О родном

Мы выбегаем на улицы сумасшедшего Стамбула, прыгаем в трамвай, в автобусы, в кораблик-маршрутку, который плывёт по проливу Босфор, и, наконец, прибываем на огромный восточный базар. Я вижу широкие, как ванны, корзины, наполненные браслетами, кольцами, бусами, шёлковыми платками. Муфиде-анне берёт горстками эти украшения, сыпет всё в мою тару и на ходу даёт продавцу лиры. Мы летим дальше. Возле обувного магазина она заставляет меня выкинуть в мусорку мои чёрные кеды и взамен покупает красные ботинки с синими полосками. К ним она докупает красную тряпичную сумку с пластмассовыми ручками. Муфиде-анне опытно выторговывает за дёшево фотоаппарат и впоследствии фотографирует каждый мой шаг. Позже она распечатает все эти фотки и уложит их на дно моей дорожной сумки. Крутая женщина.

Сейчас, рассматривая эти фотографии, я замечаю, какое у меня везде было унылое лицо. Я очень скучала по маме, дому, Алтаю. Постоянно чувствовала какую-то нескончаемую тоску внутри. Такую, что иногда не могла проглотить куска еды. Видимо, поэтому животные при переезде в стрессе перестают кушать – желудок до краёв заполняет желание бежать хоть тысячу километров домой. К счастью, моя временная семья была рядом, гладила по спине и не лезла в душу. Как-то мы посещали очередной сарай2 султана. Там была интересная акустика. Сильное эхо. Муфиде-анне достала мой алтайский комус (варган) и попросила сыграть – так громко, чтобы перестать скучать по дому хотя бы на время. Я играла как сумасшедшая, напугала всех туристов. И меня отпустило.

Саид-баба работал в правительстве Стамбула и был для своей профессии довольно весёлым человеком. Как-то мы были с их друзьями на пикнике, и Саид-баба готовил пищу, накрывал на стол, расставлял стулья, не разрешал остальным работать. Тогда я заметила, что турки совсем мало пьют алкоголь. Они взяли на четверых взрослых четыре бутылочки 0,5 пива, выпили из них только две, а оставшиеся две привезли домой. Саид-баба спрашивал, пьют ли мои родители алкоголь. И хотя в моей голове пролетали картины, как мама, папа и их коллеги (а это почти все учителя средней школы) отмечали у нас дома Новый год, как я играла на пианино под танцы учительницы географии, или как папа доставал свою семиструнную гитару и все пели «Сиреневый туман», на алкогольный вопрос я бессовестно врала – «никогда!».

Сам фестиваль я помню смутно. Нас возили на репетиции, где мы, дети гор, встретившись, обнимались и обменивались впечатлениями. А однажды привезли на шествие тюркских народов по улицам Стамбула. Тогда мы оценили масштаб фестиваля. Вместе с другими танцевальными коллективами из Азербайджана, Туркменистана, Узбекистана, Казахстана, Кыргызстана и тюркских республик России мы все шли колоннами, держа каждый свой флаг. Наш алтайский флаг сначала был надет вверх тормашками, но организаторы быстро исправили ситуацию. Люди стояли с обеих сторон от шествия, на балконах, кричали, бросали лепестки, махали руками, взаимно приветствовали нас.

Сам гала-концерт проходил на огромном стадионе имени Ататюрка. В отделении вокала победил наш мальчик – алтаец Василий Тельденов. Он играл на топшууре и исполнял горловое пение. Как же мы гордились Васьком! В конце фестиваля зрительская толпа двинулась в нашу сторону. Они несли в руках ожерелья из искусственных цветов. Вблизи мы увидели, что это были такие же, как мы, подростки. Девочки и мальчики, что-то говорящие на турецком, надевали на нас эти ожерелья, наверное, желали счастья. Наша Алёна получила десять штук цветочных бус от десятерых разных парней. Самый смелый из них снял с Алёны чужие цветы и оставил только свои. Мы смеялись.

Время улетать. Муфиде-анне пишет свой адрес, номера телефонов, имена в блокнот и кладёт мне в сумочку. Позже я потеряю все контакты, совсем не помню, куда девался этот блокнот. До сих пор жалею об этом. В самолёте Сашка открывает подаренный организаторами перед вылетом рюкзак и вскрикивает. Мы все, как один, тут же хватаемся за свои и заглядываем внутрь. Из каждого рюкзака вываливаются сникерсы, марсы, мамба, жвачки, конфеты непонятных марок. Уже в воздухе стюардессы российских авиалиний будут нас спрашивать, хотим ли мы лимонные леденцы «Полёт», но мы, не открывая глаз, будем отмахиваться – у каждого под ногами было по рюкзаку, полному сокровищ из сладостей.

Загруженная дорожными сумками фиолетовая таблетка школы искусств села Улаган взбирается в родные горы Алтая, оставив позади бескрайние пшеничные поля Барнаула, словно живые картины Ван Гога, авангардную Москву и узорчатый, как восточный ковёр, Стамбул. В машине мы поём песни Таркана: «ду ду ду ду тилиери, е кирли, кирли чимдери, козлори дарья тениииис».

Сестра Марина сказала бы, что мы всё произносим неправильно.

Ну и ладно…

КИДИС / ВОЙЛОК

бора-хөкпеш э.

– у тебя такие интересные тапочки, а что это за материал? – спрашивает подруга, косо смотря на мои ноги и прикрывая нос указательным пальцем.

– это войлок, его делают из шерсти мелкого рогатого скота, чаще овцы, но я слышал, что можно сделать из шерсти верблюда тоже.

такой разговор однажды произошёл на кухне общежития, где я проживал уже два года. за это время я успел найти друзей, с которыми могу обсудить личные вещи, излить им душу. но эти вещи делятся на половину, а душа льётся только на полстакана в долгих вечерних разговорах, пока горит тусклый свет нашей кухни. половина души остаётся у меня, потому что часть моей биографии будет просто непонятна моим друзьям, выросшим в большом мегаполисе россии. этот вопрос задала моя близкая подруга. ответ ей понравился, она кивнула головой. я всегда думаю, насколько чиста моя речь на русском языке: не переставил ли я глагол в конец, куда я поставил ударение, не было ли локальных слов из тывы, но в тот момент меня больше волновало, почему человек, которого я называю другом, корчится от запаха войлока? я молча ушёл из кухни – уже идя по коридору я пожалел, что не объяснил ей, почему войлок так важен для меня и тывинцев.

побуду этнографом.

в тыве войлок называют кидис. это слово я знаю с тех пор, как обрёл сознание в 4 года. войлок обычно делают из шерсти овец (дүк), это я узнал уже в 6 лет, когда увидел, как в жаркий июньский день сияющие потные тела женщин и мужчин семьи отца двигались сначала в танце стрижки овец (хой кыргыыры), а потом уже в ритуале кидис салыры, что значит «ставить войлок». все эти слова стали мне доступны гораздо позже, они открылись, как в компьютерной игре, с достижением определённого уровня, когда я начал исследовать свою семейную историю. так или иначе, история моих родных отражена во мне: изучая её, каждый раз я открываю всё больше и больше уровней. войлок меня тревожил: он был колючим и вонючим. мне казалось, что он царапает мою кожу и впивается в неё тысячами волосинок, которые потом исчезают внутри тела. запах войлока навевал воспоминания об овцах, у которых висели высохшие круглые коричневые продукты жизни на шерсти. приходилось мне это чувствовать, потому что бабушка шила из войлока: стельки, кошельки, валенки. некоторые из этих вещей мне передавала мама, и я их носил в школу. только после смерти бабушки я начал ценить её войлок.

я помню её худые костлявые руки. как они мнут войлок, чтобы он стал мягким. между её большим и остальными пальцами находился лоскут серого или белого войлока (этот самый ценный), круговыми движениями кончиков пальцев она смягчала его. это она делала часто, просто сидя в тишине вечером. а я сидел напротив и наблюдал, как она аккуратно продевала толстую нитку через войлок, соединяя один лоскут с другим. периодически она смотрела на меня тёплыми глазами, пока я пил хойтпак из молока её двух коров, и улыбалась. у её хойтпака почему-то никогда не было комков, а пальцы у нее были твёрдые, и ни одна толстая нитка не могла проколоть их.

– оглум, бээр кел, көр даан, сеңээ кошколёк таарап бердим. – говорила она, как только дошивала еще один кошёлек. я перенял от неё это слово, кошколёк.

валенки в детстве у меня тоже были хэндмейд. они были сделаны этими самыми руками, худыми и покрытыми возрастными пятнами. тепло её рук шло в тепло валенок, согревая мои пятки. даже запаха не ощущалось, хотя в затвердевшем снегу мои валенки никогда не промокали и просто скользили.

после смерти бабушки, уже в более осознанном возрасте, я начал говорить с ней через маму, через её фотографии в альбоме и через её родные края, где она отдала всю себя, чтобы взрастить детей и внуков. я узнал, что её юрта из войлока не была простой. в ссср войлок нельзя было делать «традиционным» способом, когда два-четыре человека садились и длинными деревянными палками делали из шерсти войлок, набивая его под тывинские песни (кагары). перед этим шерсть очищали (дыдары), а после набивки шла целая череда манипуляций разными членами семьи: старшие дочери поливали водой, сыновья катали на лошадях, сушили под июльским солнцем бабушки и матери. в результате получался не просто войлок, а продукт коллективной заботы, который передавался из поколения в поколение в виде юрт, обуви, ковров, сёдел:

кидис өгкидис идиккидис хевискидис эзер

войлок был переделан, передуман в ссср. из него убрали компонент родственности, его не набивали мужчины и женщины в кругу семьи или общины (дүк дою), его не накручивали на траве около юрты руки взрослых женщин рода. вместо этого производство было механизировано, кидис стал просто очередным товаром, звеном в цепи серийного производства. а тех, кто делал по-старому, уделяя внимание всем шагам, наказывали. это могли быть выговоры, изъятие материала или срок в тюрьме. родители бабушки боялись, но продолжали делать войлок – в тихой степи, где слышны только сверчки, вдали от глаз, где никто не видел «запретное» дело. в то же время по всей тыве юрты из войлока заменялись на брезентовые, единицы остались с войлочными. бабушка всегда отворачивалась, когда видела брезентовые юрты на наадыме, даже после распада ссср. при этом, брезент в ссср представлялся как материал выше войлока по всем качествам – не отсталый, современный, долгостойкий – кидис был унижен советскими властями. однако, юрта бабушки до сих пор жива. она стоит по сей день и передаётся старшим дочерям рода, сохраняя память о том времени: хоть она и покрылась пылью и почернела, то, что она видела, не сравнится ни с каким заводским брезентом. для меня трогать войлок – прикасаться к рукам моего рода, к великому знанию, которое чуть было не стёрли из истории. войлок был возрождён в 90-е, в какой-то момент он вовсе становится туристическим аксессуаром. но для меня остаётся всё таким же бездушным заводским войлоком, который теперь ещё и продается как экзотика: из него делают брелки, тапки, стилизованную обувь, кошельки, даже серьги.

много времени было проведено и много уровней рефлексии пройдено, чтобы я присвоил войлок себе через разговоры с бабушкой, а через неё – уже со всем родом. мои сложные отношения с войлоком отражают отношения с тывинскостью – они меняются. деколонизация ощущений, изменения самих мыслей от взаимодействия телесности с материей – долгий и сложный процесс, я даже не уверен, закончен ли он с войлоком. но в чём точно уверен: колючесть войлока со временем стала теплом, которое идёт от самых пяток до пальцев рук. а его запах напоминает о доме и о глазах бабушки, которые смотрят на меня через комнату, пока я пью кисловатый хойтпак.

СКАЗКА О ТРЁХ ЖЕНЩИНАХ СО СМЕРТНЫМИ ФАМИЛИЯМИ

Заура Танатова

Начало:

Мне однажды приснилось, что я беременна текстом. Проснулась и очень грустила. Радость во сне была сумасшедшая. А сейчас, сколько-то лет спустя после этого сна, на девятом месяце беременности, в одно из мартовских воскресений, мне надо родить текст. Забавно.

Настоящее начало:

Если бы я знала, что Бориса Акунина знают по одному имени, а другое, Григорий Чхартишвили, он прячет от художественной литературы – я бы прочла цикл о Фандорине пораньше. Чувствуя родство, что ли.

Настоящее настоящее начало:

В детстве я походила с чужим именем. День или два. Мы познакомились с девочкой на улице, когда стукнулись велосипедами. Она представилась первой:

– Маргарита. А тебя?

– Мар – га – ри – та.

Я просто пробовала на язык длинное, впервые возникшее для моей башкирской реальности, имя.

– Ого, нас зовут одинаково!

И я не посмела сказать о своём настоящем имени. Не знаю, почему. Боялась, что засмеёт? Ходила с другим именем некоторое время. Пока мне не надоело забывать откликаться на имя Маргарита. Это одна из кипы моих то ли забавных, то ли грустных историй, которые тащу вверх, чтобы задобрить сказку в самом начале.

Моя подруга Окана хорошо смеётся. Она вообще любит находить поводы посмеяться. Окана напоминает мне зверя. Всегда выживает. Она занимается аштанга-йогой и меня на это дело подсадила, второй год по воскресеньям мы занимаемся у нас дома вольным составом – отжимаемся на чатуранге, стоим в самастхити и пытаемся сесть в лотос. Она занимается аштанга-йогой пять раз в неделю, живот Оканы – её крепкий товарищ, которому она доверяет. И ещё у Оканы есть штырь в бедре. А ещё она рассекает по центру Петербурга на велосипеде-фикс. Ей дарят ботинки Гуччи, она любит винтажные магазины, красивую одежду из качественной ткани за бесценок. В этом году ей будет 40 лет. Окана сейчас в Лондоне, она работает няней, но к моим апрельским родам, думаю, у неё как раз случится так называемое «петербуржское» окно, домашний период. Окана пишет мне часто и узнаёт, как у меня дела, говорит, что мне идёт беременность. А я чуть ли не с первой встречи называю её Великой Ма – потому что, когда Окана рядом, люди ловят всамделишность своей жизни, замечая её, оканино, неподдельное любопытство, внимание, слушание.

Фамилия Оканы – Смогилёва.

Ещё одна моя подруга – Анна. Она хрупко красивая и ей это очень идёт. Точнее, она знает, что она красивая и ей идёт это знание. Анна – букинист, она разбирается в людях и в их библиотеках. Она научила меня держаться на воде, точнее, качаться на спине. Анна вообще любит воду, а вода любит её в ответ – везде в городе её находит. Ещё Анна любит лес. У неё много разлетающейся слоистой одежды. Иногда Анна может походить на Дэвида Боуи, если захочет. Может собрать у себя дома много гостей, человек 30 из разных сред, и веселиться. А на самом видном месте или в углу комнаты у неё прислонён борт лодки. Иногда Анна задаёт вопрос вслух:

– Почему же Симор Гласс всё-таки бросил камень?

Фамилия у Анны – Канунникова. Может трактоваться как «рис с мёдом», «кутья», то есть еда для поминок.

Моя третья подруга – Заурушка-хитрушка. Любит жить, имеет прозвище Гаврош. Она в моей голове и мы говорим с ней. Заурушка много чего правильного говорит, ещё больше – помнит. Она помнит о баймакской улице Таулы («Горная»), по ней она ходила в библиотеку всё детство. Она помнит о бабушке, расчёсывающей гребешком длинные чёрные волосы перед сном – за окном были гром и молния, подушки были взбиты, бабушка приговаривала на каждый ход гребешка «Бисмилла». Заурушка помнит, что народное прозвище Баймака – «ел ояһы» («гнездо ветра»). Это значит, что лесостепной город ловит суховей и не выпускает его долго. Как бы жарко ни было в Баймаке, ветер там есть всегда. Ещё она помнит о сказках на двух языках, о порванном от тяжести книг пакете, о «табуне», о том, как трудно делить картошку на три кучки. Кажется, Заурушка отвечает за память.

Фамилия Заурушки – Танатова.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

(бур.) Первое домашнее задание.

2

Дворец (прим.).