скачать книгу бесплатно
Мысль стать певицей никогда не приходила мне в голову, и я решила не цепляться за данную Прово высокую оценку моих способностей.
– Тогда, раз вы не хотите петь, можете выбрать себе главного наставника в актерском мастерстве: меня самого или месье Бовалле. – Он указал на актера, игравшего Нерона. – Помимо выступлений на сцене, мы преподаем в Консерватории, и, могу вас заверить, оба с радостью примем вас под свою опеку.
– Вы, – сразу решила я, хотя и не представляла, лучше ли он, чем Бовалле, и вообще ничего не знала ни об одном из них, но этот человек обратился ко мне с уважением, а Бовалле, похоже, был заодно с мадам Натали, к которой у меня возникла стойкая неприязнь.
– Она выбирает меня, – сообщил Прово комиссии.
Бовалле сдвинул брови:
– Естественно. Вас всегда тянет к les jeunes filles[17 - Юные девушки (фр.).]. Очевидно, они питают ответную склонность к вам.
Мадам Натали фыркнула и стукнула соседа по руке лорнетом, воскликнув:
– Стыдитесь!
Прово снова повернулся ко мне:
– Мы оповестим вас о зачислении с курьером. Поздравляю, мадемуазель Бернар. Добро пожаловать в Консерваторию.
Когда я влетела в комнату отдыха, радостного выражения на моем лице хватило, чтобы мадам Г. и Розина встали. Мне пришлось сдерживать слезы триумфа.
Я сделала это сама и теперь стояла на пути к большой сцене.
Акт II. 1860–1862 годы. Инженю
Завоевать недостаточно; нужно научиться обольщать.
Вольтер
Глава 1
– Мадемуазель Бернар, вы опять забыли слова? Может, объясните нам, каким образом это бесконечное затягивание улучшает ваше исполнительское мастерство?
Прово сделал нетерпеливый жест, а я молча стояла перед ним. Свои слова я вовсе не забыла, просто подыскивала правильный тон для их произнесения. Пока я собиралась с мыслями, чтобы попасть в нужную интонацию, он топнул ногой:
– В этом столетии, пожалуйста. Публика уже закидала вас программками и в возмущении покинула театр. Люди приходят смотреть на вашу игру, а не на пантомиму.
Я начала сбивчиво произносить монолог. Роль была та самая, которую мне не удалось исполнить на прослушивании, – Арикия в «Федре». Я с трудом пыталась поймать эмоцию в сложных фразах, но мой наставник ни во что не ставил мои усилия.
– Как странно это слышать, господин мой, боюсь, я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам в сердце? Вы пожинаете заслуженную славу! И слава эта правду превзошла. Вы для меня…
– Нет! – Прово стукнул палкой по полу. – Что это такое? – Он прошагал к сцене. – Где vеritе[18 - Правда, реальность (фр.).], печаль и страх, которые переполняют Арикию?
– Но я… я думала, вы хотите, чтобы я произнесла этот пассаж ? la mеlopеe[19 - Нараспев (фр.).].
– ? la mеlopеe! – Он повернулся и сделал несколько шагов к другим студентам. – Я просил мадемуазель Бернар произносить эти строки таким образом?
Никто не ответил – не посмел, все уставились на свои колени, не желая становиться жертвами его чудовищной снисходительности, и Прово снова направился к сцене. Мне пришлось бороться с собой, чтобы не отшатнуться от его свирепого взгляда.
– Какова принятая в этом заведении система? Каков стиль, введенный в тысяча семьсот восемьдесят шестом году одним из его основателей, Моле, который передал свой бесценный опыт любимому актеру Наполеона Тальма, и это заложило принципиальные основы для обучения наших будущих учеников, включая вашего идола Рашель?
Сдерживая раздражение – когда ему уже надоест высокопарно напоминать нам священную историю Консерватории? – и желание сообщить, что, если бы Рашель приходилось сносить его постоянные нападки, она никогда ни в чем не преуспела бы, я ответила:
– Chant – говорить нараспев, соблюдая ритм, с подчеркнутой модуляцией; vеritе – концентрация на содержании и строфике. Mеlopеe – по сути соотносится с chant или рецитацией.
– А различия между ними состоят…
– Декламация – это искусство чтения стихов четко, мягко или гневно. Гнев и мягкость противопоставляются четкости, потому что четкость – это атрибут техники и выражается в chant, а мягкость и гнев, будучи атрибутами эмоциональности, относятся к vеritе.
Даже Прово не мог обвинить меня в нерадивости. Весь последний год я целиком посвятила оттачиванию мастерства, каждый час каждого дня, а нередко и бо?льшую часть ночи. Я стала рабой сцены, вызубривала все роли, не важно, насколько второстепенными они были, и обжигала пальцы об огарки свечей, когда допоздна засиживалась над книгами в своей комнате. Не моя вина в том, что я часто опаздывала. Я жила довольно далеко, а Жюли давала мне деньги на омнибус лишь до или из Консерватории, но никогда в оба конца. Не моя вина, что мне приходилось выбирать пешую прогулку по утрам, а не вечером, дабы не подвергать себя опасности встречи с пьяницами и прочими отбросами общества.
Но месье Прово, знаменитый трагик и главный разбойник «Комеди», к тому же мой личный мучитель, не имел снисхождения к таким мелочам. Он проговорил со злодейской улыбкой:
– Мадемуазель, только что вы проявили себя младенцем у титьки. Можете отрыгнуть все, что высосали. Не пора ли вам подумать о том, как использовать свой исключительный талант к запоминанию в применении этих систем к игре на сцене?
Горло у меня перехватило, но я каким-то образом извлекла из него голос и дерзнула ответить:
– Моя цель, очевидно, состоит в том, чтобы вжиться в роль независимо от того, делаю я это ? la vеritе или ? la mеlopеe?
– Ваша цель в настоящее время, – возразил Прово, – сделать то, чего требую я. – Он стукнул палкой. – Еще раз.
Кулаки у меня невольно сжались, но я подавила гнев и распрямила пальцы.
– Как странно это слышать, господин мой, боюсь, что я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам…
Бамс!
– Вы что, обрываете грушу с дерева?! – рявкнул Прово. – Что вытворяет ваша рука? Исмена, ваша наперсница, только что открыла вам свои подозрения насчет страсти Федры к Ипполиту, которого вы обожаете. Это момент проникнутого ужасом откровения, и сбор спелых фруктов тут ни при чем.
Кто-то из студентов захихикал.
Глаза обожгло слезами.
– Я делала этот жест раньше, и вы говорили…
– Я говорил, что жест опережает речь. Этого вы тоже не учли. Повторите.
Новая попытка. После четвертого удара менторского жезла, каждый из которых сопровождался словесной поркой, я потеряла терпение и, вскинув руки, закричала:
– Не могу!
– Вы не можете? – эхом отозвался Прово, и сидевшие у него за спиной студенты замерли. – Но только что сделали. Именно это я хочу увидеть: ярость. Эти руки, как бельевые веревки, раскинутые в стороны, будто вы молили богов о милости. Мадемуазель Бернар, вы способны на это. И останетесь здесь, пока не сделаете все, как надо. – Не поворачивая головы, он крикнул остальным: – Свободны. Я должен довести этот урок до конца и разобраться с «не могу» этой мадемуазель.
Студенты, перешептываясь, покидали зал, а Прово смотрел на меня в упор. Как только дверь закрылась, он сел, оперся на свой ужасный посох и громко сказал:
– Еще раз.
Из Консерватории я вышла в темноте. Омнибусы до дома уже не ходили. Я так устала, что не чувствовала собственного тела. Монолог беспрестанно крутился в голове. Еще бы, ведь мне много часов не позволяли прервать его повторение даже для того, чтобы сделать глоток воды.
Чья-то тень скользнула ко мне из-под аркады. Я устало улыбнулась:
– Ты ждал.
Его звали Поль Порель, круглолицый юноша, не особенно красивый, но с дружелюбной улыбкой и копной курчавых каштановых волос. Ему было почти восемнадцать, как и мне, он стал моим единственным другом в Консерватории. Как и я, он занимался в классе Прово.
– Конечно ждал. – Поль закинул на плечо сумку, и я вдруг вспомнила, что, в спешке убегая из класса с разрешения угрюмого Прово, свою забыла в зале. – И шляпу тоже, – с усмешкой сказал Поль, правильно разгадав причину отразившегося на моем лице смятения. – Надеюсь, месье Ненавистник не дал тебе учить дополнительные строчки.
Я закуталась в шаль. Приближалась зима, вечерний воздух покусывал морозцем.
– Этот человек – дьявол. Сколько часов он продержал меня там? И когда я уже буквально валилась с ног от усталости, знаешь, что он мне сказал?
Улыбка Поля стала шире.
– Что?
– Смерил меня взглядом и заявил: «Теперь, мадемуазель, вы будете помнить, что Арикия – роль, которую вам никогда не следует играть».
Поль прыснул со смеху:
– Он обожает тебя!
Я хмуро глянула на него:
– Он меня ненавидит. Думает, у меня нет таланта. Вечно повторяет, что я тощая как скелет и двигаюсь так же. Ты замечал, как Прово постоянно бросает мне вызов, а потом, когда я делаю ровно то, что он просил…
– Говорит, что ты сделала это неправильно, – завершил фразу Поль. – Помнишь, мы играли для него сцену из «Заиры»?[20 - «Заира» – пятиактная трагедия Вольтера; впервые поставлена в «Комеди Франсез» в 1732 г.]
При воспоминании о катастрофе, в которую превратилась наша попытка дать новую жизнь сцене из знаменитой трагедии Вольтера о плененной мусульманами рабыне-христианке, меня передернуло. Поль играл султана, а я – рабыню Заиру. Мы репетировали не одну неделю. Потом показали свой этюд Прово, а он с руганью прогнал нас со сцены.
– Еще бы! – Мы пошли к пансиону, где жил Поль, держась под руку, чтобы было теплее. – В той роли я ему тоже не понравилась.
– Он заявил: «Вы, наверное, думаете, будто публика уснула, раз все время поворачиваетесь к ней спиной. Мадемуазель, вы, случайно, не слышите храпа?» – процитировал Поль.
– «Потому что, если храпа нет, – продолжила я, положив руку на его манжету, – вы должны слушать внимательнее». Я же говорю, он считает меня худшей студенткой в Консерватории.
Поль посерьезнел:
– Ты ошибаешься.
Я выдержала паузу, глядя на него:
– Ошибаюсь? В чем же?
– Он полагает, что ты, вероятно, лучшая. Вот почему наседает на тебя гораздо больше, чем на всех остальных. Он видит в тебе нечто особенное, отличающее от других.
– Сомневаюсь, – сразу отмахнулась я, хотя комплимент Поля немного согрел меня. – Даже если бы я действительно чем-то выделялась, Прово последним согласился бы с этим.
Несколько кварталов мы прошли в молчании, потом я нерешительно спросила:
– Ты думаешь, я…
Поль кивнул:
– Как и все в нашем классе.
– Тогда почему, кроме тебя, никто со мной не дружит? Большинство девушек и юношей сторонятся меня. Я знаю, они считают, что меня приняли по протекции месье Морни.
– А он оказывал протекцию?
– Он организовал мое прослушивание, это правда. Но мне все равно пришлось его проходить, как и всем остальным. Прово тогда сам сказал, что я его впечатлила. Он и этот людоед Бовалле – они оба хотели, чтобы я стала их ученицей. Надо было выбрать Бовалле. – Я пнула ногой выбитый из мостовой камень. – Может, тот не стал бы бранить меня часами изо дня в день. Если разобраться, Бовалле назвал Прово любителем les jeunes filles. Вероятно, это и ставит меня особняком.
– И снова ты не права. Как оказалось, Прово тянет на les jeunes gar?ons[21 - Молоденькие мальчики (фр.).].
Я крепче ухватилась за руку своего приятеля:
– Ты мне об этом не говорил. Не упоминал, что ты…
Поль со смехом откинул назад голову:
– Нет же, глупая. Я не в его вкусе и вообще не из таких. Но этот миловидный блондин из нашего класса, Жак Виллет… Ты не замечала, что Прово всегда выбирает его играть пастушков и лепечет, что мягкие запястья Жака выражают достоинство?
– Не замечала, – призналась я.
– Вот в чем твоя проблема. Ты не замечаешь. Редко слушаешь. Все время витаешь где-то мыслями. Вот почему Прово травит тебя. Он считает, у тебя задатки великой актрисы, но одним талантом карьеры не сделаешь. Подготовка и собранность – вот что нужно.
– Ну вот, теперь ты говоришь, как он, – проворчала я.
Мы дошли до пансиона, ветхого здания в бедном районе, населенного студентами и пьяницами. Пока я размышляла над словами Поля, он откопал в сумке ключ и сказал:
– Полагаю, ты не замечаешь и того, что у тебя есть еще друзья в Консерватории? По крайней мере один. Некая девушка утверждает, будто знает тебя очень хорошо.
Я вздрогнула:
– Кто?
– Мари Коломбье. – Поль вставил ключ в замок. – Она в классе у Сансона. Ее приняли в этом году. Мари услышала, как кто-то упомянул тебя, и начала рассказывать, что была твой лучшей подругой в Граншане, и с того момента, как ты вышла на сцену в рождественском спектакле, она знала: тебе суждено стать актрисой. Утверждает, что ты играла роль Товии невероятно убедительно: когда открыла глаза и объявила, что зрение вернулось к тебе, все зрители рыдали.
– Я играла архангела, а не Товию. – Я помолчала. – Ты уверен?
Мы стояли в сумрачном холле пансиона; с потолка на нас хлопьями сыпалась краска.
– Да, уверен. Ты ее знаешь?
– Знала. Мы дружили в монастыре, но мне казалось, она переехала во Фландрию. – Я пошла вслед за Полем по скрипучей лестнице и коридору, не обращая внимания на мышей, сновавших под щелястыми досками пола. – И я играла не Товию.
Поль шикнул на меня. Студентам, снимающим комнаты в пансионе, не позволяли приглашать гостей на ночь, хотя я уже не раз ночевала здесь, когда было поздно возвращаться домой, делила со своим другом узкую постель и прижималась к нему, чтобы согреться. Если нас поймают, Полю придется уплатить за комнату вдвое. К тому же кто-нибудь мог сообщить о моих похождениях Жюли, которая полагала, что я остаюсь на ночь в квартире у подруг, если вообще удосуживалась заметить мое отсутствие.
Только мы вошли в комнату Поля, где не было ничего, кроме жесткой постели, стула и ломаного стола, я принялась объяснять, как будто это имело чрезвычайно важное значение:
