Рассказы от первого лица

Как оказалось, невестка тоже, иногда, навещала старушку. Я это не сразу понял, потому что она приходила днем, когда ни меня, ни мамы не было. Приносила лекарства, кормила. Однажды мы встретились с ней в дверях – она выходила, а я наоборот. Я постеснялся с ней заговорить, только нахмурился. Она тоже промолчала. Еще одна претендентка! Но я уже чувствовал себя достаточно в праве на жилплощадь, и твердо решил в следующий раз прогнать эту женщину.

Однажды, я пришел к старушке пораньше, сразу после школы забежал домой за банкой с супом, и сразу туда. Затошнило меня с порога. Старушка лежала в своих какашках, а рядом с кроватью валялся огромных размеров подгузник. Борется – понял я. Значит, конец не близок. Стараясь вообще не дышать, я вышел на кухню и позвонил маме. Мама кричала в трубку, а значит, она не приедет. Злой и растерянный, я налил в таз теплой воды, нашел в шифоньере старое полотенце. Аккуратно, двумя пальцами задрал старушки подол ночной рубашки. Смочил полотенце в тазу водой и замер над лежащим человеком. Старушка лежала молча, не спуская с меня безразличных глаз. Мне было невыносимо стыдно видеть ее женщиной. И я впервые, за все это время, осознал ее человеком. Она – мое испытание, мой мучитель, и она временна. Вот чем она была для меня. Я не находил в себе жалости для нее, как и она благодарности для меня, потому что мы оба знали зачем я здесь. Наверное, я ужасен – заплакал я о себе, опять же не о ней. Наверное, она все специально, а сейчас лежит и насмехается – дальше плакал я с тряпкой в руках. Хотя, скорее всего, я плакал просто от стыда и отвращения.

А со спины на меня смотрели. Это была та самая невестка. Я замер словно преступник. Мне казалось, что в ее глазах я делал что-то бесчестное со старушкой. Я был готов провалиться сквозь землю или бросить все – тряпку, старуху, квартиру и бежать, бежать…

Маша, так звали эту злосчастную невестку, медленно подошла ко мне, взяла из моих рук тряпку.

– Иди, я сама.

Сконфуженный, покраснев лицом, я отдал тряпку и вышел на кухню. Я уже не плакал, я был пуст внутри, и не хотел ничего чувствовать. Я боялся эту женщину в соседней комнате, я мечтал не увидеть ее больше никогда в жизни. Я начинал ее ненавидеть.

Через недельку старуха померла. Не на моих руках, слава Богу – на маминых. Похоронив, родители вывезли из квартиры старухин хлам, и пустили туда квартиросъемщиков.

После окончания школы, я поступил в университет на художественно-графический факультет и съехал от родителей в общежитие. Хотя особой надобности в этом не было, потому что университет находился в паре остановок от нашего дома. Но мне хотелось отделаться от родителей – от маминой грубой заботы, от папиных вялых наставлений.

Я окончил учебу в университете, и мне оставалось лишь сдать выпускные экзамены, защитить диплом. Я приехал домой с рюкзаком и большой спортивной сумкой, набитыми вещами. Родители встретили меня равнодушно. Я сел в зале за низкий журнальный столик пить чай с пирожками. Папа сидел рядом на диване загипнотизированный телевизором. Мама стояла в дверях кухни, долго вытирала руки о фартук, и тоже не выныривая из любимого сериала.

Я приготовился к тяжелым переговорам с мамой. Мне нужна была моя квартира. Жуя пирожок, я сказал об этом:

– Мам, откажи квартирантам, я хочу въехать в квартиру.

До мамы, видимо, не сразу дошли мои слова, поэтому она еще какое-то время улыбалась телевизору. Но когда, наконец, дошли, она медленно перевела на меня ошарашенный взгляд, ее руки подперли массивные бока, и она уже собиралась говорить. Но тут неожиданно для всех заговорил папа. Обычно маму он побаивался, как и я впрочем, но сейчас он был так увлечен сценами чужой жизни, что не заметил маминой воинственной позы. Поэтому, не обращаясь ни к кому, не отрываясь от телевизора, сказал:

– Ишь, ты какой. Квартиру ему подавай. Где это видано, в двадцать-то лет. Да я в твоем возрасте вкалывал, спины не разгибал. И сейчас вкалываю. Думаешь, так просто все в жизни достается, я вон как вкалываю…

И тут мамин разъяренный взгляд переключился на папу.

– Вкалывает он! Диван просиживать тебе тяжело, что ли? Где ты в двадцать то работал? Там же где и сейчас? Полдня за две копейки? Эту ты квартиру заработал что ли? Или ту, за которую мы с Мишкой бабки жопу мыли? Работничек!

Мама посмотрела снова на меня. Я сжался под ее взглядом и ждал вердикта.

– Ремонт сам сделаешь, а коммунальные буду платить пока работу не найдешь.

И она ушла на кухню. Думаю, мама сама была в шоке от всего произошедшего. Ей было жалко терять деньги, которые платили квартиранты, но она нашла, как себя успокоить. Уже через полчаса она обзванивала своих подруг и невзначай упоминала, о том, что подарила сыну квартиру. И от каждого упоминания об этом расцветала на глазах.

– Ксюш, – позвал я свою обиженную гостью.

Она отложила книгу и вопросительно посмотрела на меня.

– Ты знаешь, что я не смотрю на тебя как на женщину?

Я хотел ее смутить и у меня это получилось. Ксюша покраснела лицом, отчего ее девичьи прыщи стали еще заметнее, и она сразу подурнела. Ее смутило не мое отношение, а слово «женщина», которое она к себе еще не применяла. Уже намного позже, будучи моей законной супругой, она мне скажет, что тогда была очень рада этим моим словам. Она не хотела быть для меня женщиной, не хотела быть моим другом. Ей просто нравилось, как пахли мои краски.

– Не понимаю, зачем ты это делаешь…

На этот раз Ксюша ушла. Не от обиды, просто так уйти было проще, чем подняться с кровати и сказать «пока».

Я продолжил писать, и после неприятных воспоминаний, которые Ксюша во мне всколыхнула, решил себя побаловать воспоминаниями о нашем с ней знакомстве. Я ему улыбаюсь по сей день.

Это был день моего переезда в свою квартиру. Мама, сделав широкий жест, не свойственный ее натуре, теперь старалась, как можно меньше принимать финансового участия в моей жизни. Поэтому перевозить свои вещи я должен был за свои деньги. А их было не так много. Но если мольберт, табурет и пару коробок с вещами я бы еще мог провезти в троллейбусе, то для перевозки дивана все равно бы пришлось нанимать грузовую машину. Что я, собственно, и сделал на последние оставшиеся от стипендии деньги. Даже пришлось немного занять у соседа, с тем чтобы, конечно, не возвращать самому – к родителям наведываться теперь я буду очень редко, рассудил я, так что вернуть долг он потребует уже с мамы.

Так за перевозку вещей я заплатил, и водитель даже помог мне их выгрузить возле подъезда.

– Поможете занести? – наивно спросил я – мне на первый этаж.

Он назвал свою цену. Я выругался себе под нос. На что водитель, равнодушно хлопнув дверью автомобиля, уехал.

Я приподнял диван за один край и поволок его к двери подъезда. Потом пододвинул в том же направлении другой край. В итоге диван загородил проход в подъезд и из него, а я стоял рядом – растерянный и злой. И как, оказалось, стоял я не один. Еще девушка за моей спиной. Она стояла молча, и покорно ждала, что я что-нибудь сотворю с этим диваном и дам ей пройти. Всю свою злость на водителя грузовика и на диван я направил на это тихое существо.

– Что смотришь? – почти крикнул я ей, хотя она стояла достаточно близко – лучше бы помогла!

Тогда она подошла к противоположному от меня краю дивана и взялась за него. Я немного опешил, но быстро сообразив, начал поднимать свой край. Так мы втащили диван в подъезд и остановились у ступенек. Поставили. Девушка тяжело дышала и потирала уставшие руки.

– А на какой этаж?

Я кивнул на дверь своей квартиры.

– Первый.

– Я сейчас папу позову –радостно сказала она.

Девушка легко вбежала по ступенькам на первый этаж и скрылась за дверью, той, что была напротив моей. Вышла с высоким мужчиной, в потрепанных шортах. Мы с ним затащили диван в квартиру, а она осталась стоять в уголке лестничной площадки. Я пожал в благодарность и на прощание дяди Кириллу руку, мы с ним успели познакомиться, а он, как, и принято, сказал – «если что – зови». Девушка уже собиралась отправиться вслед за папой обратно домой, но я остановил ее словами:

– Приходи вечером, будем шкаф двигать – подмигнул я ей. Это было мое «спасибо».

Она не улыбнулась в ответ, но вечером пришла. Шкафа у меня не оказалось, все вещи лежали в коробках в углу комнаты. Я спросил ее имя и предложил сесть на диван, который и был моей единственной мебелью, не считая, конечно, стула и мольберта. Она села. Предложил ей чай – к моему облегчению она отказалась. У меня был всего один стакан и вместо чайника электрический кипятильник. Стакан этот я привез из своей общажной жизни, в которой редко его мыл, и на нем оставались следы дешевой чайной заварки.

Нам было не по себе, но ей хуже, это меня немного приободрило. Я достал из одной коробки книги с иллюстрациями живописных картин и предложил их полистать. Я немного мог о них рассказать, но видимо достаточно, чтобы казаться ей знатоком.

И Ксюша стала приходить почти каждый день. Боже, как она много молчала! Я пытался понять – отчего? То ли ей было уютно в своей тишине, то ли от непреодолимой девичьей стеснительности? А значит, она молчала или от силы, или от слабости. Так что в ней все же была какая-то загадка.

А вообще, я не был в ней заинтересован. Она меня не волновала. Но я быстро нашел свое удовольствие в нашем незатейливом общении. Я был ее героем, о чем читал в ее глазах, и что было мне весьма лестно, и я был ее мучителем, просто злым гением, что забавляло меня не меньше.

Героем – только в ее голове, а вот мучил я ее действительно часто. Особенно с тех пор как начал чувствовать ее девичий интерес к себе. Ей было семнадцать – самое время заиметь расположение к кому-либо. И я стал говорить с ней о женщинах. Хвастать чужой красотой, хвалить чужой ум. А Ксюша не была красивой, не была умной – она была особенной. Но этой своею особенностью она мучилась, не понимала ее, не признавала. А внешне Ксюша была высокой и худой. Именно худой, а не худенькой. Потом моя мама скажет просто – «швабра». А по мне – проволочка. А в целом про Ксюшу внешнюю вот что можно рассказать:

Ксюша, ко всему прочему, была старомодна. Она вела дневник, когда все уже жили напоказ. Но ее дневник не был тетрадкой с проставленными датами. Это была стопка листов, сложенная в отдельную папку. Когда наша с Ксюшей любовь переживала сложные времена, и Ксюша ушла от меня в первый раз, я нашел их в ее вещах.

Я посветил им целый вечер, плавно перешедший в ночь. Я читал отрывочно, многое не до конца, не все было мне интересно. Я читал там, где был я. Так вот, там я и прочел такую заметку: «Я смотрю на окружающих меня людей, особенно женщин, и удивляюсь – неужели они так сильно чувствуют свое тело, что так много занимаются им? Раскрашивают, разрисовывают, красиво одевают. Я же своего почти не чувствую. Оно существует у меня в виде отдельных ощущений. Например, я люблю ощущать его чистым, в уютном тепле и сытым. Я смотрю на свое лицо в зеркало, рассматриваю свое тело, когда мою его, и опять же удивляюсь – нет, не ему, а этим людям, у которых получается как-то сопоставлять то тело, которое они наблюдают сверху, с собой. А у меня это плохо получается, может быть поэтому я не испытываю ни гордости за него, ни стыда.

Но бывает я обретаю свое тело достаточно явно, но это с Мишей, он извлекает его из неоткуда для меня. В такие моменты мне кажется, что внутри меня море – не спокойное, густое, теплое».

А вот еще где есть обо мне, и так отчетливо о ней: «Миша любит во мне человека. Я благодарна ему за это. Потому что и сама больше всего ценю в себе человека, нежели женщину. Женщина я лишь в его руках, еще больше ею стану, знаю точно, когда смогу взрастить в себе новую жизнь, во все остальное время – я человек».

Не знаю, ошибалась ли Ксюша на мой счет, но любя ее, я не искал в ней ни женщину, ни человека, я любил ее как явление. Как нечто необходимое, как свет, как тепло. Она и была им для меня. Но несмотря на это, я мучил ее безжалостно, особенно в те вечера, когда она была моей гостьей.

Например, я рассказывал ей о свое будущей жене. Я говорил, не отрываясь от тетради с набросками:

– Я хочу, чтобы в моем доме было чисто как в музее и вкусно как в ресторане. Мы оба будем свободны до крайности, мы будем много заниматься творчеством и любовью.

От последней фразы моя рука дрогнула и линия, которую я тщательно выводил на бумаге, уродливо искривилась. И Ксюша, еле заметно, вздрогнула. Думаю, к тому моменту мы оба уже думали о совместной плотской любви.

Я говорил еще много всяких надуманных глупостей, чтобы просто помучить ее, зная о ее неуверенности в себе, излишней рефлексии. Я хотел нащупать в ней камень, хотел, чтобы она подняла на меня дерзкие глаза и спросила: «А что ты взамен? Что ты можешь? Что ты из себя представляешь?»

Но она молчала, и я спрашивал, опять же зная, что мой вопрос измучает ее:

– А чего же хочешь ты, Ксюша?

Ксюша краснела когда речь заходила о ней. Она бы промолчала, но на прямой вопрос было нельзя, и она это знала.

– Я хочу разбогатеть.

Признаться, ей удалось меня искренне удивить, я даже отложил свое занятие и посмотрел на нее. Она сидела на кровати в пару метрах от моего стула. Стул был выше кровати, поэтому я смотрел на нее сверху вниз, и мне это нравилось.

– Ты когда-нибудь жила богато?

– Нет.

– Тогда и не начинай.

Бедная Ксюша. Думаю, она доверила мне свою тайну. А я опять над ней насмехаюсь. Где же придел ее терпения? Будет ли бунт?

И бунт последовал, и им тоже Ксюша меня удивила. Она перестала приходить. Я ждал ее каждый вечер, наверное, с неделю. Несколько раз за это время я видел ее из окна своей квартиры – значит, она никуда не уехала, просто перестала приходить. Потом прошла еще неделя, и я встретил ее сестру в магазине у дома.

– Привет, Лена.

Лена была младше Ксюши на год, но она была повеселее, пободрее, посимпатичнее.

– Привет – улыбнулась она.

– Ксюша у меня книгу брала, она мне срочно нужна, передай ей.

Лена кивнула. Но было понятно, что она знает, что Ксюша у меня ничего не брала, и нужна мне не книга. Я понял – Ксюша с ней секретничает. Лена стала мне резко неприятна.

Ксюша так и не пришла. Теперь я часто смотрел в окно. Помучившись еще немого, я решил забунтовать в ответ. Я решил забыть ее. И у меня даже начало получаться, но по вечерам, за мольбертом, в тишине мне все равно было тоскливо. И я начал включать музыку. Но красивая, инструментальная – она больно отзывалась во мне, и Ксюша в моей голове, окруженная этой музыкой была феерично красива, грустна и мне необходима.

И однажды встретив у подъезда Лену, я не сдержался.

– Привет – остановил я ее.

– Привет – улыбалась она мне снова. У меня возникло плохое предчувствие, но я подавил его в себе и сказал:

– У твоей сестры личная жизнь появилась?

А вот у Лены был тот дерзкий взгляд, которого я так ждал от Ксюши. Она меня им и одарила.

– А что? Ты думаешь, на тебе свет клином сошелся что ли?

Она гордилась своим выпадом. Повернулась и ушла. Я смотрел на удаляющуюся Лену и ненавидел ее. И решил вернуть Ксюшу хотя бы просто назло ей.

И я ее вернул. Просто постучал в ее дверь вечером того же дня, когда встретил и возненавидел Лену, и сказал – «пошли в гости».

Ксюша снова стала приходить по вечерам. Но во мне закралась одна мучительная мысль – я первый и последний раз вернул тебя, Ксюша.

И еще я начал незаметно для себя копить желчь и ненависть к тем, кто ее окружает. Я, понятно, ненавидел Лену. И когда Ксюша уже стала моей женой, и я мог говорить ей все что угодно, не боясь, что она перестанет приходить по вечерам, я, то и дело, говорил ей какая Лена дрянь. И на то у меня были веские причины: Лена к тому времени тоже вышла замуж, очень, надо сказать, удачно. Была при деньгах. Делала Ксюше подарки, помогала деньгами, и все это за моей спиной. А еще они с Ксюшей любили друг друга, и когда мы с Леной встречались глазами, что случалось редко, но случалось – ее глаза смеялись.

Еще я ненавидел Машу. Да, да, ту Машу, что была невесткой старухи, у которой я заслуживал эту квартиру. Ксюша иногда рассказывала мне о любимой учительнице, но я никогда не слушал ее рассказы о школе – это скучно. Но не слушал, оказывается, зря, потому что позже выяснилось, что Мария Александровна оказалась той самой Машей. Я увидел их как-то вместе, но не подошел. А по окончанию школы они, к моему недовольству, еще и подружились. Маша убеждала неуверенную в себе Ксюшу поступить в университет, она вселяла в нее веру, обещала помочь подготовиться к экзаменам. Вдохновленная Ксюша приходила ко мне, пересказывала Машины слова, ее глаза горели. Глупости – хмуро говорил я – не поступишь, там все куплено давно. Мы рвали тем Ксюшу на части. Но я победил. Ксюша не стала поступать, пошла работать официанткой в кафе. Перед Марией Александровной ей было ужасно стыдно за свою слабость, и она сама перестала с ней всякое общение. Чему я был несказанно рад.

Кстати, по поводу неуверенности в себе, Ксюша писала в тех своих листах:

«Я всегда маленькая девочка. Я всегда младше всех. Я слушаю всех с открытым ртом, будто вот сейчас они скажут, что-то новое, загадочное, недоступное моему детскому восприятию. И каждый раз с разочарованием понимаю, что они повторяются, сами понимают лишь то, что лежит на поверхности, не могут или не хотят видеть глубже. Так как же они старше, если они не умнее? И тут бы в пылу моего разочарования начать ощущать себя им ровней, а может и выше, но, увы, мой пыл мгновенно исчезает, и я снова смотрю снизу вверх на их говорящие рты».

А еще я ненавидел дядю Кирилла. Для этого, как и в случае с Леной, хватило одного инцидента, и меня понесло. Я сдал выпускные экзамены, защитил диплом и один из преподавателей оставил меня при себе – в качестве помощника. Тут я расправил крылья! Не деньги меня окрылили – заработная плата, надо сказать, была, мизерной – а власть! Ее тоже было немного, но она была опьянительна. И на фоне новой волнительной жизни редкие свидания с Ксюшей перестали меня прельщать. Я уже не понимал, зачем они вообще мне нужны и искал случая ей в них отказать. Да к тому же тут одна первокурсница начала мне строить глазки. И я увлекся. Она была хороша собой, да и присутствие определенной интриги разгоняло кровь – я преподаватель, она – студент, это не этично… Но случилось все же у нас с ней пару свиданий. И вот во время второго, нас увидел дядя Кирилл. Мы с ней сидели на лавке в парке, я трогал ее колени. Вечером того же дня он постучал ко мне. Говорили мы в квартире, за закрытой дверью, но у самого порога. Дальше пройти он отказался. Да и сказал он не много, а я, так вообще, не проронил ни слова.

– Ксюша к тебе придет сегодня в последний раз. Сам ей все скажешь. Если нет, то я ей расскажу, – и брезгливо добавил – морочит девчонке голову.

В первое мгновение, я, конечно, возненавидел Ксюшу, за то, что она, по сути, мне не нужна, а из-за нее мне пришлось выслушать этот брезгливый тон в свой адрес. Я бесцельно блуждал по квартире, пинал мебель и стены, и начинал ненавидеть ее отца. И, кстати, сказать, интерес к той студенточке во мне как то сразу погас, на фоне новых событий. На фоне того оскорбления, которое, как я считал, нанес мне дядя Кирилл. Но меня внезапно осенило, я нашел решение, улыбнулся ему, похвалил себя и успокоился.

Вечером пришла Ксюша, и я почти с порога сделал ей предложение. Она молчала, потом ловила ртом воздух, потом пыталась что-то сказать, потом заплакала. Я ее успокоил, дал попить воды, и мы пошли к ее родителям. У Ксюши и здесь не нашлось слов, одни слезы. Родители, предчувствуя что-то неладное, переводили встревоженный взгляд с дочери на меня. А Лена просто сверлила меня глазами, я чувствовал это, но ни разу не взглянул на нее. Все это как то затянулось, и я взял инициативу в свои руки:

– Я сделал Ксюше предложение.

Тут Ксюша не выдержала и бросилась к папе на грудь. Она обнимала отца, а он гладил ее по голове. Мама подошла и обняла меня. Лена продолжала стоять в стороне. Я знал, что у сестер сегодня состоится сложный разговор. Надеюсь, хоть здесь Ксюша проявит стойкость и не подастся на разумные уговоры сестры. Думаю, она сделает это ради меня. Но я не сводил глаз с дяди Кирилла, я ждал, когда он, наконец, посмотрит на меня. Я хотел почувствовать свой триумф. Но когда это случилось, в его глазах не было неприязни или ненависти. В них была боль. И я возненавидел его еще больше, за то, что он любит Ксюшу, а я еще нет.

И Ксюша его очень любила, и позволяла себе в моем присутствии говорить о его добродетелях. Она делала это и раньше, но тогда было все равно. А теперь я этого не желал терпеть. И будучи в законном браке, я ей все припомнил – я говорил, что он слабак, неудачник, потому что его семья всю жизнь жила в нищете, что даже квартира, в которой они живут, им не принадлежит. Ксюша опускала голову и уходила от меня в соседнюю комнату. Спорить было не о чем, из доводов против моих слов у нее была лишь любовь к папе, на которую мои слова никак не влияли.

А ее мать, тетю Аню, я напротив, любил – «мамой» называл. А все, потому что Ксюша с мамой совсем не ладили. Меня изначально это очень удивляло. По типажу они были очень схожи. Обе тихие, хозяйственные, покорные. Но внутри у Ксюши было море, а у тети Ани оно уже к тому времени иссякло – слезами и потом вышло. У Ксюши со мной тоже выйдет, но это потом. Они никогда не вступали в открытые конфликты – не выясняли отношения, не кричали друг на друга, напротив, они друг с другом почти не разговаривали. Только Лена дружила с той и с другой, и все пыталась их сблизить.

Однажды, это было незадолго до свадьбы, обнимая, я спрашивал Ксюшу:

– Ксюш, есть ли в тебе хоть какая-нибудь боль?

И уже думал про себя, что только она дает глубину, только она придает смысл. И Ксюша поняла мой вопрос, потому что она сжалась в моих руках и промолчала. И я понял, что боль была. И как понял я потом, это и была ее нелюбовь к матери. Нелюбовь, которую она стыдилась, ненавидела ее в себе, а побороть не могла. От чего еще сильнее злилась на себя и отдалялась от матери.

Зная все это, я демонстративно, специально для Ксюши обнимал тетю Аню, дарил ей подарки на праздники, хвалил ее стряпню, ставил Ксюше в укор, что мать проворней по хозяйству, чем она. А тетя Аня, в свою очередь, веря в искренность моего расположения, любила меня в ответ, носила мне пышную выпечку, звала меня – то «сыночком», то «Мишенькой».

Уже намного позже я читал в ее дневнике о родителях:

«Мама с папой слишком сильно любят друг друга. Папа любит настолько, что считает, что маме достаточно одной его любви. А мама любит настолько, что ничего от него не требует. Потому и живем мы бедно. Нет у нас достатка. Понимают ли они почему? А мы с Леной и плод и заложники этой любви».

Ксюша, вообще, очень страдала от их бедности. Но она страдала не от отсутствия дорогих вещей или изысканных кушаний, каникул в жарких странах. Нет, для нее их бедность была еще одним подтверждением ее ущербности, неполноценности ее семьи.

Я бы хотел объяснить ей, что бедность идет изнутри. Что она сама должна избавиться от нее. Что бедность живет не в пустом кошельке, а во взгляде, в осанке… Как бы неприятно не было это признать, но у Лены комплекса бедности нет, она не вызывает жалости. Может от того, она так просто приняла новую жизнь в достатке. Но у меня не было цели облегчить Ксюше жизнь, даже советом.

Так вот, мы поженились, и Ксюша пересекла лестничную площадку с чемоданом. Она вошла в мою жизнь тихо, скромно, даже деликатно. Не сдвинула с места ни одной моей вещи, только рядом положила свои. Она ненавязчиво превратила кухню в свои владения. Она с восторгом и благодарностью принимала мои ночные ласки. А я все никак не мог ее полюбить. Я уже вполне осознал, что она теперь моя навсегда. Я начинал к ней привыкать, ценить наш семейный уют, видел бытовые преимущества женатой жизни перед холостой. Я был разный – то шутил с ней, садил к себе на колени, рассказывал, как прошел мой день, обещал золотые горы, то злословил о тех, кто ей дорог, да и о ней самой бывало, был груб и резок. А она была стабильна – тиха и спокойна, в основном грустна, в ответ на моменты моего расположения – светла.

Мы прожили год, и она ушла впервые. Не знаю почему. Я искал ответ в своих воспоминаниях. Искал в ее записях. Например, она писала:

«Он – то приласкает меня как котенка, то отшвырнет. А чем я не котенок? Маленький, всклокоченный, бездомный». И не было в тех записях свидетельства какого-то нарастающего недовольства, копившейся обиды. Нет. Просто она пришла однажды с работы, зашла в спальню и закрыла дверь. Через полчаса она вышла оттуда с сумкой.

Она остановилась передо мной. Ее голос дрогнул, когда она еле слышно сказала:

– Я поеду жить к Лене.

Я понял, что к Лене, но как-то не сразу понял, что она уходит.