Историчка

В доме было две комнаты, в одной из которых Курин сразу уже устроил мастерскую. Из окон открывался восхитительный вид на красавицу Каму, и ночами слух Федора различал легкий всплеск волны, набегающей на берег. Аромат свежей хвои наполнял окрестный воздух и вероломно врывался в пространство дома сквозь незаметные глазу щели между деревянными рамами.

Деревенские жители подозрительно косились на нового соседа. Несмотря на то, что природа создала Федора Курина достаточно привлекательным мужчиной, выглядел он крайне странно. Темные волосы длиною до плеч, пропитанные краской и растворителями, практически полностью закрывали лицо, оказываясь бессильными лишь перед величием выразительного носа, которому позавидовали бы эталонные греческие статуи. Черные глаза со злобной недоверчивостью смотрели из-под высокого лба. Пухлые губы нервно вздрагивали, обнажая неровные зубы, пожелтевшие от частого курения. Огромный рост, являющийся несомненным преимуществом любого другого мужчины, для Курина был, скорее, недостатком. Будь Федя ниже, он бы легко затерялся в толпе и не притягивал любопытных взглядов. При нынешних обстоятельствах, стоило художнику появиться в общественном месте, как люди тотчас же обращали внимание на это почти двухметровое недоразумение и ехидно перешептывались, а самые смелые не скрывали смеха и крутили пальцем у виска. Федор и сам стеснялся своего роста: во время ходьбы он постоянно горбился, очутившись же рядом с другим человеком, стоял, широко расставив ноги, чтобы казаться меньше.

При жизни матушки Федор ходил в чистых и отглаженных вещах. Теперь же следить за его одеждой было некому. Гардероб художника состоял из пары-тройки брюк, покрытых пятнами краски, нескольких футболок и старенького пиджака, потертого на локтях и также перепачканного масляными разводами. Зимой Курин накидывал на плечи старое отцовское пальто, кое-как спасающее от пронизывающего холода. За без малого четыре десятка лет своей жизни Федя так и не научился носить шапку и варежки, его руки краснели и трескались от мороза и напоминали шкурку свежеощипанной курицы.

Федору Курину хватило нескольких лет, чтобы полностью загадить домишко, когда-то встретивший его чистотой и уютом. По всему пространству жилища в хаотичной последовательности он расставил холсты с уже написанными и едва начатыми картинами. На деревянном полу валялись кисти, краски, пузырьки из-под растворителя, пустые сигаретные пачки и спичечные коробки, а также немногочисленные предметы гардероба самого Феди. На них периодически засыпала его верная подруга ― мохнатая добродушная собака по кличке Патрисия. В итоге к разводам от краски добавлялась светло-рыжая собачья шерсть, которую Курин даже не стряхивал, прежде чем надеть ту или иную вещь. Иногда он все же складывал одежду в оцинкованный таз и отправлялся стирать ее на берег Камы. Но случалось столь знаменательное событие исключительно летом. В остальные времена года Курин не обращал никакого внимания ни на грязь, ни на неприятный запах, исходивший от его вещей.

Федор по-прежнему нигде не работал. Питался он овощами, выращенными на собственном участке, и рыбой, которую ночами воровал из сетей, расставленных сельским рыбаком Рувимом. Рацион художника не отличался разнообразием: основу его составляли жидкие рыбные щи и жареная картошка. Иногда Федя готовил свое фирменное блюдо ― морковную запеканку. Перемешав натертый овощ с водой и манной крупой, он выливал получившуюся массу на сковороду и отправлял в духовку. Но насладиться всей прелестью кулинарного изыска у Федора не получалось: в стареньком духовом шкафу блюдо предательски подгорало, и потоки дыма наполняли и без того несвежую атмосферу куринского дома. Художник кое-как пережевывал почерневшие куски, запивая трехдневной заваркой.

Примерно раз в две недели Федя вместе с четвероногой Патрисией отправлялся в город, продать свои картины туристам, гуляющим на берегу Камы. Заработанные деньги он тратил на соль, спички, мыло и сигареты. Иногда Федору улыбалась удача в лице особо щедрых путешественников, жалевших бедного художника и плативших за полотно сверх обозначенной стоимости. Тогда он покупал в городском супермаркете пельмени и сметану, заходил за бутылкой вишневки к деревенской самогонщице бабе Любе и устраивал дома настоящий пир.

Несмотря на отрешенность от внешнего мира, Федор никогда не переставал следить за политической жизнью страны. Что бы не происходило, и какой бы правитель не пребывал у власти ― Курин всегда был недоволен. Как и любой неудачник, он традиционно обвинял в собственной бедности и невостребованности своих работ государство, президента ― кого угодно, только не самого себя. Все вечера Федя просиживал за просмотром оппозиционных роликов, а затем горячо обсуждал их содержание с виртуальными единомышленниками. В рядах несогласных в своем большинстве состояли школьники и студенты в самом расцвете юношеского максимализма, Федору же к тому моменту перевалило слегка за сорок. Но он замечательно чувствовал себя в обществе вчерашних детей, ибо находился с ними на одном уровне развития.

В ту зиму небо особенно щедро засыпало прикамскую землю серебром искрящегося снега. Каждое утро у деревенских жителей начиналось с вынужденной физической зарядки, только вместо традиционных гантелей им приходилось использовать совковые лопаты. Федор же совершенно игнорировал свежие сугробы: он надевал огромные старые валенки, найденные в сарае, и пробирался сквозь снежные заносы. Односельчане молча наблюдали за причудами художника: казалось, за почти десять лет сомнительного соседства они успели привыкнуть к его странностям. Сначала местные мужики видели в Феде лишь типичного городского жителя, неприспособленного к сельским условиям, и пытались помочь советами по содержанию дома и сада. Курин же смотрел на них свысока, причем не только в силу исполинского роста: он считал окружающих быдлом, не понимающим тонкую творческую душу и совсем не разбирающимся в высоком искусстве.

В один из январских вечеров Федор включил компьютер и увидел сообщение от Олега Емелина ― тщедушного двадцатилетнего паренька, студента механического факультета. В свое время Олег был изгоем класса из-за маленького роста, бросающейся в глаза физической слабости и чрезмерного увлечения точными науками. Несмотря на постоянные насмешки, Емелин смог оккончить школу с золотой медалью и поступить в один из самых престижных университетов края. Но даже среди единомышленников, для которых математика была единственным смыслом жизни, парень не смог обзавестись друзьями. Все изменилось, когда Олег наткнулся в интернете на паблик, организованный местной оппозицией. Сначала он просто переписывался с участниками, а в один прекрасный день набрался смелости и пришел в штаб. Отныне после занятий Емелин раздавал листовки, проводил опросы, приставая к ни в чем не повинным прохожим, а иногда даже чистил снег и убирался в арендованном оппозиционерами помещении. В двадцать лет у юноши впервые появились товарищи ― непринятые обществом, испытывающие постоянную нужду в деньгах и несостоявшиеся как профессионалы, наивно считающие, что они ― и есть власть, и пытающиеся укрепить друг друга в этом абсурдном убеждении.

Курин иногда посещал штаб. Он тихо сидел в углу и теребил пальцами нос, не принимая участия в обсуждениях, но вслушиваясь в каждое слово, сказанное несогласными с властью. Олег несколько раз приглашал художника на акции протеста, но тот, ссылаясь на социофобию, отказывался. Сегодня Емелин предпринял очередную попытку увидеть Федора в числе митингующих. Каково же было удивление юного математика, когда Курин согласился!

Федор гордо шагал по улице в сопровождении протестующих. Он сильно выделялся на фоне щуплого молодняка, размахивающего транспарантами и выкрикивающего антиправительственные лозунги, разрывая глотки. Громче всех орал Емелин. Казалось, он пытался расквитаться за долгие годы молчания и, будучи ранее незамеченным и игнорируемым, заявить равнодушному миру о своем существовании.

– Менты!

Курин не сразу сообразил, что случилось. Молодежь кинулась врассыпную, несколько раз едва не сбив с ног растерянного художника. Когда толпа немного рассеялась, а крики стали тише, до ушей Федора донесся грубый уверенный голос:

– Хрен с ними, с малолетками, длинного берем!

Три часа, проведенные в холодном автозаке, показались Курину вечностью. Его товарищем по несчастью оказался горбатый паренек лет двадцати. Молодой человек был настолько низок, что виделся карликом. Шеи у него не было: огромная голова росла прямо из туловища. Федя смотрел на соседа с нескрываемым презрением и впервые в жизни мысленно благодарил Создателя за высокий рост. Но, несмотря на природный дефект и незавидную участь заключенного, парнишка не терял бодрости духа, которой попытался поделиться и с Федором:

– Ну, чего вы нос повесили?

Художник не отвечал. Он жутко хотел в туалет и боялся, что не выдержит и сделает свое мокрое дело прямо на пол автозака. Федя крепился из последних сил, сжимая зубы до скрежета.

– Впервые повязали, да? ― не унимался горбун. ― А меня ― нет. Но я их не боюсь. Посижу и в автозаке, и в камере посижу, зато впереди нас ждет счастливая жизнь в России будущего!..

Курин был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не выслушивать проповедь соседа. Ему повезло. Дверь автозака отворилась, и пара полицейских затолкала внутрь трех школьников и коротко подстриженную молодую девицу с огромной задницей и нашивкой в виде радуги, прицепленной булавками к рюкзаку. Девушка пыталась вырваться из рук стражей порядка и орала грубым мужицким голосом, оглушая вынужденных обитателей автозака. Но силы оказались неравны. Пять минут спустя спецтранспорт уже мчался по заснеженным улицам в сторону ближайшего отделения полиции.

В участке у Федора забрали паспорт и, наконец-то, разрешили сходить в туалет. Затем задержанного отвели в небольшой кабинет в самом конце узкого темного коридора, где его ожидал молодой белобрысый лейтенант.

– Ну, что, предатель? ― обратился полицейский к Курину. ― В революционера поиграть вздумал? Ну, ладно, они ― дети, а ты-то куда?

Курин не ответил.

– Где трудимся?

Федя отрицательно покачал головой.

– Инвалид? ― уточнил лейтенант.

Федя молчал.

– Тунеядец, значит. Так и зафиксируем, ― парень раскрыл паспорт художника и начал переписывать данные в протокол допроса. ― Двухметровый лоб, не стыдно не работать?! На что живешь? На пенсию пожилой матери? Или воруешь? ― полицейский положил на ручку на стол и пристально посмотрел на Курина.

Федор остался нем.

– Да что ты все молчишь? ― не выдержал молодой служитель закона. ― Ты вообще разговаривать умеешь?

Он встал, подошел к задержанному, схватил его за воротник старенького пальто и начал трясти так, что несколько раз невольно ударил несчастного спиной об стену. Но все усилия оказались напрасны: Курин не произнес ни слова. Полицейский вернулся за стол, вытирая рукавом кителя вспотевший лоб.

– Правильно Серега сказал, что все эти несогласные ― дебил на дебиле. Впервые столкнулся с вашим братом. Ничего, посидишь ночь в камере, а утром Петрович придет ― уж он-то тебя разговорит!

Николай Петрович Кузнецов, начальник отдела полиции, куда привезли Курина и других протестующих, в молодости служил в горячей точке и по счастливой случайности ни разу не был ранен. Вернувшись из армии, старший сержант устроился на работу в тогда еще существовавшую милицию, где дослужился до звания подполковника. Николай Петрович всем сердцем любил Россию и готов был уничтожить каждого, кто посягнул бы на безопасность Отечества. Он знал о вчерашнем митинге и специально пришел на работу пораньше, чтобы лично допросить задержанных в ходе несанкционированного мероприятия.

Едва подполковник вошел в свой кабинет, как на пороге возник уже знакомый нам лейтенант:

– Разрешите, доложить, Николай Петрович. Взяли шестерых. Школьников забрали родители под расписку. Гражданке выписали штраф. Двое в камере. Горбатый, его раньше Сергеев задерживал. И еще один ― взрослый, ― полицейский на минуту задумался, вспоминая данные задержанного. ― Кажется, Курин… Да, Федор Курин.

Начальник отделения замер, услышав знакомую фамилию. Он помнил, с каким уважением старшие сослуживцы рассказывали об Иване Кузьмиче Курине ― подполковнике КГБ и ветеране Великой Отечественной. Не может быть, чтобы родственник столь уважаемого человека, настоящего патриота своей родины, присоединился к шайке саботажников. Конечно же, нет! Мало ли их, однофамильцев?!

– Ко мне его, срочно! ― скомандовал Кузнецов.

Федора привели в кабинет начальника полиции.

– Курин Федор Иванович? ― произнес подполковник, не поднимая глаз от протокола, накануне заполненного молодым лейтенантом. ― Знавал я одного Курина. Иван Кузьмич ― не вашим ли родственником будет?

Суровый вид Кузнецова сразу же напугал Федю. Художник понял, что молчание, имевшее место в разговоре с лейтенантом, в данном случае сыграет против него. Потерев кончик носа указательным пальцем, Курин тихо сказал:

– Дед мой…

Николай Петрович резко побледнел, встал из-за стола, подошел к задержанному и пристально посмотрел в его глаза. Федору показалось, что он чувствует взгляд покойного Ивана Кузьмича. В последний раз столько презрения в свою сторону Курин-младший ощущал лишь в тот момент, когда заявил своему деду, что коммунизм ― это утопия, и торжествовать его однопартийцам осталось недолго.

– Не дожил Иван Кузьмич до такого позора! ― лицо подполковника покраснело, глаза же налились кровью от злости. ― Знаешь ли, ты, гаденыш, что дед твой с первого дня и до последнего войну прошел? Здоровья своего не жалел, чтобы такие, как ты, могли жить спокойно и сыто. Сколько молодых ребят жизнь свою положили ради нашего будущего! И не раздумывали ― шли на фронт, Родину защищать. И смерти не страшились ― лишь за Отчизну боялись. А вы что? Перед вами все возможности открыты. Вместо того, чтобы на благо России трудиться, решили ее развалить и распродать по частям? Не получится! Не родилась еще тварь, способная русский народ сломить! Раздавили фашистскую гадину, и вас раздавим. Хотя… вас и давить не придется. Разбежитесь сами, как тараканы. Такие, как ты, в сорок первом Гитлеру задницу целовали. Будь моя воля, собрал бы вас ― и в Сибирь. На самую черную работу. Нечего вас жалеть, предателей Отечества!

Кузнецов почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он открыл окно, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, а затем взял стакан и налил себе воды из графина, стоящего посередине стола.

– Из уважения к покойному Ивану Кузьмичу, ― пониженным тоном заговорил подполковник, сделав пару глотков и немного переведя дух. ― Сегодня я тебя не задержу. А надо бы. Надо бы на пару месяцев прикрыть, чтобы ума набрался. Пошел вон! Еще раз увижу ― посажу, как организатора, старшего по возрасту… Вон! ― перешел на крик Николай Петрович, увидев, что Федя слегка замешкался.

Курин побледнел и поспешил покинуть кабинет начальника полиции. Он вышел из отделения, присел на бетонное крыльцо, покрытое прозрачной ледяной коркой, и закурил. Больше Федор не ходил на митинги.

Глава 4. Последняя любовь

Ни одно из миллионов озер, разбросанных по бескрайней России-матушке, не сравнится своей красотой и величием с Байкалом, со всех сторон окруженным сопками, похороненными под зеленым саваном бархатной травы, и горными хребтами. Вода здесь настолько прозрачная и чистая, что зимой сквозь метровую толщу льда можно разглядеть шустрых обитателей глубинного мира. Озеро стало родным домом для сибирского осетра, сазана, налима и, конечно же, омуля ― короля байкальских вод. Человек, хоть раз в жизни насладившийся вкусом этой нежнейшей и сочной рыбы, вряд ли когда-нибудь его забудет, сколько бы заморских кушаний он не перепробовал. Принимая дорогих гостей, сибиряки считают своим долгом поставить на стол копченого или жареного омуля. Но истинным деликатесом считается сагудай ― блюдо из сырой рыбы, щедро приправленное луком и специями. И даже принятый не так давно запрет на вылов не стал препятствием между жителями Сибири и их легендарной любовью к омулю: в регионе орудуют многочисленные браконьеры, обеспечивая местное население рыбой, а доблестную полицию стабильной работой.

Федор Курин смотрел на фотографию пробуждающегося Байкала с встающим над ним прозрачным туманом и мечтал переместиться на берег вместе с холстом и красками, чтобы увековечить красоту холодного сибирского утра. Художник не видел других водоемов, кроме родной Камы, сейчас же он влюбился в озеро с первого взгляда. Конечно, он слышал рассказы о Байкале от Михаила Ивановича, сослуживца покойного деда, несколько раз приезжавшего в гости к Куриным с гостинцем в виде копченого омуля. Но тогда мальчик даже не мог подумать, насколько живописное зрелище представляет собой главное озеро России. Федор перешел на страницу пользователя, опубликовавшего изображение. С фотографии профиля на него смотрела ничем не примечательная женщина с короткой стрижкой и потухшим раньше времени взглядом, пытающаяся натянуто улыбнуться. На белоснежном столике перед ней стоял нетронутый бокал, до половины наполненный белым вином. Проницательные читатели догадались, что это была никто иная, как наша старая знакомая Елена Алексеевна Соколова.

Федор не увидел красоты, но почувствовал необъяснимое притяжение, исходящее от всего ее облика, недоступное для обычного человека, но понятное художнику. В глазах женщины читалась трагедия ― не целого человечества, но отдельной его дочери. До этого момента Курин общался в интернете исключительно с оппозиционерами, сейчас же рука его неведомым образом потянулась, чтобы написать незнакомке одно простое слово, с которого зачастую и начинаются все великие истории: «Здравствуйте!».

За сорок пять лет своей жизни Федор не имел с женщинами практически никаких отношений. Вопреки первому впечатлению, возникающему у людей при взгляде на художника, он не был девственником. Мы уже говорили, что в юности Курин поступил в художественное училище, где не окончил и одного семестра, умолчав при этом об истинной причине его отчисления.

В училище Федя держался особняком. В самом начале обучения ребята все же предпринимали попытки общения со странным молодым человеком и старались заманить его в свою компанию, но Курин предпочитал не заводить дружбы. Он видел своих однокурсников бездарностями, а их работы ― образцами безвкусицы. Разумеется, Федя считал недостойным занятием обсуждение искусства с лицами, обделенными талантом, поэтому держал свое мнение при себе, лишь иногда бросая презрительные взгляды на картины и скульптуры, созданные руками своих ровесников. Но все изменилось в канун Нового года, когда будущие художники все-таки уговорили Федора прийти на одну из студенческих вечеринок.

Заводилой в компании была Надька Егорова ― красивая блондинистая девица развратного вида. Студентка обладала пышными формами, более характерными для созревшей женщины, и провоцировала желание у сильной половины целого училища: от робких первокурсников до преподавателей предпенсионного возраста ― ни один мужчина не мог пройти мимо красотки, не задержав на ней вожделенного взгляда. Надя не имела никаких предрассудков относительно секса, будучи крайне раскрепощенной в половых вопросах. Девушка любила парней спортивных, но сегодня решила разнообразить привычное сексуальное меню свежей девственной кровью. «Спорим, я его трахну!» ― тихонько сказала она подруге Любе, едва Федор показался на пороге съемной квартиры, где веселилась молодежь. Любка покраснела, а Наденька лишь заливисто рассмеялась.

Курин молча сидел на старом диване и смотрел в пустоту. Он не принимал участия в обсуждениях студенческой жизни и не смеялся над шутками одногруппников. Молодой человек нервно теребил пальцами сигарету, не решаясь закурить и сожалея о том, что пришел на вечеринку, вместо того чтобы остаться дома и посвятить время рисованию.

Федя вздрогнул от неожиданности, когда ощутил на себе прикосновение мягкой и теплой женской руки. Повернув голову, он увидел Надьку, склонившуюся над ним в облегающем красном платье с неприлично глубоким декольте. Художник почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он скрестил кисти рук и положил их на колени, пытаясь скрыть нарастающую с каждой секундой эрекцию.

За последние три года онанизм стал любимым увлечением Федора, оспаривая пальму первенства лишь с рисованием. Стоило Курину взглянуть на женщину ― живую или же запечатленную на фотографии, картине или в кинематографе, как он тотчас же испытывал половое влечение. Ночами Федя читал эротическую литературу, выбирая самые извращенные ее образцы, и предавался рукоблудию. Развитое воображение позволяло художнику живо представлять себя на месте главных героев, совершающих половые акты наивысшего разврата, на которые он никогда бы не осмелился в реальной жизни.

– Скучаешь? ― Надежда мило улыбалась, виляя бедрами перед выразительным носом смущенного одногруппника.

Федор опустил глаза. Он не знал, как себя вести в присутствии женщин. Но опытную Надю этот факт нисколько не смущал. Девушка открыла бутылку водки, терпеливо ожидавшую своего часа в центре стола, и разлила горячительный напиток по рюмкам, одну из которых протянула Курину. Федор залпом опустошил содержимое хрустального сосуда. Огненная вода ударила по внутренностям художника, и он почувствовал, как тошнота подступает к горлу.

– Закусывать надо! ― рассмеялась Надька и поднесла молодому человеку бутерброд, сооруженный из ржаного хлеба, тощей шпротины и ломтика соленого огурца. Федор быстро проглотил угощение и неожиданно для себя отметил, что ему стало лучше. Надя же продолжила спаивать художника, чередуя порции водки с кулинарными изысками скромного студенческого застолья.

Курин никогда не ощущал себя таким свободным. Водка развязала ему руки и язык. Он уже не стеснялся своих желаний, обнял девицу за талию и даже отпустил в ее адрес несколько пошлостей.

– Пойдем! ― девушка взяла Федю за руку. Он повиновался. Мгновение спустя парочка оказалась в тесной комнатушке, где из мебели присутствовали лишь старенький шкаф и узкая кровать, над которой красовался плакат с изображением Виктора Цоя, прикрепленный к стене с помощью канцелярских кнопок.

Надя легким движением руки смахнула волосы, скрывающие широкий лоб Федора. Курин, опьяненный водкой и запахом женского тела, не сопротивлялся, даже когда девушка уложила его на кровать и крепко поцеловала в губы. Художник не понимал, что происходит, но, несмотря на затуманенный разум, осознавал, что ему еще никогда не было так хорошо.

Студентка стащила с Федора брюки и, восхитившись размером, которым природа щедро одарила парня, перешла в наступление. Большая доза алкоголя, принятая девицей, привела к тому, что она перестала отдавать отчет своим действиям и проявила излишнее старание. Курин закричал от острой и внезапной боли, сознание его покинуло. Надька же резво оседлала художника, не обращая никакого внимания на кровь, хлеставшую из раны, образовавшейся в результате порванной уздечки…

…Федор открыл глаза и тотчас же зажмурился, ослепленный лучами утреннего зимнего солнца. Он не сразу сообразил, где находится, ибо был не в силах припомнить события прошедшей ночи. Обжигающая боль, рождающаяся в области паха, растекалась по всему телу. Голова ныла так сильно, что казалось, будто череп вот-вот взорвется, разбрызгивая по стареньким обоям гениальные мозги. Водка и месиво из дешевой закуски, устав вести в желудке художника ожесточенную борьбу и заключив перемирие, вырвались наружу зловонным потоком, в котором можно было различить плохо переваренные рыбьи хвосты и куски огурца. Федя почувствовал, что простынь под его задом увлажнилась, пропитавшись коричневой жижей, самопроизвольно покинувшей кишечник в количестве одной чайной ложечки.

Раздался громкий смех. Курин поднял голову и увидел, что лежит абсолютно голый в луже собственной крови, рвотных масс, подсохшей спермы и фекалий. Рядом стояли одногруппники, в чьих глазах читалось плохо скрываемое злорадство, смешанное с презрением. Со стены осуждающе смотрел Виктор Цой. Мобилизовав последние силы, Федя вскочил с кровати, собрал с пола вещи, разбросанные в ночном порыве страсти, и побежал прочь из злополучной квартиры, одеваясь прямо по ходу своего перемещения. В училище он не вернулся. Родители тщетно пытались выяснить причину отказа сына получать образование: Федор, как и следовало ожидать, ничего им не объяснил.

После этого неприятного происшествия Федя возненавидел женский пол, обвиняя прекрасную половину человечества во всех смертных грехах. Даже такие недопустимые явления, как терроризм, национализм и фашизм, накладывающие клеймо позора на весь людской род, он связывал исключительно с женщинами. Федор считал, что любой диктатор, несущий в мир разрушение и смерть, появился от матери, которой был впоследствии выращен и воспитан. Этот неоспоримый факт объявлял женщину основной причиной всех войн и катастроф, что видел свет с первого дня своего существования.