Пределы нормы

Не дождавшись меня на кухне, Роза пришла за мной в комнату. Постояла под аркой, цокнула, присела на диван. Теперь ее колени рядом с моей головой.

– Ты когда-нибудь хотела кого-нибудь убить? – спросил я ее. Пушистое одеяло поглощало звуки и вышло так тихо, приглушенно. Не услышит и ладно.

– Ага, себя и каждый день.

Грубовато, не серьезно. Но Роза не злая. Роза нормальная.

Помолчав, я спросил ее:

– Он ее бьет? – собственный голос показался мне жалким, детским.

– Не мое дело, – скорость Розиного ответа убедила меня окончательно.

Я сжал кулаки, зубы, весь еще сильнее вжался в диван.

– Мое, – говорю я глухо.

– Ну, тогда сам иди и спроси, я причем?

Не меняя своего положения, я сместился чуть в сторону, вцепился руками в Розины колени, уперся в них лбом.

– Я убью его, – прошептал я.

И я уже занес спичку над белым листом, ту спичку, что не спалила папину баню и шторы в его кабинете, над тем листом, на котором я нарисовал свой профиль, с цветом которого всё не мог определиться. Вот сейчас подожгу уголочек, и пламя медленно поползет в сторону профиля, съедая все на своем пути, после него бумага черная (вот тебе и цвет нашелся), хрупкая, нежная, недолгая. А потом черной пылью на белом снегу. А значит не дано мне другого цвета, значит, не разучился я хотеть смерти…

Роза, сконфуженная моим порывом, неловко заерзала на диване.

– Ты дурак или притворяешься? Ее все устраивает, тебе-то что?

Я лбом терся о ее колени, шершавая ткань брюк, незнакомый запах. Роза нерешительно погладила меня по голове, касаясь волос самыми кончиками пальцев.

– Я нормальный, – машинально, как аксиому выдал я, отвечая на ее «дурак».

– Хм, – усмехнулась она, скептически, даже по-доброму, – нормальный, – уже уверенно гладила рукой мои давно нестриженные волосы – бегаешь за ней как собачонка, в глаза заглядываешь, не перечишь, а она тобой пользуется. Она всеми пользуется. И тобой, и мной, и мужем, и этим её… Видел, как она живет? Видел ее дом, тряпки? Думаешь, она может от всего этого отказаться из-за того, что муж с ней не всегда ласков? Не ласков-то, ты же сам понимаешь, за дело. И она понимает. Так что расслабься, она лучше всех нас устроилась.

Гладила, словно любимого кота, уверенно, но нежно. А я уже почти не слышал ее, превратился в того самого кота. Кот любит, когда ему гладят уши, растирая нежными пальцами мочки, ласкают шею? Он тоже чуть изгибается навстречу ласкающей руки? А если хозяйка склонится, потрется лицом о его шкурку? Замурлыкает? И я готов.

Она спустилась ко мне на пол или я поднялся к ней на диван? Не знаю, не важно, движения, мысли, материя, физика ушли на второй план, оставались лишь ощущения. Ощущение того, что Роза со мной добра, она помогает, она направляет, ненавязчиво, без смеха и раздражения. Она окутывает собой, своим запахом, теплом, телом. Голова идет кругом, я знаю, что рядом нет Веры. Она бы не выдержала меня такого, с пылающим лицом, вздымающейся грудью. Ей стало бы, может, за меня стыдно. И Лады нет, потому что нет здесь ее маленького, нелепого братца. Есть только я, и по-моему Роза. Похожая на ту, у дерева, возле ночного клуба. Но от той пахло сладким дымом, и она меня пугала, не манила. А от этой пахнет духами, в нее хочется погрузиться, в ней забыться, с ней остаться. Вместе с одеждой Роза будто снимала с меня кожу, куда не коснется везде чувствительно, везде нервно. Волнительно. Но Роза шепнула: «Не бойся, Лешка». Или это просто вздох, стон? Но я так услышал и перестал бояться. А чего бояться? Я впервые оказался не один, еще никого и никогда не чувствовал так близко, еще никто так бесстыдно не трогал мое тело, которое до этого принадлежало только мне.

Глава 4

Уснули на диване, не сказав друг другу ни слова. Какое-то время слушал ее дыхание, глубокое, неровное, потом спокойное, умиротворенное, потом и сам уснул.

Проснулся, резко сел. В кухне по-прежнему горел свет. Растолкал Розу.

– Сколько времени? – спросил ее.

Морщилась, долго растирала глаза, они становились неопрятными, все в туше. Приподнялась на локтях, обернулась, там настенные часы.

– Два, – хрипло ответила, сглотнув слюну.

– Лада…

– О-о, – застонала Роза, снова легла, и натянула на себя покрывало, сползшее со спинки дивана, – забыла про тебя Лада, домой поехала.

Еще какое-то время я сидел возле спящей Розы. Потом лег, обнял ее теплую, уснул.

Проснулся снова, встал, взглянул на часы, шесть. За окном темно. Не стал будить Розу, оделся, выпил холодный чай, приготовленный для меня еще с вечера, вышел на улицу, бесшумно затворив за собой дверь. Холодно.

Может и правда забыла, думал я. Никто ведь не знал, что я вчера приходил. Сказала Марселю, что поехала к Розе, а сама побыла с доктором пару часиков и домой. Стало невыносимо стыдно, я представил Ладу с Эдуардом Владимировичем сплетенными воедино, как мы с Розой совсем недавно.

Холодный ветер будто резал лицо, руки-то в карманах, а его некуда деть. Приду домой, мама откроет, спрошу про Ладу, успокоюсь ответом, прилягу на диван, укроюсь толстым одеялом и посплю пару часиков. Потом приму горячий душ, попрошу маму пожарить яичницу, выпью горячего чаю. Провожу маму на работу, а сам в котельную. Среди этого холода только и оставалось, что думать о чем-то теплом: дом, одеяло, чай, яичница, душ, Роза…

Роза. При мысли о ней, от одного ее имени, перехватывало дыхание. Снова и снова воскрешал в памяти каждый вздох, каждое движение – все казалось ценно, дорого. Потом вспоминал о Ладе, хмурился, сильнее чувствовал холодный ветер под курткой.

Постучал тихо. Мама все равно услышит, подумал. Но никто не отозвался. Громче, снова тишина. Позвонил в звонок, ничего. Ключ! – вспомнил я, сто лет им не пользовался. Шарил по карманам. В кармане штанов нашел ключ, но он не подошел, сунул его обратно, нужный оказался в куртке. Рука дрожала, когда открывал дверь.

Прошел по комнатам. Никого. Мамина кровать в беспорядке, Ладина с Марселем толи заправлена, толи не расправлена. Растерянный, стоял посреди гостиной. Куда же все делись? Впервые пожалел, что не имею мобильного телефона.

Запер на ключ квартиру, вышел опять в холод. Нет, все-таки к нему нельзя привыкнуть. Куда теперь? В котельную? Смогу ли сидеть там с таким неспокойным сердцем? Может обратно к Розе, у нее есть телефон, она позвонит Ладе.

Но я пошел в другую сторону. Шел так быстро, что даже спина вспотела. Ветер уже не казался таким страшным, то, что творилось внутри, казалось страшнее. Незнание страшило. Можно волноваться, плакать, страдать, лишь бы знать о чем. Уже стало совсем светло. На остановках стояли замершие люди, к ним подъезжали замершие троллейбусы.

Прежде чем постучать в железную дверь, отдышался, прислонившись к ней лбом. Так лбом и постучал, три глухих удара. Зачем я здесь? думал я. Долго не открывали. А может зря вся эта паника, может, они рано утром уехали в аэропорт, может Марсель просто увез ее, как и обещал? Тогда Эдуард Владимирович должен об этом знать, кому же знать, как не ему? Терся лбом о холодную дверь, пытался вспомнить видел ли чемоданы, когда заходил домой.

Дверь открылась, я отшатнулся назад. На пороге стоял полицейский, без головного убора, молодой, высокий, худой. Мы, молча, удивленно смотрели друг на друга. Я нашелся первый:

– А Алена Игоревна…

Даже не знаю, почему спросил о ней, машинально, от испуга.

– Нет ее, уехала.

Полицейский казался растерянным не меньше меня.

– Вы кто? – спросил он.

– Никто. А Эдуард Владимирович?

– Уже увезли.

Я на ватных ногах спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу. Сел на ледяную скамью у подъезда. И этих нет, растерянно подумал я. Подъехал полицейский автомобиль, из него вышло трое в форме, прошли мимо меня, скрылись в подъезде.

Нашел глазами окно Эдуарда Владимировича. Оттуда, как оказалось, на меня смотрели двое – молодой полицейский, с которым я говорил только что, уже в фуражке, и один из новоприбывших на машине. Молодой указывал на меня рукой, энергично шевелил губами.

Недолго пришлось ждать, пока оба спустились ко мне. Впереди шел полный: пожилой, живот большой, уставшие глаза с набрякшими под ними мешками, наверно в них усталость и скапливается, иначе, почему глаза кажутся такими…, размышлял о не нужном, будто и не я, а мозг сам, без меня, замерзший, тупой. За старшим сослуживцем торопился молодой. Так возле меня и остановились – пожилой впереди, молодой чуть подальше.

– Кем будете? – спросил пожилой, тяжело дыша после быстрой ходьбы по ступенькам.

– Алексей – отвечаю, теряясь, мне встать или нет? Продолжаю сидеть.

– Убитому кем будете? – нахмурился пожилой.

Неприлично долго ничего не отвечал. Конечно же, я знал, всё понял еще, когда увидел на пороге молодого полицейского, но зачем же так его называть, ведь еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел…

– Пациент. Бывший. – С трудом ответил я.

– Интересно.

Долго смотрел на меня полный. Неприятно стало от этих внимательных глаз.

Уже говорил второму, а сам по прежнему разглядывал мое лицо:

– В машине меня подождите.

И снова скрылся в подъезде. Молодой теперь стоял там, где недавно его старший товарищ, напарник или начальник, я ведь не разбирался.

– В машину пойдем, – сказал он мне, а я кивнул, послушно пошел за ним. Он в форме, ему виднее.

В машине тепло, хорошо. Полицейский сидел рядом со мной на заднем сидении автомобиля, не сводил глаз с моих рук. Я по привычке держал их на коленях. Я понимал, ему нужно смотреть, у него работа. Я и сам на них смотрел.

Но скучно было моим рукам лежать вот так, когда мысли роились, жужжали в моей голове. Сейчас бы хоть клочок бумаги, хоть огрызок серого карандаша. «Убитый» сказали про доктора. А еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел… Мой палец, по своей собственной воле, я тут не причем, нарисовал невидимый кружок на колене. Он обманул маму, лишил ее денег и меня, как уверяла Алена Игоревна, будущего. Еще кружок. Веры меня лишил. Еще один. Он не любил свою жену, а любил чужую. Кружок. Я должен был его ненавидеть. Я знал, где лежал пистолет. Кружок.

Полицейский, сидевший рядом, заметно заерзал на сидении, даже отодвинулся подальше, чтобы смотреть на меня как бы со стороны.

А мой палец уже выводил волнистые вертикальные линии. Даже если он не бел, мой профиль, если я не расколдован, то эта смерть все равно не на мне. Не хотел я ее, не желал, не делал.

Стирал подушечкой большого пальца все кружочки и профили. Я ведь однажды все понял. Ненавидеть нельзя. Нельзя хотеть смерти. Они умирают, иногда сами, иногда нет, а тень на тебе. Навсегда. Нельзя ненавидеть. Но он ее бьет. Я до боли сжал всей пятерней свое колено. Костяшки пальцев побелели, рука тряслась.

– Ты это… – заговорил молодой, но дверь уже открывали, на переднее сидение, за руль неуклюже пробрался полный.

Дорогой, на всякий случай, вспоминал вчерашний день, вдруг спросят. Поздно проснулся, котельная, дядя Паша (расстроенный, зарплату задерживают), дама с пистолетом (почти закончил), окно (за ним нет Веры, наверное, в школе), магазин (потратил последние мамины деньги), обед (скудный – хлеб с консервой), приборы, дядя Паша за сканвордом (спрашивает меня, я ничего не знаю), поспал (недолго, тревожно), вечер (наконец-то), иду к Алене Игоревне (холодно), вкусные, горячие пельмени, она – змея (то камень, то живее всех живых), холод пистолета, она – змея, на моих коленях (волнительно, стыдно), выгнала, иду домой (холодно), Лада в машине (слезы, уезжает в Америку), ненавижу Марселя, Роза (недовольная, опять ей подсунули меня), дорожка к ее дому (Вера не со мной), диван, ковер (по-моему с красными кружками), ненавижу Марселя, Роза… Плоть отзывается на одно ее имя. Вспоминаю про Розу в мельчайших деталях, звуки, запахи, Роза добрая, Роза щедрая, разве Роза может быть такой? Со мной? И вдруг все происходящее ночью показалось мне абсолютно нереальным. Сон, мечта, видение – все что угодно только не настоящая Роза, только не настоящий я. А откуда тогда мне знать, как у нее все там, под одеждой, как оно трепещет под моими шершавыми ладонями? В школе одноклассники много такого рассказывали, видео на телефоне показывали. Конечно, стыдно, но я смотрел, потом вспоминал, тогда тело также отзывалось, как сейчас на воспоминания о Розе…

Нет-нет, я помотал головой, потерся лбом о запотевшее лицо. Скользкая, очень скользкая дорожка. Я не вернусь туда, не придумаю, как убивал доктора. Это только детские игры, события – как карточки с картинками, я дорисовывал все новые и новые, выкладывал их в любой последовательности… Но я уже взрослый и то что я делал с Розой тому подтверждение, такое не выдумаешь.

Шел по коридору за полицейскими, возбужденный, немного растерянный. В кабинете указали на стул. Ну как же мне отделаться от себя тринадцатилетнего, думал я, когда я опять стою в кабинете заведующего психоневрологическим отделением городской больницы. Вот его стол, окно, как рамка для пейзажа в серых тонах, крашеные стены. Во рту сухо, руки дрожат, с минуты на минуту за мной придут вот эти, в форме, молодой и полный. Последний, этот неприятный, уставший человек, сядет на место безразличного мягкого доктора и спросит меня:

– Фамилия, имя, отчество, год, дата рождения, адрес, телефон.

Я назвал, тщательно проверяя за собой каждое, с трудом выговоренное, слово. Имя – моё? А фамилия? Точно моя? После даты рождения, добавил, что мне двадцать один, на случай если что-то напутал с датой. Заикался сильнее обычного, так всегда от волнения.

Полный полицейский записывал за мной на чистом листе бумаги. Молодой сидел неподалеку, за соседним столом.

– Мобильный? – спросил полный, выводя на бумаге стройные цифры номера телефона в маминой квартире.

– Нету.

Поднял на меня по-рыбьи водянистые глаза. Выжидающе, долго смотрел, потом спросил:

– Говорите, бывший пациент?

– Да.

– А он у нас… – молодой мгновенно, как по волшебству оказался у его стола, протянул ему папку. Тот медленно открыл ее, наслюнявил палец, но ничего листать не пришлось. Взял верхний листок, щурясь бегал глазами по строчкам – угу, детский психиатр.

Закивал, отложил папку в сторону.

– В клинике лечитесь, на учете?

– Нет, – отвечаю, – я нормальный.

Ручка застыла над листом, «нормальный» писать не стал.

– Это понятно, – сказал мягко, – диагноз какой?

– Шизофрения.

Это записал. «Ш» у него красивая, фигурная.

– Часто у Соболева бывали?

– Нет.

– Зачем сегодня к нему пришли? Так рано.

– Ладу искал.

– Лада – это кто?

– Сестра моя. Родная.

Не пишет ничего, на меня смотрит.

– А почему вы ее у убитого искали?

Кровь прилила к лицу, знал, что оно красное, пылает. Слышу гулкий стук собственного сердца.

– Любовь у них.

– Угу.

Снова взял верхний лист из папки, прищурился, почитал. Читает, наверное, что доктор женат.

– Фамилия, имя, отчество и номер телефона вашей сестры.

Назвал под запись, номера не знаю, так ему и сказал. Тот же долгий взгляд, как тогда, когда свой не назвал. Я сжался под ним.

– Ну? Нашли? – наконец спросил он.

– Кого?

– Сестру.

– Нет. Там был он, – я кивнул в сторону молодого полицейского. Тот, почему то улыбнулся.

– Ладно. Где вы, Алексей, – подглядел мое имя в своей писанине – находились прошлой ночью с двенадцати до двух часов?

– У Розы, – ответил я, сглотнув слюну.

– Фамилия, имя, отчество, адрес, номер телефона.

– Пархоменко Алексей Евгеньевич…

– Да не ваше, ее.

– Розы? Я не знаю.

Я взглянул на молодого, будто искал поддержки, а он улыбался, хоть и не по злому, но обидно, я быстро отвернулся.

– А кто знает?

– Лада. Мама, наверное.

Полный полицейский стучал ручкой по своему полупустому листу.

– А номер сестры мы не знаем, матушки вашей, полагаю, тоже. Так, так…

А ручка ему в такт: стук, стук.

– Ну хорошо, сейчас сходите с Сергеем Андреевичем, снимите отпечатки пальцев, а потом мы вас отвезем домой. Вы с кем проживаете?

– С мамой.

– А сестра?

– Сейчас с нами.

– Вот и отлично.

Молодой уже стоял у моего стула. Сергей Андреевич – это он. Я медленно поднялся.

– Но их нет дома, никого нет, – чуть-чуть и я бы заплакал.

– А куда они делись?

– Не знаю.

И полный улыбнулся, как взрослый улыбается ребенку.

– Ну ничего, отвезем, а там посмотрим.

Глава 5

– Какая твоя? – спросил полный, имея ввиду дверь, когда остановились на лестничной площадке второго этажа.

Я указал. Шарил по карманам, опять искал ключ. В кармане штанов нашел. Но это оказался не тот. Я повертел его в пальцах и сунул обратно в карман. Видимо, полный устал ждать, и позвонил в звонок. Мама открыла дверь. Казалось, она не удивилась людям в форме у своей двери. Но увидев за крупной спиной полицейского меня, озабоченно нахмурилась.

– Разрешите?

– Конечно, конечно, – мама отступила назад, пропустив нас в квартиру. Позволила полицейским не разуваться, а я разулся.

Прошли в гостиную. Полный остановился в дверях, оглядел комнату, и уверено прошел к дивану, сел, поставил у ног портфель. По-хозяйски указал маме на кресло напротив:

– Присаживайтесь.

Молодой остался стоять у входа в комнату, а я находился у окна, так что все трое оказались в поле моего зрения. Полный представился – имя, звание, мама в ответ назвала себя по имени-отчеству, ее голос заметно дрожал.

– Да вы не волнуйтесь, – с мамой он говорил ласково, я был ему за это благодарен, – мне нужно просто уточнить некоторые данные.

Достал из портфеля ту самую папку из кабинета, раскрыл, сверху лежал листок с моими словами выведенными его рукой.

– Насколько я понял, Роза – это знакомая вашего сына, – мама кинула быстрый взгляд на меня и поспешно кивнула – нужна ее фамилия, отчество, адрес, номер телефона.

Мама назвала фамилию, сказала, что адрес затрудняется назвать, а номер телефона нашла в своем мобильном и продиктовала.

– А в чем дело? – спросила она очень тихо, как бы надеясь, что полицейский не расслышит ее вопроса и не ответит, потому что ответа она боялась.

– Да вы не волнуйтесь, – снова сказал он.

– Эдуард Владимирович мертв – неожиданно для себя сказал я сдавленным голосом.

Сколько ужаса я видел в родных глазах! Она смотрела на меня, не моргая.

– Катерина Михайловна, – привлек ее внимание полный, она с трудом перевела взгляд на полицейского – мне бы теперь переговорить с … – знакомым прищуром забегал по листку – с Ладой Евгеньевной.

Мама встала.

– Давайте пройдем с вами в другую комнату, – она вяло махнула рукой в сторону коридора. Они ушли в кухню.

Долго не возвращались. Я отвернулся от молодого, уставился в окно. Потом шорохи в коридоре, обернулся, молодого в дверях уже нет.

Ушли, мама затворила за ними дверь и вернулась ко мне.

Приближалась она очень медленно, будто каждый шаг давался ей с трудом. Когда она остановилась совсем близко, я спросил:

– Где Лада? – мой голос предательски дрогнул.

Мама взяла мои руки в свои. Они у нее оказались холодные.

– Ты не волнуйся, – теперь уже она говорила мне.

– Я не волнуюсь – специально для мамы сказал я спокойно.

– Ночью Лада возвращалась на машине от Розы и попала в аварию, – и поспешно добавила – у нее все хорошо, она в больнице, переломы, ушибы, но ничего серьезного. Марсель с ней. Я сейчас соберу вещи и снова поеду в больницу, сменю Марселя.

Я кивнул. Она погладила меня по руке выше локтя.

– Лешенька, ты только из дома никуда не уходи…

– Полицейский сказал?

Она кивнула с болью в глазах.

– Хорошо.

Погладила меня по голове, вымучено улыбнулась и ушла собирать вещи.

Я так и остался у окна, только стул себе принес.

– Лешенька, покушай, что в холодильнике найдешь, душ прими, поспи – крикнула мама из соседней комнаты. Вышла из нее с тяжелой сумкой наперевес, остановилась возле меня, сказала нерешительно:

– Дай мне свой ключ.

Пока мама надевала пальто и сапоги, я отыскал ключ в куртке, отдал ей. Она приняла с виноватой улыбкой.

– Марсель скоро приедет.

Она вышла, заперла дверь на ключ.

Опять к окну, будто в угол меня виноватого поставили. Внутри все болело, ныло.

Круги, конечно круги, но их только на колене пальцем рисовать, на бумаге я бы тогда не смог – руки тряслись. Бежишь по нему, думал я, и все время возвращаешься в начало, даже если медленно идти, все рано в начало, только медленно. Я дома, один, мама уехала в больницу к Ладе. Скоро придет Света, и я узнаю, что у Лады все хорошо, ее только закуют в гипс и вернут домой.

Серое небо за окном, вороны. Ворон много, там внизу мусорные баки. Их тоже можно понять, где им еще питаться, когда все под обледенелым снегом?

Я им верил, полицейским. Люди в форме всегда мне казались высшими существами: доктора, моряки, продавцы в супермаркете, полицейские. Казалось, они причислены к отдельной касте, касте имеющих свою миссию, живущих не зря. Особенно полному верил. Я не стану выдумывать себе смерть доктора, я подожду, а потом вернусь на больничную кровать, где Лада посмеялась надо мной, обозвала дурочком, и все мне рассказала, только это будет не красивая Лада, а этот полный неприятный человек. Опять в начало. Опять круги.

И я все-таки взялся их рисовать, на запотевшем от моего дыхания стекле, пальцем.

Я снова увижу Ладу неподвижной, сломленной. Она снова потеряла любимого. Как будто ее любимым суждено умирать, лучше б мужа любила.

На «муже» круг совсем не получился, кривой, незавершенный он пошел изгибистой линией вниз, изобразив мой неказистый профиль. Запотевший профиль, мутный.

Убежал от кругов в ванную. Встал под горячий душ. Смотрел на свое тело, по которому струйками стекала вода. Ничего в нем не изменилось. Да и должно ли? Хоть бы царапинку найти, след от укуса, хоть что-нибудь.

Сквозь шум воды услышал, как хлопнула дверь. Марсель пришел. Выключил воду, слушал внимательно. Щёлк, дверь на ключ, а ключ, наверное, в карман, он уже предупрежден, что меня лучше не выпускать. Шорохи в прихожей, наверное, разувается, снимает пальто. Шаги. Дверная ручка в ванной вверх-вниз, я вздрогнул. Еще пару раз. В ванной я, он понял, ушел. Тишина. Слышу только свое дыхание.

Прежде чем одеться, обнюхал свою одежду, в надежде найти посторонний сладкий запах. Но обнаружил только свой – терпкий, застоявшийся, неприятный. Осмотрел внимательно свитер, может хоть волосок?

С трудом одевался, руки не слушались, он рядом, я будто чувствовал его присутствие физически.

Медленно, крадучись, вышел на кухню. Может он там, варит себе кофе? Поприветствует меня, спросит как дела, а у самого ключ в кармане. Ключ, который закрывает дверь между мной и остальными, нормальными, ограждает их от меня. Их – обманывающих ради денег, завидующих моей справке, присваивающих себе друг друга, бьющих любимых жен, убегающих к чужим мужьям, их не принимающих меня… На кухне его не оказалось.

В гостиной тоже. Я ушел в свою комнату, лег на кровать, накрылся одеялом с головой. Долго лежал неподвижно в нагретом дыханием рыхлом пространстве. Круги становились все мягче, притягательнее. Притягательные круги, зыбучие круги.

Вокруг моего альбома толпились люди, все хотели мне помочь, нарисовать за меня. И Лада первая взялась за это. Положила альбом на колени и нарисовала первый круг. Что означало, что Славику снова придется умирать. Как тогда, или по-другому, не важно. Он снова украдет сигареты, и уже не одну, а целую пачку. А сигареты окажутся не мамины, а ее сожителя. Украдет и напрямик в свою полусгоревшую обитель. Уже затемно туда явится обиженный. А Славик не покается, сигареты не вернет. Мужик будет пьяный, разъяренный. Веревку найдет где-то здесь же среди прочего хлама. А где буду я? Лежать дома, на кровати, накрытый одеялом с головой, в нагретом дыханием рыхлом пространстве ненавидеть и размышлять, как сделать то, что в этот момент уже делают за меня? Опять мне ненавидеть.

А потом Лада, которая была точно Ладой, хотя ее лица я и не видел, незаметно стала другой. Эта другая казалась знакомой, приятной, от нее становилось тепло, легко. Она тоже рисовала круг, рассказывала, что папа наконец-то достроил свою баню и пошел ее опробовать. Я следом. А у самого спички в кармане, будто и не вынимал их с того самого дня когда гости, кабинет, красные туфли… Подпер дверь поленом, чиркнул спичкой…

Это я заглянул в тот круг, что она нарисовала, сам все прочел, а добрая женщина, наверное, имела в виду совсем другое. В подтверждении моих мыслей, она, наклонилась ко мне через подлокотник кресла: «вот этот, который высокий, убил своего отца, поджег его, решили, что несчастный случай. Он все это ради наследства…». Марина Алексеевна, и вы туда же со своими сериалами, вам лишь бы упрекнуть меня в ненависти.