Британские варвары

Ибо он не имел ни малейшего желания быть застигнутым в доме сестры врасплох случайным знакомым, в котором подозревал беглого лунатика.

Бертрам Инглдью со своей стороны, однако, приблизился ко вчерашнему спутнику с открытой улыбкой и лёгкостью утончённого джентльмена. Он блаженно не осознавал того неуважения, которое оказывал респектабельности Бракенхёрста, появляясь в воскресенье в сером твидовом костюме. Поэтому он лишь протянул руку, как протягивают её обычному другу, с простыми словами:

– Вы давеча были так несказанно любезны, мистер Кристи, что поскольку я тут никого больше в Англии не знаю, я рискнул зайти и спросить вашего совета в тех неожиданных обстоятельствах, которые с тех пор сложились.

Когда Бертрам Инглдью посмотрел на него, Филип снова смягчился. Взгляд этого человека был таким пленяющим! По правде говоря, в таинственном незнакомце было нечто покоряющее – необычное выражение безсознательного превосходства – так что стоило ему оказаться рядом, Филип испытал восхищение. Поэтому ответил он таким вежливым тоном, какой только мог мобилизовать:

– А откуда вы узнали моё имя и выяснили, что я у сестры?

– О, мисс Блейк поведала мне, кто вы и где проживаете, – невинно ответил Бертрам. Голос его был сама искренность. – А когда я добрался до вашего жилища, мне объяснили, что вас нет дома, но что я, вероятно, найду вас у миссис Монтейт. Поэтому я и пришёл сюда, конечно.

Филип в глубине души счёл неуместным использование этого наивного «конечно», однако сердиться на м-ра Бертрама Инглдью смысла не было. Он понял это сразу. Собеседник его был настолько простосердечен, настолько прозрачно естественен, что на такого грех обижаться. На него, безхитростного иностранца, можно было разве что улыбаться улыбкой циничного превосходства воспитанника Лондона. А потому госслужащий снисходительно поинтересовался:

– В чём же ваше затруднение? Возможно, я помогу вам выкрутиться.

Ибо ему моментально подумалось, что поскольку давеча у Инглдью в кармане имелась кругленькая сумма золота и банкнот, едва ли он пришёл спозаранку одалживать деньги.

– Видите ли, – ответил чужестранец с обезоруживающей простотой, – у меня нет багажа.

– Никакого багажа! – с благоговеньем повторил Филип, позволяя челюсти сослужить плохую службу и почёсывая чисто выбритый подбородок.

Сейчас как никогда прежде он засомневался в здравом уме и респектабельности этого человека. Если он не лунатик, в таком случае он наверняка тот знаменитый убийца с вокзала Перпиньян, о котором все говорили и на которого охотилась французская полиция с целью дальнейшей экстрадиции.

– Нет. Я ничего не прихватил с собой умышленно, – ответил м-р Инглдью с обычной невинностью в голосе. – Я был не до конца уверен в обычаях, традициях и запретах, бытующих в Англии. Поэтому я заказал только этот костюм, воспользовавшись английскими образцом современной моды, который мне повезло найти дома у одного коллекционера. Я подумал, что смогу обзавестись всем необходимым, когда доберусь до Лондона. Так что никакого багажа я с собой не взял.

– Ни щётки, ни расчёски? – в ужасе перебил его Филип.

– О, нет, естественно, лишь те мелочи, которые всегда носят при себе, – ответил Бертрам Инглдью и сделал грациозно примирительный взмах рукой, который Филип счёл вполне элегантным, хотя и совершенно иностранным. – Кроме этого, ничего. Я решил, будет лучше обзавестись предметами страны в самой стране. Тогда ты точно знаешь, что носят в обществе, с которым смешиваешься.

В первый и последний раз, произнеся эти слова, чужеземец сыграл на чувствах, знакомых Филипу.

– О, конечно, – резко согласился госслужащий. – Если хотите одеждой соответствовать моде, вы обязаны наведаться в первосортные дома Лондона на предмет всего. Никто и нигде не кроит так превосходно, как лондонские портные.

Бертрам Инглдью поклонился. Получился смиренный поклон человека совершенно постороннего, который не выражает ни малейшего мнения по поводу темы разговора, поскольку не имеет своего. А раз он, несмотря на заверения, прибыл из Америки или колоний, запаздывавших в развитии, тщетно трудившихся в тылу Бонд-стрит, Филип счёл это откровенным проявлением боязливости, особенно ожидаемой в человеке, который только вчера наведался в Англию. Бертрам тем временем с задумчивым видом продолжал:

– И вы говорили, наверняка не помышляя сбить меня с толка, что съём жилья не предполагает никаких формальностей или табу. Однако стоило мне договориться о комнатах и заплатить за них четыре гинеи в неделю, что было на гинею больше, чем она хотела с меня взять, я обнаружил, что мисс Блейк не намерена меня впускать, пока я ни покажу ей своего багажа. – Выглядел он комично озадаченным. – Сперва я подумал, – продолжал он, неотрывно глядя на Филипа, – будто добрая леди боится, что я не заплачу ей обещанного, сбегу и оставлю её в трудном положении без единого пенни, что было бы весьма болезненной инсинуацией. Но когда я предложил ей трёхнедельный аванс, то понял, что дело не в этом. Существовало табу. Она сказала, что не может пустить меня без багажа, поскольку это подвергнет риску удачу или талисман, на который она то и дело намекала, называя «респектабельностью своего жилья». Похоже, эта «респектабельность» – великий фетиш. В конце концов, я был вынужден, чтобы хоть как-то провести ночь под крышей, умилостивить его, пообещав, что отправлюсь в Лондон первым же поездом и вернусь с багажом.

– Значит, ваши вещи где-нибудь на Черинг-Кросс, в камере хранения? – предположил Филип с некоторым облегчением, поскольку он был уверен в том, что Бертрам Инглдью наверняка сослался на него как на порекомендовавшего ему дом Хизерклифф в качестве меблированных апартаментов.

– Да нет же, нигде, – бодро отозвался Бертрам. – Ни рукава от жилетки. Только то, что на мне. И зашёл я к вам по пути лишь затем, чтобы спросить, не будете ли вы так любезны направить меня в какой-нибудь лондонский эмпорий, где я мог бы приобрести всё необходимое.

– Куда-куда? – перебил его Филип, живо поймавшись на незнакомое слово с чисто английским удивлением и только ещё сильнее уверяясь в том, что чужестранец, сколько бы тот ни возражал, явно американец.

– Эмпорий, – невозмутимо пояснил Бертрам, – склад. Разве вы не знаете? Место, где вам дают вещи взамен на деньги. Я намерен сегодня же съездить в Лондон и купить всё, что мне требуется.

– А, вы имеете в виду магазин! – догадался Филип, сразу же напуская на себя свой самый респектабельный вид британского христианина. – Я могу посоветовать вам лучшего портного в Лондоне, у которого отменный фасон. Не портной, а цветок. Но не сегодня. Вы забываете, что находитесь в Англии и сегодня воскресенье. На континенте по-другому. Но в городе или за городом вы нынче не найдёте открытым ни одного приличного магазина.

Бертрам Инглдью провёл рукой по высокому бледному лбу. Выглядел он озадаченно.

– Я так больше не могу, – медленно пробормотал он, как человек, который с трудом извлекает из смутных глубин памяти позабытые факты. – Я должен был помнить. Я ведь давно это знал. Я читал об этом в книге про обычаи и нравы англичан. Вот только почему-то всегда вспоминаешь про эти запретные дни, лишь когда натыкаешься на них во время путешествий. И что мне теперь делать? Обычная коробка, похоже, в подобной ситуации сыграет роль «Сезам, откройся». Ей придаётся эдакая мистическая ценность как моральному амулету. Сомневаюсь, что замечательная мисс Блейк согласится принять меня на вторую ночь, если я не заручусь поручительством какого-нибудь чемодана.

У всех у нас, даже у самых безупречных обывателей, случаются минуты слабости, а потому когда Бертрам произнёс эти слова весьма жалостливым тоном, Филипу Кристи подумалось, что передача взаймы «какого-нибудь чемодана» будет христианским поступком, который, возможно, упростит жизнь такому статному и обаятельному чужестранцу. Кроме того, он всё-таки был уверен, что Бертрам Инглдью, каким бы таинственным он ни представлялся, персона важная. Этот безымянный шарм достоинства и оригинальности впечатлял Бертрама тем больше, чем дольше он беседовал с пришельцем.

– Что ж, пожалуй, я мог бы вам помочь, – с сомнением в голосе пробормотал он после паузы. Хотя вообще-то если одолжить чемодан, это будет вроде как скрепление дружбы на веки вечные, что Филип, будучи юношей предусмотрительным, считал в некотором роде чуть-чуть опасным, ибо тому, кто одалживает чемодан, приличествует вернуть его обратно – что создаёт предпосылки для безконечных нештатных ситуаций. – Вероятно, я бы…

В это мгновение их беседа оказалась прервана появлением дамы, которая моментально приковала внимание Бертрама Инглдью. Она была высока и смугла, красивая той более зрелой и истинной красотой лица и форм, которая заявляет о себе по мере взросления характера. Её черты были чётко выражены и скорее изящны, нежели правильны. Глаза большие и лучезарные. Губы не слишком тонкие, но яркие и соблазнительные. Лоб высокий, украшенный роскошными прядями лоснящихся чернотой волос, равных которым Бертрам не мог припомнить в силу их шелковистости и странного синеватого блеска, напоминающего стальную тарелку или траву прерий. Её походку отличала плавная грация. Движения были ровными. Как некогда сыновья божьи узрели, что дщери человеческие прекрасны, и тотчас возжелали их, так и Бертрам Инглдью посмотрел на Фриду Монтейт и сразу же определил, что она женщина желанная, восседающая душой на высоком троне, очень спокойная и красивая.

Мгновение она задумчиво стояла, рассматривая его, в своём ниспадающем восточном или мавританском одеянии (поскольку одевалась она, как выразился бы Филип, «артистически») в ожидании, когда её представят, и тем временем внимательно изучала статного незнакомца. Что до Филипа, то он замешкался, не будучи до конца уверенным в правилах этикета – скажем лучше «морали» – подобает или нет знакомить дам определённого семейства со случайным незнакомцем, подобранным на улице, который признаётся в том, что прибыл с визитом в Англию без рекомендательного письма и даже такого минимального проявления респектабельности, как чемодан. Фриду же никакие угрызения совести не мучили. Она видела перед собой симпатичного и благовоспитанного молодого человека и повернулась к Филипу с тем взглядом, которой говорит лучше многих слов: «Ну что, познакомишь нас?!».

В итоге безмолвно побуждённый, хотя и с видимым усилием, Филип выдавил едва понятным полушёпотом:

– Моя сестра, миссис Монтейт… мистер Бертрам Инглдью.

И внутренне содрогнулся.

Бертрама поразило, что красавица с одухотворённым взором оказывается сестрой этого простецкого юноши с выражением лица, будто у варёной рыбы, который повстречался ему на углу. Однако он скрыл удивление и лишь воскликнул, как будто то было самым естественным замечанием на свете:

– Приятно познакомиться. Какое очаровательное платье! И как оно вам замечательно идёт!

Филип в ужасе вытаращил глаза. Фрида же потупилась на свой наряд изучающе. Откровенность незнакомца, пусть и эксцентричная, звучала освежающе.

– Я рада, что оно вам нравится, – сказала она, принимая комплимент со спокойным достоинством и той простотой, на которую он был рассчитан. – Это всё мой собственный вкус. Я выбрала материал и придумала дизайн. И я знаю, кто это, Фил, можешь не утруждать себя рассказами. Этот тот джентльмен, которого ты встретил вчера вечером на улице и о котором говорил за ужином.

– Ты совершенно права, – ответил Филип с неодобрительным видом (как бы говорящим, в сторону, «Что я мог поделать»). – Он… он в довольно затруднительном положении.

После чего торопливо поведал Фриде, с пожиманиями плеч и кивками глубочайшей важности, о том, что этот не то лунатик, не то убийца, не то иностранец, не то дурачина приехал к мисс Блейк без какого-либо багажа, и что «возможно» – весьма сомнительно – «чемодан или сумка могут помочь ему выкрутиться из этих временных затруднений».

– Ну конечно! – порывисто воскликнула Фрида, всё уже решившая: – Кожаный саквояж Роберта и мой коричневый чемоданчик – как раз то, что ему надо. Я готова одолжить их ему сразу же, если только мы сможем поймать воскресный кэб, чтобы их забрать.

– Только конечно не до службы, – возмущённо прервал её Филип. – Ты ведь понимаешь, что если он заберёт их сейчас, то повстречает всех прихожан.

– А что, встречать священников с кожаным саквояжем считается табу? – на полном серьёзе поинтересовался Бертрам тем ребячливым тоном простого любопытства, который Филип уже не раз у него замечал. – Ваши бонзы против того, чтобы встречаться с человеком, обременённым поклажей? Они считают это к несчастью?

Фрида с Филипом переглянулись и рассмеялись.

– Ну, вообще-то это не совсем табу, – мягко ответила Фрида. – Да и дело тут, знаете ли, не столько в самом настоятеле, сколько в чувствах соседей. У нас весьма респектабельный район – безумно респектабельный – и здешние люди могут начать судачить, стоит кэбу отъехать от крыльца, когда они проходили мимо. Думаю, Фил, ты прав. Ему лучше подождать, пока прихожане ни разойдутся.

– Похоже, в вашей деревне респектабельность считается крайне важным предметом поклонения, – совершенно чистосердечно предположил Бертрам. – Это местный культ или он свойственен всей Англии?

Фрида взглянула на него слегка озадаченно.

– О, полагаю, что всей, – ответила она со счастливой улыбкой. – Однако, вероятно, болезнь носит здесь чуть более эпидемический характер, нежели где бы то ни было ещё. Она затрагивает пригороды. И мой братец подцепил её, как и все.

– Как и все! – повторил Бертрам в недоумении. – Значит, вы сами к этому вероучению не принадлежите? Вы не преклоняете колено перед этим олицетворением абстракции? Полагаю, за семью ей поклоняется ваш брат?

– Да, он более ревностный святоша, чем я, – продолжала Фрида довольно откровенно, при этом немало удивляясь свободомыслию постороннего. – Хотя все мы, несомненно, одним миром мазаны. Респектабельность, полагаю, недуг заразный.

Бертрам смотрел на неё в нерешительности. Она сказала «недуг»? Серьёзно или в шутку? Он с трудом её понимал. Однако дальнейшая дискуссия была ненадолго прервана: Фрида вызывалась сбегать наверх и поискать саквояж и коричневый чемоданчик, который она набила безполезными книжками и другими тяжёлыми вещицами, чтобы те послужили противовесом уязвлённым чувствам мисс Блейк.

– Вам лучше подождать четверть часика после того, как мы уйдём в церковь, – сказала она, когда слуга внёс эти предметы первой необходимости в комнату, где сидели Бертрам и Филип. – К этому времени все прихожане благополучно займут свои места. И совесть Фила будет чиста. Можете сказать мисс Блейк, что привезли меньшую часть своего багажа на сегодняшние нужды, а остальное последует из города завтра утром.

– О, как вы любезны! – воскликнул Бертрам, с благодарностью взирая на неё сверху вниз. – Я определённо не представляю, что бы я делал со всем этим кризисом без вас.

Он произнёс это с теплотой, чуждой условностям. Фрида вспыхнула и выглядела смущённой. Вне всяких сомнений он был самой странной и ничем не скованной личностью.

– И если позволите дать совет, – вставил Филип, бросая взгляд на крайне не воскресный костюм своего собеседника, – вам было бы лучше постараться не слишком много появляться на улице в том, что на вас. У вас, знаете ли, непривычный вид, который может привлечь внимание.

– О, и это тоже табу? – поспешно заключил чужеземец с тревогой в голосе. – Жутко мило с вашей стороны. Но не менее странно, поскольку вчера вечером мимо моего окна прошло два или три человека, все англичане, насколько я могу судить, и все они были почти в таких же костюмах, как этот… который был скопирован, как я вам уже рассказывал, с английской модели.

– Вчера вечером, да, конечно, – ответил Филип. – Вчера была суббота. Совсем другое дело. В этом отношении костюм вполне годится, разумеется, он весьма опрятен и приличествует джентльмену. Но не по воскресеньям. В воскресенье от вас ждут чёрное пальто и камзол, вроде тех, знаете ли, что на мне.

Бертрам терял самообладание.

– А если меня увидят на улице в таком виде, – спросил он, – мне что-нибудь сделают? Арестуют ли меня стражи покоя… я имею в виду, полицейские?

Фрида рассмеялась смехом искреннего веселья.

– О, дорогой мой, нет, – беззаботно сказала она, – это вовсе не дело полицейских. Всё не настолько серьёзно: это всего лишь вопрос респектабельности.

– Понятно, – ответил Бертрам. – Респектабельность – табу религиозное или общепринятое, а не официальное или правительственное. Я отлично вас понимаю. Но этот тип часто наиболее опасен. Люди на улице, те, что обожают Респектабельность, похоже, что они набросятся на меня всей толпой за неуважение к их фетишу?

– Нет, конечно, – зарделась Фрида. Похоже, он заводит шутку слишком далеко. – Это свободная страна. Каждый носит, ест и пьёт то, что ему нравится.

– Что ж, мне всё это очень интересно, – продолжал чужак с очаровательной улыбкой, обезоружившей её негодование, – поскольку я прибыл сюда с целью собрать факты и заметки касательно английских табу и схожих обрядов. Дома я являюсь секретарём одного номологического общества, чьи интересы связаны с пагодами, ступами и кумирнями. Я объехал Африку и острова южной части Тихого океана, работая над материалами для «Истории табу» с самых ранних их проявлений в дикарстве и до полного развития в европейскую мудрёность. А потому всё, что вы говорите, весьма мне близко. Я предвижу, что ваши табу окажутся на поверку самым ценным и наглядным исследованием.

– Прошу прощенья, – сухо вклинился Филип, уступая своей горячности. – У нас в Англии нет ни малейших табу. Вас определённо ввела в заблуждение обычная шутливая faҫon de parler1, которой балует себя общество. Англия, не забудьте, страна цивилизованная, а табу – атрибуты самых низменных и выродившихся дикарей.

Однако Бертрам Инглдью воззрился на него с чистейшим изумлением.

– Никаких табу! – ошеломлённо воскликнул он. – Да я читал про сотни. Среди студентов номологии Англия всегда считалась интереснейшей колыбелью и центром высшего и наиболее развитого в эволюционном смысле табуирования. Вы сами, – добавил он с учтивым поклоном, – уже снабдили меня полудюжиной. Возможно, вы называете их между собой как-нибудь иначе, хотя по происхождению и сути, разумеется, они совершенно то же самое, что прочие табу, которые я давно исследую в Азии и Африке. Однако боюсь, что я отвлекаю вас от обязанностей в вашей кумирне. Вы наверняка желаете совершить коленопреклонение в Храме Респектабельности.

И он молча задумался о том любопытном факте, что англичане дают себе по закону пятьдесят два недельных праздника в год и понуждают себя по обычаю тратить их впустую на церемониальные обряды.

III

По дороге в церковь Монтейты перемывали косточки своему новому знакомому.

– Ну и какого ты о нём мнения, Фрида? – поинтересовался Филип, вальяжно откидываясь на спинку сидения, стоило экипажу свернуть за угол. – Лунатик или жулик?

Фрида сделала нетерпеливый жест рукой в изящной перчатке.

– Что до меня, – ответила она без малейшего колебания, – не то и не другое. Я нахожу его просто очаровашкой.

– А всё потому, что он похвалил твоё платье, – отозвался Филип с умным видом. – Ты когда-нибудь видела подобную беззастенчивость в жизни? Что это было – невежество или высокомерие?

– Это была безупречная простота и естественность, – уверенно ответила Фрида. – Он посмотрел на платье и признал это, а будучи без утайки наивным, он даже не подумал об этом умолчать. Я решила, что это вовсе не грубость… и мне понравилось.

– У него и в самом деле до некоторой степени подкупающие манеры, – продолжал Филип медленнее. – Он умеет произвести впечатление. Если он сумасшедший, как я склонен подозревать, то, по крайней мере, его сумасшествие благовоспитанно.

– Его манеры более чем подкупающие, – пылко согласилась Фрида, поскольку таинственный незнакомец понравился ей с первого взгляда. – Они такие, абсолютно свободные. Вот что меня в них поражает больше всего. Они схожи с лучшими манерами английской аристократии, но без высокомерия. Или с самыми свободными манерами американцев, но без грубости. Он чрезвычайно изыскан. И он такой, такой красавец!

– Он симпатичный, – нехотя согласился Филип. Филип имел в своём распоряжении зеркальце и потому был привычен к весьма высоким стандартам мужской красоты.

Что до Роберта Монтейта, то он улыбался мрачной улыбкой человека нисколько не заворожённого. Он был угрюмым бизнесменом шотландского происхождения, который сделал состояние на пальмовом масле2 в лондонском Сити. А женившись на Фриде, столь необыкновенно прекрасной женщине с роскошной фигурой, которая теперь главенствовала за его столом, он не слишком сильно симпатизировал тому, что считал её высокопарными причудами и нелепыми мечтаниями. Он повидался с чужестранцем лишь мельком, вернувшись со своей еженедельной прогулки или «инспекционного тура» по саду и конюшням как раз когда они уже собирались отбыть к Св. Варфоломею3, а потому его мнение об этом человеке было нисколько не усилено энтузиазмом Фриды.

– Что касается меня, – произнёс он, растягивая слова на шотландский манер, унаследованный от его отца (поскольку, хотя родился и воспитывался он в Лондоне, по сути своей он был чистейшим каледонцем), – что касается меня, то у меня нет ни малейших сомнений в том, что он проходимец. Удивляюсь тебе, Фрида: ты оставила его одного в доме полном серебра. Перед отъездом я отошёл и с глазу на глаз предупредил Марту, чтобы она не покидала залу до тех пор, пока этот малый ни уберётся, и звала повара и Джеймса, если он попытается выбраться из дома с чем-нибудь из нашего имущества. А ты, похоже, так ни в чём его и не заподозрила. Да ещё снабдила чемоданом, чтобы он всё это утащил! Женщины никчёмны! Эй, полицейский! Прайс, остановитесь на минутку. Я бы хотел, чтобы вы нынче утром последили за моим домом. Там находится один человек, вид которого мне совершенно не нравится. Когда он будет отъезжать в кэбе, который вызовет для него мой лакей, просто проследите, где он остановится, и позаботьтесь о том, чтобы он не взял того, о чём не знают мои слуги.

Тем временем Бертрам Инглдью, ожидавший, когда рассеются прихожане, предавался в гостиной размышлениям о том, какими многообещающими выглядели эти одёжные и дневные табу вдобавок к схожим обычаям, которые он встречал или о которых читал в своих изысканиях по миру. Ему вспомнилось, как в определённое утро года верховный жрец сапотеков4 был обязан напиваться в стельку, что в любой другой день календаря считался бы всеми страшным для него грехом. Он размышлял о том, как в Гвинее и Тонкине в определённый период раз в год всё считалось правильным и законным, так что самые жуткие преступления и проступки оставались незамеченными и ненаказуемыми. Он улыбался, думая о том, как в некоторых странах на некоторые дни накладывались табу, так что чего бы ты в эти дни ни делал, будь то хоть партия в теннис, это считалось зазорным. В то время как другие дни были периодам полной вседозволенности, и что бы ты в них ни творил, хоть смертоубийство, это воспринималось как нечто подобающее и священное. Для него самого и для его домочадцев, разумеется, правоту или неправоту поступка определял его внутренний умысел, а не определённые день, неделя или месяц, в которые тот совершался. Безнравственное в июне считалось столь же безнравственным в октябре. Но не среди безрассудных ревнителей табу в Африке или Англии. Там то, что было правильным в мае, становилось порочным в сентябре, а то, что было дурным в воскресенье, становилось безвредным или даже обязательным в среду или четверг. Для человека разумного всё это было весьма трудно понять и объяснить. Однако он, тем не менее, намеревался добраться до самой сути – чтобы выяснить, почему, к примеру, в Уганде все, кто предстают перед королём, должны оставаться совершенно голыми, тогда как в Англии, кто бы ни представал перед королевой, обязан был носить портновский меч или длинный шёлковый шлейф и головной убор из страусовых перьев; почему в Марокко, когда входишь в мечеть, нужно непременно разуваться и до смерти простужаться, выражая тем самым своё уважение к Аллаху, тогда как в Европе, входя в схожее религиозное заведение, принято обнажать голову, каким бы продуваемым всеми ветрами ни было это место, поскольку заседающее там божество явно безразлично к своим прихожанам, которые подвергают себя опасности заболеть чахоткой или ещё какой-нибудь грудной болезнью; почему та или иная одежда или еда предписываются в Лондоне или Париже по воскресеньям или пятницам, в то время как другая, столь же горячая или удобоваримая, или наоборот, совершенно законна во всём остальном мире по четвергам и субботам. Таковы были любопытные темы, на которые он набрёл в своих исследованиях и которым факиры и дервиши всех стран давали столь причудливые объяснения. И он уже видел, что без труда соберёт многочисленные примеры для своей темы повсюду в Англии. Будучи столицей табу, она являла эти феномены на пике их эволюции. Озадачивало его только то, что Филип Кристи, урождённый англичанин и явно один из самых набожных блюстителей всего многообразия табу и предубеждений свой страны, практически отрицает само их существование. Для него это было очередным доказательством крайней осторожности, с которой следует проводить все антропологические исследования, прежде чем принять за доказательство мнения даже благонамеренных аборигенов относительно религиозного или общественного обихода, который они зачастую по-детски неспособны описать посторонним дознавателям в рациональных терминах. Они воспринимают собственные манеры и обычаи как само собой разумеющееся и не в состоянии увидеть их в истинном свете или сравнить с подобными манерами и обычаями других народов.