Хроника кровавого века 6. Танцы с волками

Евгений Горохов

Хроника кровавого века 6. Танцы с волками

Пролог

С этим человеком в октябре 2004 года меня познакомил приятель Эдик Володанский. Случилось это после выхода на экраны сериала «Штрафбат», сценарий к которому я написал. Мне в голову пришла мысль снять фильм о том, как сотрудники НКВД в июне 1941 года, узнав о немецком наступлении, бросили лагерь с заключёнными. Те организовали оборону и отбили атаку врага. Для более реалистичного описания деталей, требовался человек, служивший в НКВД. Эдик взялся мне помочь. Спустя несколько дней он позвонил:

– Лёня, я нашёл старичка, бывшего энкэвэдэшника. Удивительное дело, когда он услышал твою фамилию, очень хотел с тобой встретиться.

– Наверное, посмотрел фильм «Штрафбат», теперь не терпится поделиться своими воспоминаниями, – решил я.

– Послезавтра приведу к тебе этот ржавый винт сталинского репрессивного аппарата, – рассмеялся Эдик.

«Ржавый винт сталинского репрессивного аппарата» оказался бодрым старичком, невысокого роста с профессорской бородкой. Назвав своего собеседника «старичком», я слегка кокетничаю, мне самому за семьдесят, но людей, которым стукнуло восемьдесят и более, я считаю «древними рептилоидами», а мой гость из их числа.

– Барсков Андрей Анатольевич, – старичок крепко пожал мою руку. Он пришёл с черной кожаной папкой: – Вы даже представить не можете Леонид Прохорович, как я рад нашей встрече. Прочитал пару ваших книг, и последний фильм посмотрел.

– Присаживайтесь Андрей Анатольевич, – я указал рукой на кресло. Сам разместился рядом на диване: – Как впечатление о фильме?

– Сюжет закручен лихо, но полностью оторван от реальности, – Барсков удобно расположился в кресле. – У вас в фильме в штрафном батальоне служат рядовые, на самом деле там служили проштрафившиеся офицеры. Находились они в штрафбате не более трёх месяцев или до ранения. После чего считались искупившими свою вину, и направлялись в обычные части. Уголовники, пожелавшие кровью смыть судимость, воевали в штрафных ротах. Там же проходили службу осуждённые военным трибуналом рядовые и сержанты Красной армии. Штрафбат и штрафная рота, независимые друг от друга воинские подразделения. Не избежали вы Леонид Прохорович дурного поветрия, измазали грязью сотрудников НКВД. Хотя долг свой на войне они выполняли с честью.

– Это в вас кастовая гордость взыграла, Андрей Анатольевич, – усмехнулся я. – Вспомните, какие зверства творились в сталинских лагерях! Как ярко их описывает Солженицын. Он указывает пятьдесят – шестьдесят миллионов человек репрессированных в нашей стране. Александра Исаевича Солженицына можно назвать совестью нашей эпохи.

– Философ Александр Зиновьев, критиковавший советский строй, и за это высланный из СССР, заявлял: «Солженицын как мыслитель есть абсолютное ничтожество. А в смысле понимания реальности – стопроцентная концептуальная фальсификация». При упоминании о репрессиях, все ссылаются на Солженицына. Но откуда он взял такие цифры?! Им нет ни одного документального подтверждения. 1 февраля 1954 года из МГБ Никите Хрущёву была подана справка о репрессиях.

Барсков расстегнул свою папку, достал футляр для очков и листок бумаги.

– В этом документе было указано, – Андрей Анатольевич надел очки, – число осуждённых за контрреволюционные выступления и антигосударственную деятельность коллегией ОГПУ, тройками НКВД, Военной коллегией и военными трибуналами за период с 1921 по 1954 годы составило 3777380 человек. Из них приговорённых к высшей мере наказания: 642980 человек, к лишению свободы 2369220 человек, на высылку и в ссылку отправлены 765180 человек.

– С официальным документом не поспоришь, – кивнул я. Разведя руками, добавил: – Но Солженицын не имел возможность получить статистически данные, он ссылался на свои лагерные наблюдения. Вы же не можете отрицать самого факта репрессий?!

– И не собираюсь, – вздохнул Барсков. Он положил листок с цифрами в папку: – У нас мажут чёрной краской то время, называя палачами всех сотрудников НКВД и МГБ. А ведь у многих жертв репрессий, у самих были руки по локоть в крови, и вред нашему государству они принесли немалый. Но, к сожалению, были и сотни тысяч безвинно осуждённых, много тех, кто понёс за свои деяния несоизмеримо жестокое наказание. Это беда того времени.

– Вот видите, вы признаёте справедливость моих аргументов! – я хлопнул себя по коленке.

– Отчасти, – кивнул Барсков. Он улыбнулся: – Но давайте вернёмся к Александру Исаевичу Солженицыну, названному вами: «Совесть нашей эпохи». Во время войны он служил в артилерии. Командовал батареей звуковой разведки. Эти подразделения, хотя находились во фронтовой полосе, но не на передовой. В атаки Александр Исаевич не ходил. Так как артиллерийских орудий под командой Солженицына не было, обстрелам и бомбёжкам не подвергался. Жизнь на фронте у него была спокойной. Я это имею право говорить, так как почти всю войну прослужил на передовой в штрафной роте.

– Вы ветеран НКВД, и если как вы заявляете, служили в штрафной роте, то вероятно в заградотряде, – усмехнулся я. – Невелика смелость, прятаться за спинами штрафников.

– Не совсем так, – покачал головой Барсков. – Войну я начал штрафником в 1942 году. Был ранен, после госпиталя попал в обычный пехотный полк, там повторно оказался ранен. В госпитале, записался на командирские курсы. После них, находясь в офицерском резерве 42 армии на Ленинградском фронте, был направлен командиром взвода в штрафную роту. Со временем стал командиром штрафной роты. В атаку ходил вместе со штрафниками. Единственной моей привилегией было то, что в атаке у меня было несколько добровольных телохранителей. Их грудь защищалась стальными пластинами. Такие были на них самодельные бронежилеты. В сущности, защита эта была номинальная. Меня несколько раз ранило, но после госпиталей я добивался, чтобы направляли в свою роту.

– Извините за бестактность Андрей Анатольевич, – покраснел я.

– Вы прощены, Леонид Прохорович, – улыбнулся Барсков. – Мне хотелось бы продолжить о Солженицыне. На войне было несколько способов «откосить» от передовой. Про так называемые «самострелы» все слышали. Метод ненадёжный, «самострел» попадал в штрафную роту. Если же ему удавалось обмануть особиста, после излечения в госпитале, опять передовая. В начале войны многие окруженцы вышедшие из немецкого тыла, объявляли себя фашистскими агентами, надеясь угодить заключёнными в лагерь. Но в октябре 1941 года в НКВД вышел соответствующий приказ: не принимать на веру такие самооговоры без соответствующих доказательств. Эта возможность «откосить» отпала. Солженицын придумал для себя оригинальный способ. В 1943 году он стал рассылать своим знакомым письма, в которых осуждал Сталина. Иосиф Виссарионович был Верховным главнокомандующим, в военное время такие высказывания считались «вражеской пропагандой», и строго карались. Смею вас уверить, эта практика всех воюющих государств. Несмотря на военную цензуру, Солженицын два года писал такие письма безнаказанно. Он был арестован 8 февраля 1945 года. На следствии Александр Исаевич принялся оговаривать всех: жену, друзей, даже случайных попутчиков. В общей сложности он написал доносы на пятьдесят с лишним человек. Однако по его делу осуждённым оказался лишь Николай Виткевич, друг Солженицына. Он командовал отдельной ротой химической защиты на 2-ом Белорусском фронте. Попав в лагерь, Солженицын дал добровольную подписку о сотрудничестве с оперативной частью, и получил агентурный псевдоним «Ветер».

– Откуда у вас такая информация?! – вскричал я.

– Вы забываете, где я служил, – улыбнулся Барков. – Однако позвольте мне продолжить. Я хорошо изучил лагерную жизнь. Смею вас заверить, что большинство заключённых считали ниже своего достоинства «стучать» на своих собратьев. Наиболее слабые, под давлением обстоятельств, шли на сотрудничество с оперативной частью. Но попадались единицы, которые «стучали» самозабвенно. Это сексоты по жизни! Александр Исаевич Солженицын из их числа. Он взахлёб доносил на своих товарищей. Но ему этого было мало. Он писал доносы даже на тех, кто находился на воле. Его друг, Кирилл Симонян в 1952 году в МГБ прочитав донос на себя, ахнул. Спустя три года, когда Солженицын оказался на свободе, Симонян припомнил ему этот пасквиль. Исаевич ответил: «Утопая, я обрызгал тебя на берегу». Для оправдания своей трусости, мерзавец всегда прикрывается высокими идеями! Как писатель Солженицын убог, язык его сложен для восприятия. Он так и остался бы самиздатовским графоманом, ни попади его рукопись «Архипелаг ГУЛАГ» Хрущёву. Никита Сергеевич сам повинен в массовых репрессиях, но старался всё свалить на Сталина. Он приказал издать книги Солженицына. Впрочем, власти вскоре осознали, какой вред имиджу страны наносят книги Александра Исаевича. У нас их перестали печатать, но стали издавать на Западе. Вскоре туда перебрался Солженицын.

У меня не было желания продолжать эту тему, а Барсков сказал:

– Мне Леонид Прохорович хотелось бы поговорить о вашем отце.

– Что вас может интересовать? – пожал плечами я.– Мой отец Борис Петрович Пинас долгое время преподавал во ВГИКе. Написал множество сценариев, по которым сняты фильмы.

– Это ваш отчим, а я речь веду о вашем отце, чьё отчество вы носите.

– Здесь я мало чем могу помочь, – пожал плечами я. – В нашей семье о нём не упоминали. Мать лишь однажды вскользь заметила, что отец пропал без вести на войне. Он служил в НКВД, причастен к репрессиям. Вероятнее всего, перебежал на службу к немцам.

– Сотрудники НКВД, за редким исключением, никогда не переходили на службу врагу, – жёстко сказал Барсков. – В вермахте существовал приказ: расстреливать на месте комиссаров и сотрудников НКВД. Я был знаком с вашим отцом, Прохором Андреевичем Балакиревым. Смею вас уверить, он был порядочным и честным человеком. Он погиб впервые дни войны.

– Вы служили вместе с ним?

– Нет, – покачал головой Барсков. – Я был заключённым в том лагере, где начальником служил ваш отец.

– Вы были репрессированы?

– Никакой политики, сплошная уголовщина, – улыбнулся Андрей Анатольевич. Барсков снял очки, положил их в футляр: – Угодил на малолетку за кражи. В 1940 году, в восемнадцатилетнем возрасте переведён в лагерь, которым руководил ваш отец. Лагерь находился в Коми АССР. В начале войны, когда немцы пошли на Ухту, перед ними практически не было воинских частей. На их пути был наш лагерь. Ваш отец велел всем заключённым уходить к Ухте, а сам с бойцами лагерной охраны занял оборону против егерей. Они два дня держали рубеж, но не отошли. Все погибли, но немцев не пропустили. Прохор Андреевич передал мне свои тетради.

– Почему именно вам?!

– Я был первый, кто подвернулся ему под руку, – улыбнулся Барсков. Он раскрыл свою папку: – Прочтите, многое узнаете о том времени.

Андрей Анатольевич передал мне увесистую стопку общих тетрадей, вечером я уселся за чтение дневников отца.

***

Дневник Прохора Андреевича Балакирева:

16 ноября 1929 года.

Я решил вести дневник после того, как понял, что вовлечён в важные события. Всё началось буднично: в субботнее утро я собирался на службу.

– Дядька Прохор занемог, – матушка поставила передо мной стакан с чаем. – Зайди вечером его проведать.

Тащиться к дяде на Сухаревку мне не улыбалось, планы были другие. Мой университетский товарищ Вадик Журбин собирал компанию. В его коммуналке мы весело проводили время: танцевали с девушками под граммофон, потом парочками уединялись на общей кухне. Это у нас называлось: «Считать звёзды». В позапрошлую субботу я «считал звёзды» со смазливой машинисткой из «Промбанка» Верочкой Селиной. Хорошо она целуется! Надеялся повстречать её сегодня.

– Давай, завтра схожу? – я допил чай.

– Нет! – есть у моей матушки такая особенность, скажет спокойно, без крика, но перечить ей желания не возникает. Звенит в её голосе метал, да так, что вмиг замолкают самые голосистые хабалки в нашем доме.

– Хорошо, после службы пойду, – вздохнул я.

Дядька Прохор, брат-близнец моего отца. Он говорил, что Балакиревы, знаменитая фамилия среди уральских казаков. Военная служба отца пришлась на годы первой русской революции. Их казачий полк стоял в Москве, где он познакомился со своей будущей женой, моей мамой. В 1907 году, отслужив действительную службу, казак Андрей Балакирев вернулся в родную станицу Чаганскую. Отец надумал его женить, но Андрей ответил: в Москве у него есть невеста. Узнав, что он выбрал в жёны простую фабричную девку, старый казак выгнал сына из дома. Андрей приехал в Москву, женился, в 1908 году у него родился сын, то есть я. До службы в армии Андрей Балакирев окончил политехнический институт в Петербурге. В Москве он устроился инженером на завод Дангуэра1. Когда началась империалистическая война, его призвали в армию. Он погиб в июле 1917 года.

Братья моего отца: Прохор и Фёдор, со своими семьями жили в станице Чаганской. Во время Гражданской войны, уральские казаки воевали против советской власти. В конце 1919 года потерпев поражение от Рабоче-крестьянской красной армии, они решают добраться до города Форт-Александровский2, оттуда переправиться через Каспийское море на соединение с армией генерала Деникина. Идти пришлось по заснеженной пустыне, без провианта, отбивая атаки казахов Алаш Орды. Прохор взял в поход жену и сына, а Фёдор к тому времени овдовел. Его семья сгинула во время эпидемии тифа, свирепствовавшей в годы Гражданской войны.

В дороге Прохор схоронил жену и сына, а сам заболел тифом. Фёдор оставил его в лазарете города Форт-Александровский и уехал к генералу Деникину. Следы его затерялись в вихре Гражданской войны, а дядька Прохор, оклемавшись, отправился в Москву. Брат моей матери Владимир Холмогоров служил в ЧК. Он помог дяде Прохору устроиться. Прошлая жизнь моего дяди никому неизвестна, иначе меня вряд ли бы взяли на службу в ОГПУ3.

Весной этого года я, будучи студентом четвёртого курса юридического факультета МГУ, проходил преддипломную практику в Московской губернской прокуратуре. Однажды меня вызвал начальник Секретно-оперативного управления ОГПУ Генрих Ягода, и сообщил, что после окончания университета он заберёт меня к себе. Получив университетский диплом, я прикрутил два кубаря на алые петлицы,4 и стал оперуполномоченным Оперативного отдела ОГПУ.

1 октября 1929 года наша страна перешла на «непрерывную рабочую неделю». Это означало, что теперь суббота и воскресенье не у всех являются выходными днями. На предприятиях и в учреждениях составлялись табели, согласно которым выходные выпадали на любой день недели. Нововведение доставляло массу неудобств, ибо назначая свидание девушке, нужно учитывать свой и её табель. По этой причине не удалось мне свидеться с Верочкой Селиной. Глядя на падавший за окном снег, я сидел в своём кабинете и размышлял:

«Если долго не задерживаться у дяди Прохора, можно успеть на вечеринку к Вадику».

Мои созерцания хмурого ноябрьского неба прервал Валерка Воронов.

– Ты печатать ничего не будешь? – он подошёл к сейфу, снял с него печатную машинку «Ундревуд».

Три месяца назад начальник нашего отделения Григорьев заявил, что почерк у некоторых сотрудников корявый. Он приказал все сопроводительные документы печатать. В машинном бюро Оперативного отдела работают четыре машинистки, а печатных машинок пять. Замучившись ждать, когда у машинисток дойдут руки до моих документов, я выпросил у них свободную машинку. Через месяц уже довольно быстро печатал. Следом за мной научился печатать Валерка Воронов.

– Счастливчик, ты скоро домой пойдёшь, а мне ещё сутки тарабанить, – Воронов переместил «Ундревуд» на мой рабочий стол. Он улыбнулся: – Ну, ничего! Завтра сменюсь с суточного дежурства, и пойдём с моей Еленой Прекрасной в Нескучный сад. Будем гулять, держась за руки. Любоваться девственно чистым снегом. Нет ничего очаровательнее зимы. Пушкин это понимал лучше всех.

Валерка посмотрел в окно и продекламировал:

– Идёт волшебница – зима,

Пришла, рассыпалась, клоками.

Повисла на суках дубов.

Воронов в юности работал учеником типографского наборщика. Когда началась Гражданская война, ему исполнилось четырнадцать лет, он сбежал в Красную армию. Валерка прочёл уйму книг, но особенно любил стихи.

– Для чего держаться за руки?! Можно просто идти под ручку, – пожал я плечами.

– Не скажи брат, – покачал головой Валерка. – Если муж и жена идут под ручку, это означает, что любовь из их жизни ушла, остались лишь супружеские обязанности. Влюблённые шагают по жизни, держась за руки.

– Смешно будут выглядеть старики, держащие друг дружку за руки, – улыбнулся я.

– Нет, они будут выглядеть прекрасно! – Валерка взял печатную машинку и вышел из кабинета.

Проведя вечернее оперативное совещание, Григорьев распустил нас по домам. Сев на «букашку»,5 я поехал на Сухаревку. В сумрачной каморке дяди Прохора стоял прогорклый запах. Увидев меня, он улыбнулся и прошептал:

– Дождался я тебя Прошенька. Давеча бабушка твоя, Анна Андреевна, принесла мне щей, да не могу есть. Душа не принимает. Помирать мне скоро.

– Брось ты свои заупокойные речи дядя Прохор! Ты ещё поживёшь, – я придвинул табуретку и сел возле его койки.

– Нет Прошенька, настал мой час. Это я точно знаю, – дядя закашлялся. Выпил воды из кружки: – В Александровске, когда лежал в тифозном бараке, санитары, чтоб койку освободить, вынесли меня в сарай. Думали, всё одно скоро помру. Положили живого к покойникам. Но тогда знал я, что не время умирать. Хоть и слабый был, пополз к дому доктора. Он меня вернул в больницу. Тогда я выжил, а теперь всё, конец мне. Да и славно, с Дуняшей своей свижусь.

Рассказал мне дядя Прохор о своей первой жене Дуняше, которую он сильно любил. Убил её сошедший с ума станичный кузнец, потом сам повесился. Засиделся я у него допоздна. Подойдя к своему дому, увидел легковой автомобиль «Форд». За рулём сидел Серёга Кузьмин, один из водителей гаража ОГПУ.

– Григорьев приказал тебе срочно прибыть на службу, – Кузьмин закурил папиросу.

Воздохнув, я сел на заднее сиденье.

– Застрелился ваш Воронов, – завёл мотор Серёга. – Вырвался с дежурства на полчаса, приехал домой, а там его баба с хахалем в постели. Он тютя, вместо того чтобы порешить обоих, вышел в коридор и пустил себе девять граммов в лоб. Все бабы сволочи! Не зря я своей часто зубы кулаком чищу.

Ругая весь женский род, Серёга гнал машину по ночным московским улицам. В дни моего детства, то есть до революции, проезжую часть мостили булыжником. Камни тщательно подгоняли, рабочие долго возились с одной улицей. За годы Гражданской войны, Москва обветшала, мостовые пришли в негодность. Город в порядок стали приводить четыре года назад, принялись укладывать булыжник в мостовые. В виду того, что везде нужно менять мостовое покрытие, дорожники работали быстро. Как в старину тщательно булыжники не подгоняли, засыпали щели песком. Дождь и талые воды вымывали песок, колёса автомашин выворачивали булыжники из мостовой, делая огромные дыры. Теперь езда в автомобиле по московским улицам превращалась в муку. Серёга гнал автомобиль, крепко держась за руль. Я же прыгал словно мячик. Но всему приходит конец, даже сумасшедшей езде по разбитым дорогам.

В кабинете, я вспоминал наш последний разговор с Валеркой. От горьких дум меня отвлёк звонок дежурного.

– Балакирев, на Сретенке убийство, возможно контрреволюционный теракт. Нужно подъехать разобраться, – рокотал в телефонной трубке бас Ивана Сысоева.

Опять сумасшедшая езда с Кузьминым, благо до Сретенки недалеко. Остановились возле милицейского оцепления. Едва я вылез из автомобиля, ко мне подошёл коренастый мужичок в клетчатой кепке и двубортном пальто.

– Недремлющее око ГПУ пожаловало, – усмехнулся он. Протянул руку: – Начальник третьего отделения МУР Александр Журавлёв.

– Прохор Балакирев, оперуполномоченный ОГПУ, – я пожал его руку.

– Начальник МУР Эдуард Карлович Синат и прокурор Андрей Владимирович Филиппов уже отметились, – Жуков достал из кармана пачку папирос «Сафо», протянул мне.

– Спасибо, не курю.

– Каюсь, грешен, поздно вам позвонил, – Журавлёв прикурил папиросу от спички. – Мы не сразу обнаружили партбилет у потерпевшего.

Жуков отдал мне красную книжку члена ВКП (б).

– Судя по партбилету, покойный Гоглидзе Авель Автандилович. Картина пока до конца не ясная, возможно контрреволюционный террористический акт, – начальник отделения МУР затянулся папиросой.

– Да чего тут неясного Александр Николаевич, обычный гоп-стоп с разменом, – подошёл высокий парень в реглане и с портфелем в руке.

– Агент второго разряда Лобанов, – указал на него Журавлёв. Он усмехнулся: – Николай, товарищ Балакирев по фене не ботает, так что будь любезен говорить нормальным языком.

– Разбойное нападение с убийством. Чистая уголовщина и никакой политики, – улыбнулся Лобанов.

– Откуда это ведомо? – я положил партбилет Гоглидзе в нагрудный карман гимнастёрки.

– Вещи у потерпевшего отсутствуют, – агент МУР вынул руку из кармана реглана. Он хлопнул ладонью по портфелю: – Здесь для разбойников ничего ценного нет, потому и не взяли. Хотя странно, портфель из крокодиловой кожи, пятьдесят целковых стоит.

– Вот что Николай, я поеду в МУР, попытаюсь установить, где жил Гоглидзе. Ты портфель с документами товарищу Балакиреву отдай. Закончишь здесь, потолкуем, – Журавлёв швырнул окурок на землю. Он посмотрел на меня: – А вы товарищ чекист ознакомьтесь с документами, и милости прошу к нам в Большой Гнездиковский переулок.6 Посмотрим, что наработали по этому делу.

Журавлёв уехал, Лобанов принялся составлять схему места происшествия, а я положил портфель на заднее сиденье своего «Форда». К нам подъехал «Паккард», из которого вылезли начальник Оперативного отдела Паукер, командир особой дивизии ОГПУ Фриновский, и ещё какая-то шишка. Судя по шпале в петлицах, начальник городского отдела ГПУ.

– Ну-ка Балакирев, покажи товарищу Люшкову из Харькова, как лихо работают сотрудники центрального аппарата ОГПУ, – кивнул Паукер на незнакомца. Начальник нашего отдела говорит с сильным акцентом. Карл Паукер бывший австрийский военнопленный, во время Гражданской войны воевал в рядах Красной армии. Злые языки шепчутся, что он продвинулся по службе за счёт умения рассказывать смешные истории. Тем и приглянулся товарищу Сталину. Иосиф Виссарионович назначил его начальником охраны Кремля, а дальше Паукер перебрался на должность начальника Оперативного отдела Секретно-политического управления ОГПУ.

– Пока мне похвастаться нечем Карл Викторович, – развёл я руками. – Фамилия потерпевшего Гоглидзе.

– А портфель?! У Гоглидзе был портфель? – вырвалось у Паукера.

– Так точно! Портфель был.

– Немедленно сделай опись всех документов находящихся в портфеле, и доложи мне письменным рапортом.

– Карл Викторович, Балакирев сам знает свои обязанности, – тронул Паукера за рукав шинели комдив Фриновский.

– Езжай к себе, всё оформи. Утром представишь рапорт, – кивнул Паукер.

Начальники сели в «Паккард» и уехали, чем сильно обрадовали Николая Лобанова.

– Ну вот, шишки разъехались, можно обстоятельно поработать, – сдвинул он свой кожаный картуз на затылок.

– Мне тоже нужно ехать, выполнять указание начальства, – я достал блокнот из нагрудного кармана, написал карандашом номер своего служебного телефона. Вырвал листок и протянул Лобанову: – Как вернёшься к себе, позвони. Подъеду к вам.

У себя в кабинете я стал разбирать бумаги из портфеля Гоглидзе. Это были расчётно-платёжные ведомости Винного завода № 1 в Тифлисе. Вдруг из общей кучи платёжек выпал вчетверо сложенный листок. Я развернул его и прочитал:

«МВД

Заведующий Особым Отделом

Департамента полиции

12 июля 1913 года

Исходящий № 2898

Совершенно секретно

Лично

Начальнику Енисейского охранного отделения

А.Ф. Железнякову

Входящий № 152

23 июля 1913 года

Милостивый Государь Алексей Фёдорович!

Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестованным в 1906 году, дал начальнику Тифлисского губернского жандармского управления ценные агентурные сведения. В 1908 году начальник Бакинского Охранного отделения полиции получает от Сталина ряд сведений, а затем по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского Охранного отделения полиции. Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочной.

После избрания Сталина в Центральный комитет партии в г. Праге, Сталин по возвращению в Петербург, стал в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связь с Охранкой.

Сообщаю Милостивый Государь об изложенном, на предмет личных соображений при ведении Вами розыскной работы.

Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении