиша. Нет ни серебра, ни злата. Небом крыта моя хата. Полем огорожен двор. Сроду не залезет вор. Пусто, глухо в доме том. Лишь тоска там за столом.

― Хорош зубоскалить. – Марта заинтересовано присела рядом. Повернулась вполоборота, поджав ноги под себя, положив руки на спинку дивана, голову на них склонив, удобно нырнув телом в мягкий ворс. – Расскажи о себе нормально, без примеси вранья, без фальши.

Поначалу весь вспыхнул от близости такой. Потом помрачнел, задумался и тихо, не спеша начал свой рассказ.

― Бед и невзгод мне с лихвою отмеряно. Сколько себя помню, одни горести кружкой хлебал, у сиротства в тоскливом плену малолетство мое пролетело. Мать моя рано овдовела: отца в пьяной драке убили, очень задирист был; а потом и сама уснула на морозе нетрезвая, да и не проснулась. Довелось на белом свете помыкаться одному. Судьба мачехой недоброю выстелила передо мною годы, изглоданные голодом и холодом, казалось, конца и краю не было дорожке этой горбатой.

С раннего утра до позднего вечера, день-деньской вьюном виться надо было; то срочно подать что-то, то немедленно отнести кому-то, то весь сор вымести. Хозяину что, было бы ухожено да лажено, а там хоть черт родись. Чем я кормился, во что одевался, не его забота, да и ничья. Сам себе жил.

Вся моя скудная еда – это сворованный, искомканный и горький ломоть хлеба, что прятал под рваной полой тощей одежонки. Потом ночью, когда все уже спали, украдкой съедал в темном углу, в чулане, хоронясь от глаз посторонних.

Хозяин бывший мой, служили которому еще мои мать с отцом, после смерти родителей сделал меня рабом своим. Нрав его был безжалостен! Жизни учил меня по-своему, все с рывка да с толчка. За день столько насадит шишек по всей голове, столько синяков по всей спине, уши чуть не оборвет! Все говаривал, что ни к чему не гож я, что ленив без меры, что толку с меня никакого не выйдет, что даром землю топчу и что в голове у меня только лясы да балясы. С утра до вечера я, как заведенный, а ему все мало, – быстрей оборачивайся, гаденыш! Что стоишь, рот разинул, языком-то не руками, всяк бы работал?

И росла, вырастала в душе такая обида, такая тоска. Толк только один: на голове шишки, а в голове, как бы убежать. На ногах высоконький был, а худой, в чем только душа держалась! Кроме хозяина, кому не попадя, каждый мог толкнуть бойкоглазого мальчонку, тумаком одарить. Только и слышно было, – Троха сюда! Троха туда! Троха, где ты, пес ленивый? Чего застыл, ровно пугало на огороде, поворачивайся живее!

Со временем немного легче стало, умер старый хозяин, да и я подрос. Стал смекалистее, богат на выдумки. Понял, что вокруг столько дураков, что запросто могут поделиться своим добром, надо только помочь немного. Разводить научился, жить стало веселее, а душу все червоточина пиявкой точила, все чего-то хотелось радостного, неизведанного.

Как-то к подножию моря-океана встал и загляделся на волну бегущую, в даль заморскую зовущую. Солнце тихо так догорает, птички беззаботно над волною скользят. И такая тишь да благодать вокруг! Закружила голову ширь ясная. Смотрю на простор глазами жадными. Сердце прямо в дрожь бросило, и так захотелось самому поплыть в далекие края, в землях неведомых счастья попытать.

На другой день, притаившись среди ящиков и мешков, сбежал в мир чужой на корабле иноземном.

Трофим запнулся на мгновение.

― Выпорхнул из детства воробышек шустрый. – Марта сопереживая, погладила его по щеке. – Закрутила, завертела жизнь новая, шальная паренька.

― Да! Всего увидел и все испытал. Но скажу правдиво, никогда не унывал, даже если жизнь поначалу била беспощадно, хлестала по щекам наотмашь. Всем невзгодам назло выстоял, укрепился. Беспечный был. Озорной. Все в шутку переводил. И победил судьбу.

В терема да в замки вхож стал. По душе пришелся нрав мой беззаботный, голос певучий. И полились рекой развлечения бесконечные. Что ни день, я сыт и пьян, и весел, и здоров, а, значит, счастлив, думал тогда. И ладно вроде бы жилось мне, да все равно неладно что-то складывалось в судьбе моей. Сеял рожь, да лишь репей всходил.

Эх, судьба моя, разгулявшаяся, шальная, денег появилось немеряно. Люди так разживаются, а мы – проживаемся. Что делать, коль, Господь мозгов не дал? К моей кипе золота решето ума доля пристроила.

Задумался Трофим, перебирая в памяти события былые.

― Может и неплохо жилось на сторонке той дальней, а все же душа домой тянулась, на родную землю просилась, хоть и не осталось здесь никого. Не утерпел. Назад возвращался честь по чести, денег немного прикопил, приоделся по моде. Билет купил в приличную каюту. А здесь пришел снова в ту харчевню, в которой раньше в услужении на побегушках был, хозяин уже другой. Принял вначале с недоверием, но, услыхав мои песни, согласился с большою охотою. Комнату выделил неплохую, жалованье определил приличное. Питание опять же хорошее. Казалось, живи, не тужи. А, нет! Душа не угомонится никак, все чего-то хочет, как прежде чем-то недовольна.