Красная карма

Плеснуть горячей воды на зажмуренные веки, на щеки, прополоскать рот. Это чертово умывание всегда помогает. Такое с ним уже бывало – в вади[19].

Мерш отряхивался, когда ему опять скрутило желудок – от воспоминаний. Пулеметная дробь – так-так-так! – и вот уже деревня в огне, ребятишки с простреленными головами, карательные операции, электрический провод, засунутый в рот алжирцу, – «чтоб глотку прочистить»… Целая эпоха… Скорей снова умыться – как будто этот ужас можно смыть теплой водой…

Шатаясь, Мерш вернулся в зал и еще издали углядел столик, где его ждал заказанный виски. Залпом выпил, передернулся и напряг мускулы, чтобы унять дрожь. Он боялся новых воспоминаний о войне, боялся страшных сцен, от которых волосы становились дыбом. Однако ему вдруг привиделась мать. Мерш не сохранил воспоминаний о детстве. Воспоминания… этим пускай гомики тешатся. Скажем просто: у него была мать. Больная на всю голову, истово верующая в Бога, работавшая в благотворительной католической миссии. Она так пылко любила всех подряд (начиная с Господа), что никогда и ни к кому не привязывалась по-настоящему. Сердце у нее было каменное – настоящий кремень. А сострадание – холодное, отвлеченное, пугающее.

И все это, прости господи, было на совести мужчины. Случайного мерзавца, который так усердно мучил ее, что за несколько лет (или, может, всего за несколько месяцев) полностью убил в ней живую душу. А после того как она родила, исчез навсегда, оставив в наследство Жан-Луи только фамилию, как оставляют этикетку на залежавшемся, непроданном товаре. Же-Эл, как его звали товарищи, ничего не знал о своем отце. Этот сюжет был табу. Исчерпанным раз и навсегда. Однажды он вообразил, что тот был сыщиком. В другой раз подумал: нет, скорее, фокусником. Но когда он решался задавать этот вопрос, ему отвечали только, что отец умер. Или – что он сидит. Или – что он где-то далеко. И мальчик перестал спрашивать. Очень скоро его поместили в иезуитский пансион: он был платным, но иезуиты, в благодарность за верную службу Господу, сделали матери скидку.

Же-Эл закончил свою учебу в какой-то деревенской глуши – он уже и забыл ее название. Да и что там было помнить? Почти ничего – только запах холодного песчаника и мокрой древесины. Грубые материалы, органика, которая липла к коже, словно мокрая одежда. Он отказывался ездить в Париж на выходные – лучше было сидеть в пустом дортуаре, чем слушать религиозные рассуждения матери и участвовать в постоянном унизительном сборе пожертвований на ее улице.

– Еще виски, пожалуйста!

У него по-прежнему першило в горле от едкого запаха пепла и сажи.

Новая порция – и снова залпом.

После выпускных экзаменов – военная служба… Довольно-таки оригинальная – пять лет в огне и песках Алжирской войны, в Атласских горах, Оресе и Кабилии. Там, под выстрелы из MAS-36 Сент-Этьенской оружейной фабрики, и выковался его характер.

Если прежде Мерш еще питал какие-то иллюзии по поводу человеческой природы, то на Алжирской войне они развеялись навсегда. Об этом периоде истории ходила такая поговорка: «Тот, кто рассказывает про Алжир, наверняка там не был». Никаких героических подвигов, никаких приятных моментов. Одна только мерзость людская во всех ее проявлениях. И никаких добрых воспоминаний – притом что Жан-Луи получил несколько медалей за воинскую доблесть.

Эти медали он давно уже где-то посеял, а вот от гнусных воспоминаний отделаться никак не выходит. Как забудешь, например, того парня, который ездил на танке по пленникам, лежавшим на земле… Или другого, который заставлял своих солдат – двадцатилетних мальчишек – насиловать пленниц, «чтоб мясо было понежнее». Что касается мужчин, там была другая развлекуха. Для этого выпускали Мумусса – немецкую овчарку, кобеля, весившего шестьдесят кило. Некоторые из солдат, наделенные чувством юмора больше, чем другие, прозвали его «сержантом» и приветствовали по-военному перед тем, как он терзал заключенных.

Новый знак официанту: «Оставьте мне здесь всю бутылку».

Бутылку… В лагере Ксар-Эттир один сержант сажал голого пленного на горлышко бутылки и нажимал ему на плечи до тех пор, пока стекло не разрывало несчастному анус. Жан-Луи вернулся из этого огненного ада, забыв о радости и надежде. Вернулся с отвращением и отчаянием. Но при этом, как ни странно, ощутил вкус к политике – в частности, к социализму. Он, ненавидевший людей индивидуально, теперь надеялся спасти их коллективно. И единственный путь к этому наверняка пролегал не через бесплодные дискуссии, а через действия левых. Вот оно – будущее Франции и всего остального мира: левые силы! Но только разумные левые, сторонники равновесия, стабильности.

Озарение постигло его во время одного конгресса, на котором выступал Пьер Мендес-Франс[20]. Вот кто может править Францией – он, и никто другой! Это был антиполитик, воплощение честности, образец искренности и порядочности…

Так что нынче план Мерша был очень прост: свалить де Голля и возвести на трон Мендес-Франса. А Миттеран?[21] Да стоит только вспомнить его вишистское прошлое или эту дурацкую инсценировку с покушением, чтобы скинуть его со счетов.

Вот почему со времени первых же демонстраций Мерш увлеченно занялся радикальной дестабилизацией обстановки, обучая по сокращенной программе студентов, превратившихся в макизаров[22], завоевывая сторонников рассказами об ухудшении ситуации, посвящая их в методы борьбы, давая технические советы… Мерш был опытным солдатом и вполне мог превратить этих юных дурачков в безмозглых убийц. Но приходилось спешить – недаром Ленин говорил: «Время не ждет!» Де Голлю еще было под силу организовать оборону, а Помпиду – договориться с профсоюзами. «Сегодня вечером или никогда!» И французы, измученные жестокими уличными боями, немедленно потребуют создать новое правительство. В него выберут социалистов, а Мендес, благородный человек и сторонник мира, возьмет ситуацию в свои руки.

Еще одна порция виски. В сочетании с амфетаминами это, конечно, чересчур. Но… на войне, как на войне, без возбуждающих средств в атаку никто никогда не пойдет… И он подумал: «Может, я зря не дал поджариться тем полицейским, это здорово бы разогрело народ!»

Взгляд на часы: уже за полночь. Жан-Луи сунул бутылку в карман – и в путь, друзья! Возвращение в клетку под названием «ад» – прямо как в детской игре в классики…

9

Кабилы не подвели.

Бульвар Сен-Мишель был завален спиленными деревьями – их словно повалил какой-то могучий ураган. Жан-Луи ухмыльнулся под платком, защищавшим рот. Из-за выпитого виски его аналитические способности несколько ослабли, но не нужно было быть провидцем, чтобы уразуметь явную истину: нынче вечером линия обороны прорвана. На площади Эдмона Ростана работа прямо-таки кипела. С того места, где он находился, ему были ясно видны достижения его «учеников». Жужжание бензопил не ослабевало даже сейчас, в темноте; ему аккомпанировали другие звуки – резкие, неумолчные: это шли в ход ломы и мотыги. Давайте, ребята, продолжайте в том же духе! Что же до полицейских, то они по-прежнему метали в восставших слезоточивые гранаты, но Жан-Луи давно уже научил парней справляться с ними – отбрасывать в лужи и накрывать крышками от мусорных баков.

И всюду, куда ни глянь, вода. Пожарные машины поливали бульвар мощными струями, разгоняя толпу, но студенты тотчас же снова группировались и шли в атаку, забрасывая водителей камнями. Сощурившись, Жан-Луи заметил в отдалении, на улице Медичи, вспышки: это трещала и рвалась уличная электропроводка. Н-да, сегодня в богатых кварталах будут проблемы со светом.

«Коктейли Молотова» взрывались непрерывно, распространяя над шоссе вонь горящего бензина, который растекался по асфальту длинными пылающими струями…

«Ну давай, подходи поближе!» Мерш уже был весь в ожогах, со слипшимися от расплавленной резины волосами. Опорожнив свою бутылку, он кинулся вперед. Разъяренный, властно притягиваемый этим очагом ненависти, он различал в нем что-то давно знакомое, вроде зловещей пляски со смертью любого инсургента.

В конце пятидесятых годов, в лагере Ксар-Эттир, у него случился перитонит.

Единственное воспоминание, оставшееся от тех дней, – дренажная трубка, торчавшая у него в боку; из нее вытекал обильный гной. Нынешний месяц май напоминал ему те зловонные выделения; уныние, ненависть, ярость – все это извергалось на улицы, точно сукровица из смердящей раны.

В этот момент вдоль решетки Люксембургского сада пролетела граната. Она упала рядом с Жан-Луи; он едва успел броситься на асфальт и свернуться клубком. От взрыва затряслась земля, но это была не газовая атака. Недобрый знак. Теперь гранаты предназначались не для того, чтобы студенты лили слезы, а для того, чтобы разрушать их барабанные перепонки и вырывать руки…

Мерш поднялся. На асфальте корчились раненые. Их черные лица с расширенными белыми глазами напоминали фотографии жертв Хиросимы. Кто позаботится об этих парнях? Студенты медфакультета организовали пункт срочной помощи, но от Сорбонны добраться сюда невозможно: улица Медичи находится по другую сторону площади Эдмона Ростана… И как раз в этот момент со стороны театра «Одеон» вынырнул грузовой «ситроен» с красными крестами на дверцах. Развернувшись, он дал задний ход и подъехал вплотную к раненым. Жан-Луи кинулся к двум парням в белых халатах, выпрыгнувшим из кузова.

– Я могу вам помочь?

Санитары не ответили; они схватили за плечи одного из студентов, лежавшего без сознания, и поволокли по мокрой земле. Жан-Луи изумленно моргал, глядя на них. Этим парням со стрижкой бобриком и кряжистыми фигурами было явно за тридцать, и они никак не походили на субтильных студентов, заполнявших амфитеатр медфакультета Сорбонны. Да и физиономии у них не те… Ему вспомнился слух о фальшивых машинах «скорой». Рассказывали, будто парни из тайной полиции де Голля прибегали к такому маскараду, чтобы похищать студентов и привозить их на улицу Сольферино, где их безжалостно избивали.

– Позвольте же мне вам помочь! – настойчиво повторил Мерш.

– Пошел вон!

– Что?

– Сказано тебе: вали отсюда!

Они бросили раненого студента и выпрямились. Жан-Луи заглянул внутрь машины и узнал водителя, чье лицо отражалось в зеркале заднего вида: это был Пьер Сантони, многолетний член SАС, бывший сутенер, бывший продажный полицейский, палач и мерзавец.

Один из негодяев выхватил люгер, но Мерш уже наставил на него свой 45-миллиметровый. Левой рукой он схватил одного из «санитаров» за шиворот и толкнул в сторону его подельника. Короткая неразбериха. Держа обеими руками свой револьвер, Мерш выстрелил прямо в лицо стоявшему перед ним «санитару», тогда как другой успел спрятаться за дверцей «скорой».

Мерш кинулся ничком на мостовую, оперся локтем на булыжники и пальнул ему в ноги; тот рухнул наземь, стукнувшись головой о камни, в нескольких сантиметрах от Жан-Луи. Который выстрелил еще и еще раз, заслонив левой рукой лицо, чтобы в него не попали осколки костей и мозг. Не успел он вскочить на ноги, как «ситроен» рванул с места, гремя распахнутыми задними дверцами. Мерш прицелился в затылок Сантони, но внезапно его ослепила тугая струя воды и он услышал позади себя мерный топот: на него мчался целый батальон спецназовцев. Он еще успел поднять руку… и тут его настиг жестокий удар дубинкой в лицо.

Жан-Луи скорчился на мокрой земле, стараясь уберечь от ударов голову и плечи и со страхом думая о двух трупах, лежавших совсем рядом. Терпя боль, он старался отползти подальше от своих мучителей. Побои – это еще куда ни шло; главное, избежать обвинения в убийстве. Наконец, воспользовавшись паузой, он с трудом сунул руку за пазуху и вытащил свои корочки инспектора полиции. Спецназовцы остолбенели.

– Ты что… полицейский? – спросил один из них, пялясь на него сквозь авиационные очки.

– А ты как думал, скотина?! – рявкнул Мерш, встал и, шатаясь, вытер окровавленное лицо. – А ну, мотайте отсюда, пока я не расстрелял вас за нападение на офицера при исполнении!

Спецназовцы не заставили себя долго просить и мигом исчезли. А он без сил привалился к парковой решетке. Эхо выстрелов отдавалось болью во всем теле. Кровь ручьями текла по лицу, клокотала в горле…

Мерш взглянул на трупы, лежавшие в пурпурной луже. Он убил двоих людей… Значит, снова начался Алжир.

10

– Николь, я тебя искала весь вечер!

– Да мне что-то нездоровилось, и я сидела дома.

– Ну как же ты могла пропустить все это?! Там была такая катавасия – еще круче, чем десятого мая!

Николь Бернар вытащила из пачки «Голуаз» сигарету с фильтром и долго раскуривала ее. Сесиль раздражала ее своими упреками. Была суббота, 25 мая, утро стояло погожее; девушки шли в начало улицы Вожирар.

Горьковатый и такой едкий вкус дыма первой сигареты заставил Николь прижмуриться. Да, верно, – она пропустила то, что уже окрестили этим утром по радио «второй ночью баррикад». Ей вовсе не нездоровилось, но сказать Сесиль правду было никак нельзя. Часть ночи она, как усердная школьница, готовила свою сегодняшнюю лекцию.

Готовила на свой манер: Николь была одной из звезд нынешнего мая. Одной из тех девушек, к кому прислушивались. Всего двадцать три года – и уже магистратура и преподавательская должность. Она старательно скрывала свое буржуазное происхождение и еще старательней оттачивала свой ораторский талант.

С самого начала оккупации факультета Николь умножила «ученые» выступления в Сорбонне и заслужила репутацию опытного оратора. В результате оккупационный комитет предложил ей выступить сегодня утром в качестве ведущей дебатов, выбрав любую тему, по желанию. Сомневаться не приходилось: Николь уже входила в историю.

Накануне, сидя у себя в комнате, она еще раз проглядела свои записи и повторила текст выступления, как перед устным госэкзаменом. Тем временем мама делала ей бутерброды, а папа смотрел по телевизору выступление генерала де Голля. Доброе утро, революционерка!..

Николь зашагала дальше, бросив на ходу Сесиль (не хватало еще, чтобы та одержала над ней верх!):

– Мне не требуется бегать по улицам, чтобы уловить Zeitgeist.

– Уловить… что?

– Zeitgeist. Дух времени.

Сесиль пожала плечами:

– Вечно ты со своими немецкими премудростями…

– А ты, моя дорогая, опять размазала помаду.

Сесиль испуганно поднесла руку ко рту, не сразу поняв, что Николь ее разыгрывает. И беззлобно толкнула подругу локтем:

– Вот паразитка!

Обе покатились со смеху, напоминавшему всплеск речной воды, по которой скачет камешек-«блинчик».

Николь искоса взглянула на спутницу. Низкорослая пухленькая брюнетка; одевается точно как маман Николь, волосы собраны в старозаветный пучок. Однако внешность Сесиль была обманчива: под этим банальным обликом скрывался острый оригинальный ум. Женщина-историк, женщина-философ – в будущем ей наверняка светила Ena[23].

– Как там Сюзанна, не знаешь? – спросила Николь.

– Понятия не имею. Наверняка еще не продрала глаза: она вчера ходила на демонстрацию.

Ну еще бы… Обычно эти три девушки – Сюзанна, Сесиль и Николь – были неразлучны. Они познакомились и подружились в Сорбонне, на первом курсе философского факультета, и с тех пор не расставались.

На улице стоял едкий запах слезоточивого газа и горелой резины.

У ограды Люксембургского сада разрушения выглядели еще более устрашающе. Мостовую загромождали обугленные остатки баррикады, битое стекло, разодранные знамена и прочий мусор. В первые дни Николь смотрела на этот хаос с гордостью. Вот они – конкретные признаки революции на марше, символы крушения прогнившей системы! Но сегодня утром…

Лица прохожих также изменились. Теперь они выглядели унылыми и одновременно разъяренными. Студенты зашли слишком далеко – давно пора было их остановить! Люди устали от беспорядков. Они хотели вернуться к прежней жизни, в мир, который, может, и следовало изменить, но все же не до такой степени!..

Сесиль легонько присвистнула:

– Ничего себе порезвились!

На бульваре Сен-Мишель валялись десятки спиленных платанов. Николь пришла в ужас – зачем было уничтожать эти столетние деревья?! Чистейшее безумие! Святотатство! А главное, совершенно бесполезное святотатство…

«Капут всему!» – пробормотала она себе под нос, входя в Сорбонну. Однако при виде наспех сооруженных стендов, расставленных в парадном дворе, ее мнение внезапно изменилось: то, что она именовала «выставкой утопий», нынче утром начало обретать признаки новой жизни, даже несмотря на дождь.

Студенты смастерили навесы из полиэтиленовой пленки и растянули между стендами брезентовые полотнища, которые придавали их «выставке» еще большее сходство с фруктово-овощным рынком. Николь восторгалась этой идеей: от нее веяло пламенным энтузиазмом сплоченной молодежи. Конечно, тут было намешано всего понемногу, но, главное, чувствовалась энергия бунта. Сейчас все эти люди, которые путались в теориях и плохо знали историю, демонстрировали единство и энтузиазм, восхищавшие Сесиль.

– Ну, тебе уже пора, подруга!

Николь вздрогнула. Через несколько минут ей предстояло держать речь в главном амфитеатре Сорбонны и завоевывать внимание слушателей (если они вообще явятся), полагаясь только на свои короткие заметки в блокноте…

– Погоди, мне нужно выкурить еще одну сигаретку.

Подруги укрылись под галереей, опоясывающей парадный двор, и сели на скамью. Чиркнула спичка, и в сером воздухе заскворчали две «голуазки».

– Ну и какова тема твоей сегодняшней лекции?

Николь сделала мощную затяжку, способную спалить горло, и объявила:

– Освободить мысль, мыслить об освобождении.

Короткая пауза.

– Ну ты даешь, старушка! – прошептала наконец Сесиль.

11

Николь повезло – она была рыжей.

Нежно-рыжей – цвета меда или коньяка. Родители называли его золотисто-каштановым, но Николь ненавидела это определение – от него несло чем-то американским, а ведь американцы – империалисты! Зато один из друзей ее отца – психоаналитик и последователь Лакана[24] – определил оранжевый цвет как цвет семейного тепла, тепла матки, а также в какой-то степени и материнского тепла мужчины.

Он добавил еще, что оранжевый цвет связан с солнцем, которое является мужским символом – символом отца. Таким образом, заходящее солнце символизировало отца в конце его жизни…

Николь сильно подозревала, что этот тип хочет переспать с ней, и все же описание мощного потока символов доставило ей удовольствие.

Человек в конце жизни… Смех, да и только! Думая о своей рыжине, девушка вспоминала полюбившуюся ей строчку Гюго: «В моей душе куда больше огня, нежели в вашей – пепла»[25].

Ее прическа? Ну разумеется, пробор посередине – так, чтобы шевелюра ниспадала на плечи двумя мягкими волнами. Нечто среднее между русской иконой и картиной эпохи Средневековья, с изображением золотистой мадонны и часослова…

Ее лицо сравнивали с ликом Венеры на полотне Сандро Боттичелли: тот же овал, та же бледность, те же тонкие, почти незаметные брови… Еще это удлиненное бледное лицо в обрамлении каштановых прядей напоминало камею – головку, выточенную в сердолике и словно парящую в воздухе. По крайней мере, ей самой приятно было думать так о себе.

Фигурка у нее была тоненькая, почти мальчишеская; для такой сгодилось бы любое индусское одеяние, и это ей не нравилось. Что касается груди, то она была не более выпуклой, чем кружочки на уличном переходе. И хотя в конце шестидесятых мужчин привлекали как раз такие высокие, хрупкие, полупрозрачные создания, Николь предпочла бы выглядеть более сексуально…

В детстве Николь ничем особенным не выделялась: усердно училась то в одной, то в другой католической школе, и ее поведение было таким же безупречным, как складки ее юбочки. «Проснулась» она только в отрочестве, когда начала читать, размышлять и… бунтовать. Ну можно ли вести такое сонное существование, господи боже мой?!

А ведь ее родители были вполне современными людьми: папа – блестящий хирург-ортопед, мама – управляющая в процветающей ювелирной фирме, и оба – бывшие участники Сопротивления; они даже познакомились, оказавшись в одной боевой группе, а поженились в самом конце войны.

Их единственная дочь Николь, родившаяся в те бурные годы, олицетворяла в глазах родителей победу, перспективу новой жизни, далекую от ужасов прошлого. Тем не менее юность в 1960-е сулила муки ада (хлопчатобумажные панталоны, от которых чесались ляжки, и боязнь «залететь» до свадьбы). А планы на будущее? Ой, не смешите меня! Если девушка поступала в университет, то лишь с одной целью – найти себе там супруга; что касается работы, то о ней поговорим после того, как заведем пару-тройку малышей, – выполним эту неотъемлемую часть супружеского долга.

Николь понимала свою жизненную задачу совсем иначе. Блестяще окончив школу, она поступила на философский, дабы получше разобраться в мироустройстве и в средствах его изменить. Узнав об этом, ее отец возвел глаза к небу, а мать пожала плечами; главное, чтобы дочь не манкировала ни одним из своих ралли – занятиями на курсах автовождения и светскими танцевальными вечеринками…

А Николь тут же вступила в Национальный союз французских студентов и сблизилась с анархистами, участвующими в операциях «удар кулака» на факультете Нантера. Потом записалась в РКМ[26] и в Комитет по поддержке Вьетнама.

Николь прекрасно чувствовала себя в этой атмосфере борьбы: она ее воодушевляла. Главными врагами были: американский империализм, колониализм, эксплуатация человека человеком и голлистская летаргия… Ну а для более конкретных сражений годился и Запад – к примеру, фашистские молодчики из кафе «Реле Одеон».

Каждое утро, когда она собиралась идти на факультет, мать причитала: «Ты выглядишь несчастной, дорогая моя!» И дочь, стиснув зубы, отвечала: «Очень надеюсь!» За три года до этого The Rolling Stones выпустили сенсационный диск «(I Can’t Get No) Satisfaction». Вот когда она отчетливо поняла, что вирус, которым она заразилась, – фрустрация – был всеобщей бедой и что это нужно изменить!

В феврале 1968 года Николь уехала в составе группы в Западный Берлин, на Международный конгресс по Вьетнаму – гигантское сборище всех левацких групп Европы. Двадцать часов в автобусе… они круто изменили ее жизнь.

Люди всех стран и народов поднимали голос не только против войны во Вьетнаме и американского мирового господства – они стремились вообще, коренным образом, изменить мир. И Николь была твердо намерена примкнуть к ним.

Вот когда ей повезло, что она рыжая, – этот огненный цвет был цветом ее эпохи. Цветом революции, но также и цветом психоделии, цветом буддизма… Он был связующим звеном, объединившим все духовные ценности… Он был…

Но тут она бросила окурок и сказала, уже совсем взбодрившись:

– Ну, вперед!

12

Над сценой большого амфитеатра красовалась огромная фреска «Священный лес», творение некоего Пьера Пюви де Шаванна[27]; Николь никогда еще не видела ее вблизи. На ней была изображена величественная женщина, похожая на Мадонну и, несомненно, символизирующая Сорбонну, в окружении персонажей, представлявших дисциплины, изучаемые в этом заведении.

Николь подумала: «Сегодня Мадонна – это я». И с содроганием вспомнила, что до сих пор не удосужилась переспать ни с одним парнем.

«Думай о другом!» – приказала она себе, встав за пюпитр на сцене и взглянув на полукруглый амфитеатр. Николь была уверена, что в такое время дня народу будет немного, особенно после событий вчерашней ночи. Но она ошиблась. Правда, на самом деле студенты после ночных схваток явились сюда, чтобы отоспаться, – почти все скамьи были заняты храпящими парнями. Остальные завтракали: на пюпитрах виднелись багеты, колбаса, ветчина… Зрелище малоприятное: они ели, опираясь локтями на спинки нижестоящих скамей и роняя крошки на нижеспящих товарищей.

Николь почувствовала какой-то мерзкий, животный запах, напоминавший зловоние зверинца в Ботаническом саду, куда ее водили в детстве. «Запах мужчины, товарищ!»

Запустив руку в свою сумку (это был военный ранец), она вынула записи, но тотчас пожалела об этом. Рефлекс школьницы, старательно подготовившей свой доклад.

Какой-то лохматый парень – явно представитель очередного «комитета действий» – объявил:

– Сегодня на утренней лекции дискуссию ведет Николь Ренар.

– Бернар!.. – поправили его, и в аудитории послышалось несколько свистков знавших ее студентов.

– О’кей, пардон, Бернар, – буркнул парень, почесывая лохматую голову. – В общем, она филологиня и…

– Преподаватель филологии!

– Ага… О’кей, пусть так, наплевать. Она прочтет нам лекцию на тему… э-э-э… – Он нагнулся над своей шпаргалкой, не переставая чесаться. – «Освободить мысль, мыслить об освобождении».

Раздались жиденькие аплодисменты. А также отдельные смешки. В рядах поникших голов возникло несколько лиц. Ну-ка, что она нам преподнесет, эта девчонка?